Читать книгу: «Крохи бытия»

Шрифт:

Редактор Алла Соколовская

Дизайнер обложки Алла Соколовская

ISBN 978-5-4498-1173-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поэзия

Самый конец года

Не хлебом единым,
но хлебом едимым
жизнь теплится в теле еще,
хоть полночь все ближе,
да засветло выжил,
задвинув последний расчет

на годы ль, на зиму,
где сумерки снимут
уставшую, хрупкую явь
и вязкая вещность
скользнет в бесконечность,
как двинуться по небу вплавь.

Ночные границы
смутны, а приснится
земная какая-то херь…
Но все же земная:
лопух за сараем,
от ветра подпертая дверь,

приметой упадка
раскисшая грядка
от поздних декабрьских дождей.
Снег выпал и стаял,
случайная стая
скворцов остающихся, с ней

как будто полегче
в усилиях певчих,
хотя размывается сон.
А, может быть, вовсе не сон, а начало
иных вдохновений, чтоб суетность спала
до следующих похорон
стихов, нисходящих
в какие-то чащи
за память, покуда нужда
всплывет по тревоге —
от мыслей о Боге
не деться и нам никуда.

От мыслей о смерти
в дневной круговерти
пустые звонки от судеб,
лишь ночью бессонной
как крохи от шмона —
раздаренный, съеденный хлеб

сумы ли, тюрьмы ли,
в которой прожили
пустячную жизнь сгоряча,
в казенной опале
себя раздавали.
Да теплится как-то свеча…

К ностальгии

1

Седьмая зима от того перепада,
где думал, до берега не дотяну.
В моей ностальгии не грусть, а досада,
что, вроде, и корни пустил здесь – в плену

у той же с рождения данной поклажи,
где выбор естествен: тяни, знай, свое.
И груз не избыть языка, пейзажа,
хоть вяло пытаемся как-то вдвоем.

Телесная ж тяга свои предъявляет
права, поминая простате, костям:
твоя ностальгия скорее по маю
воздушному и по октябрьским путям,

заваленным листьями. Что ж, половина
зимы отошла, за средину январь
уже заступил, ностальгия чужбину
почти приютила… Но снова, как встарь,

весна не спасает: хоть небо яснее —
вновь родина фальши полна и вранья,
былой нечитатель со мною стареет
в плену ностальгии такой, как моя,

когда задыхаешься в невыразимом
желанье каких-то несбыточных благ
любви, вдохновенья… Все мимо и мимо
надежды, да и от себя ни на шаг,

от зависти к музыке, той же стихии,
как космос, что вширь без времен и краев.
По жизни сходящей скорей ностальгия,
по детству, отплывшему в небытие.
2

Время лести прошло, резать – не говорить
правду-матку пора: обнищала порода.
Мы увозим детей в невозможности быть
в пейзаже бескрайнем со странным народом.

Это страшно сказать, не пеняв самому
за такую же трусость все десятилетья,
как с подачи бандитов кремлевских тюрьму
и бараки сбивали, где канули в «нетях».

Где ВОХРА тоже наша, а третья власть,
голосистая, с ромбиками институтов —
тоже наши студенты, червонная масть,
не с «любви» ли к отчизне сползла в проституток,

что-то зная. Но выжить, да так, чтоб деньжат
прикарманить иудиных – выдался случай
повседневный, увы… Мы увозим ребят,
чтоб забыли, как нам за оградой колючей

поживалось, и, вроде, любилось, и вро…
Черт! Как тянет скатиться в угар ностальгии
и опять по инерции (вот уж народ!)
петь в пришедшие годы, как в 40-ые,

позабыв, что фашизм на фашизм не к лицу
выдавать за победу, вернувшись на нары.
Растереть треть людей, чтоб опять к подлецу
возвратиться… И в будущем тоже по старой

парадигме: опять маслом вниз бутерброд
и опять виноватить во всем инородцев
за опричнину, за… Разве это НАРОД?
Мы увозим детей, что еще остается…
3

Что от Бунинской ностальгии:
юность, чувсвенность, пейзаж,
бесконечная грусть России,
та, которой не передашь

многословием – лишь намеком
чуть коснешься ее слегка,
как любовь, что сошла с потоком
снега вешнего, облака,

уплывающие куда-то
в шепот леса, в степную тишь,
где за вся и за все расплата.
Ту Россию не возродишь…

Но склониться пред этим чудом
до того, как вечный покой
подойдет… Есть язык покуда,
искареженный, но живой.

4

Старая, старая сказка: избушка ль, сарай,
передом к нам повернись, приюти постояльцев…
С первым дыханьем не мы выбираем свой край —
он принимает заблудших, гадая на пальцах,

что за сюжет их мотает. Как перекати-
поле, роимся вокзалами, в аэропортах
дремлем, кося на вещички. Какие пути
жаждущих нового тянут то к богу, то к черту?

Как оказались мы здесь, полубеженцы, по-
луэмигранты, спасая ребенка заране
от обезумевшей родины, торной тропой
тоже решив раствориться в другом океане —

в одноэтажной Америке? Та же зима,
разве чуть мягче, короче, зато остальное
почеловечней устроено, даже сума
не отощала настолько, чтоб числить в изгоях.

Маленький город, где колледж – единственный свет.
Несколько тысяч студентов. Река. Профессура.
Озеро – целое море, отличие – нет
соли, а галечник, волны – такая ж текстура.

Госпиталь есть для окрестностей. Сестры. Врачи.
Интеллигенция в общем, хотя работяги
вряд ли уступят в житейском. Но как ни кричи
в темень – на улицах пусто, лишь в барах ватаги

смутных. Семейный народ по домам по своим.
В провинциальной Америке скучно немножко:
в окнах темно к 10 – на работу с ранья. Но сидим
заполночь, те же друзья и Луна над окошком.

Поздний приют полюбил я при скромности всей
встречных в пути, но такой красоты пейзажа…
Город заштатный, где местные власти музей
мой не откроют, наверно. Что ж, как-нибудь слажу.

Февраль

1

Что-то не пишется. Грустно. Да и не живется.
Так лишь, в полжизни, и то по утрам. А когда
к полночи ближе, как будто в глубоком колодце —
темень да тишь, словно насмерть уснула вода.

Все? Отработал? Ни лавра, ни лиры – пустая
дней тягомотина, выданная благодать
в форме безделья. Собака соседская лаем
чуть отвлечет, и опять за английским дремать.

Творческий кризис нагрянул нежданно? Зима ли
пыл остудила? Недавно: рассвет лишь – блокнот
в руки, к окну, где светило вставало, детали
не умещались в привычные рамки длиннот.

И на дорогу, схватить ускользающий промельк
мысли, росою сверкнувшей под первым лучом.
Как все казалось неважным, нестоящим, кроме
этой минуты, когда и конец нипочем…

Месяц всего-то назад, ну, пусть два промелькнули,
и как отрезало. Все потускнело вокруг.
Сердце поэта заблудшего жаждало пули
так же ль, как два (до и после) глядели на крюк?

Что здесь первично? вторично? Заложники ритма,
где словоблудье с живым еще пульсом роднит,
время отрыва подходит… А если молитвой
стих не случится – путь к высшему напрочь закрыт?

Как дисгармония мира, февраль нескончаем,
реки мелеют: уже Ахерон переходится вброд,
сгинул охранник. Терпенье дотянет до мая?
Смутно. И тело уже от души отстает.
2

Не выношу я поэмы киклической, скучно дорогой
Той мне идти, где снует в разные стороны люд,
Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгаю воду
Пить из колодца: претит общедоступное мне.
Каллимах, составитель «Каталога Александрийской библитотеки»

Шестого февраля пришла зима.
Шел год 16-й начала третьей эры.
Узнать, кому был близок Каллимах,
отец библиографии, манеры

не позволяли – слишком был далек
учености налет александрийской.
С поэзии ж его лишь сотня строк
осталась и скорее для приписки

к тем профессионалам, что пришли
чрез толстые буклеты антологий.
Не выпало иначе – исполин
начитанности брел не той дорогой.

Поэзия легка, ее накал
не только в содержании на деле:
Арес был туп, как всякий генерал,
еще Гомер певал, зато в постели…

Как двух слиянье душ – всего пролог:
любовь любовью, только жаждет тело
еще чего-то, что Гефест не смог.
Слегка лишь Афродита покраснела…

Возможно, не об этом он читал,
край созерцая нефтяного шельфа.
Прикинуть, сколько желтый тут металл
нагрел бы рук… Он верил в Филадельфа

как в справедливость, не склоняясь ниц
и сохраняя право неучастья,
где книги еще как горят! «Таблиц»
остался свод, ну, и стихи, к несчастью…

Шестого февраля сменился вид
со снега ль? Третьей эре ль не до песен?
Рожок судьбы: он просто был забыт.
Я не забыт – я просто неизвестен.

К общности

Я был, наверно, неплохим отцом,
перемигнувшись, сыновья сказали б.
Переросли телами, но лицом
похожи все-таки, и спутаешь едва ли.

Страна сменилась, обжитье квартир,
а в общем не утрачен дух читальни.
Мне с ними шире становился мир,
как с женщинами глубже и печальней.

Я знал, не узы кровные роднят,
хотя и в этом привкус есть особый.
По жизни я ль их вел, они меня —
карабкались и падали бок-о-бок.

Да, их возил в колясках по лесам
московским или загородным – всяко,
но по тропинкам строки плел и сам
глазами их глядел на пир двоякий.

А впереди бежал наш верный пес
свидетелем семейной благодати.
Взамен молитв им с измальства привнес
к природе склонность, к меньшим нашим братьям.

Как рано были книги: волшебство,
бездонность сказок – корни подсознанья,
на рост Толстой и Гоголь… Но всего
скорей мы им пример порою ранней,

а там, что перетянет, от краев
родных или чужих придут к сравненьям.
Мы сами в детях любим их? свое?
намек на сходство? тягу к продолженью?

На то и диалектика: Гольфстрим
подобья размывается в дороге.
Вот выросли. Надеюсь, неплохим
отцом был. Может, главное в итоге.

29 февраля

Последний день зимы. Ветра, ветра
с природой календарной вне согласья:
подумаешь, мол, оттепель вчера…
Весне не развернуться в одночасье,

зимы не сдвинуть снежную кровать
одной за пару дней. А я-то, мы-то —
привычно в окна пялиться да ждать
в осколках притаившегося быта,

не вне застоя внешнего – внутри,
где волю сами туго спеленали
на всякий… День протянется, два, три —
гудит пурга, опять зима скандалит.

В норе теплей, повременим чуток,
пока напор весны не перевесит,
а там и в полный голос… Что ж, восток
зажжется, не дождавшись чьих-то песен,

призывом чудаков, что к полыньям
влекомы, к лебединым хороводам,
к подснежникам – к заначкам там и сям
как будто оживающей природы.

Под кровлями уже капель в ручьи
свилась. Громит прибрежные торосы
прибой. И гуси тянутся в ничьи
пока угодья и кричат без спроса

на паводок, нахлынувший под лед,
которому теперь уж не до лени.
В последний день зимы зима не в счет —
вступает жизнь в иное измеренье.

Весна как вызов: жив или не жив
в природном, в государственном засилье.
Мотив борьбы – единственный мотив
в том хаосе, где еще держат крылья.

У дуба над Онтарио

Начало марта. Вынужденный взлет
над будущностью в общем-то невнятной.
И снова выбор: ринуться вперед
или неспешно в память – в путь обратный,

в тот хаос вне сознанья, что несет
в себе самом потуги к расслабленью.
Начало марта. Трескается лед.
Исходный паводок толкает к обобщеньям.

Как водная стихия, так земля
деревьями, песками, камнем дышит.
В текучем ощущает слух и взгляд,
в застывшем – только слух и много тише.

А больше осязанье. Как сквозь мрак
неведомого, чувствуют скитальцы
тропинку, уводящую от благ
куда-то вглубь, так стоит верить пальцам.

В отзывчивости нашей дело, ей
порой терпенья просто не хватает.
Обнять могучий дуб – и от корней
через кору, как пульс, струя такая

затянет в танго жизни от времен,
когда и ствол не стан, а так… былинка.
Еще я не был в мыслях даже – он
уже тянулся к свету из суглинка.

Какая сила изнутри, извне
дает начало, а затем Светилу
на полотне равнинном, на стене
гранитной мазать пятна хлорофилла?
И нас не эволюция ль вела
путем преображенья в дикой чаще,
вниманья больше душам, чем телам,
при этом уделив в надежде вящей,

что мы с тем током вырастем стократ,
деля дыхание общее с природой?
Успеет ли наш разум взвиться над
не первым испытанием исходом?

Мне будто подан знак через кору
и синь, что льется сквозь густую крону:
бесследно не исчезнем, не сотрут
с доски заветов высшего канона,

где круг не замкнут – движут рамена
галактик звездных мыслящие силы.
Пусть это будет Бог, чьим письменам
все отразить, что есть, что будет, было…

Без оглядки

Дети далекой войны, мы уходим, и что после нас:
памяти поле, разбитое танками, рвы в иван-чае,
полуголодное детство, враждебный до времени класс
в 20 изрезанных парт да упрямо надежда слепая:

все будет лучше, когда восстановим, светлей и сытей,
полная воля, совсем не останется липкого страха,
даже когда ты не то чтобы весь – вполовину еврей,
и на веревке болтаются те же кальсоны с рубахой.

Все будет лучше, конечно, остался последний бросок —
и понастроим домов из стекла и бетона, а шмоток…
что там в шкафу – в голове не уместится! Встанет Восток
и развернется плечами: груз-200, 9-я рота

и позабытая, вроде, с годами кликуха «Даешь!» —
мы, полунищие, жирной Европе, Америке вставим!
Лучшая тихо потянется за рубежи молодежь…
Что же, народ выбирать свою терпкую долюшку вправе,

вправе закусывать горькую жидкость скупым огурцом,
тупо пугая соседей ракетами с жуткой начинкой
с гордой оглядкой пришибленных: бросьте, Он был нам
Отцом,
был настоящим Хозяином, мало ли что половинку

порастерял по дороге народу, зато как сильны
были и как еще будем, когда не помрем с голодухи…
Вот мы уходим, детишки той самой далекой войны,
что ж после нас – безымянная память, тревожные слухи,

знак препинанья привычный в что делать и кто виноват,
рост, приглядеться, все больше и больше назад почему-то.
Не разделяя проверенных временем координат,
путь наш особый: проснуться – да заново в смуту.
Можно, конечно, погано стебаться, кто со стороны
или же кто от кремлевских дельцов принимает медали
в очередной юбилей до сих пор непонятной войны:
вроде, Победа была… А не сами ли души распяли?

Принято как-то считать, что народ невиновен, что он
даже святее святых и наивная, детская жертва —
странно, все тот же над Волгой бурлацкий некрасовский стон,
хоть за воротами звездными пушек ощеренных жерла…

Семь частей одной симфонии

…это музыкальная исповедь души,
на которой многое накипело…
П.И.Чайковский

Снова попытка сближения с музыкой, крест
всякой поэзии – двинуться внутрь снаружи,
где бессловесный, но схожий по стилю оркестр
если не рифмами – скрипками втянет, закружит.

Ритм и созвучья подобны: весною капель
с крыши, как клавиши, чем-то заполнить стремится
ту немоту, где стиху соскользнуть в параллель
праязыка, на котором общаются птицы.

Так ли уж важно, что время нас всех развело —
с Моцартом он не сошелся, как я с Пастернаком —
общность иная заполнит саднящий разлом,
пусть никогда не делиться со-мненьем. Однако

мы со-причастны друг другу, единый посыл —
выразить душу живую словами ли, нотой,
творческий был бы настрой да хватило бы сил…
ну, а потомки простят и грехи, и длинноты.

Только б решиться – а дальше прыжок в пустоту,
где пониманье смешается с непониманьем,
сорванный голос опять обретет высоту,
слава тогда подойдет, как всегда, с опозданьем…

1

Бег начинался веселой, пушистой порой,
«Первая», зимняя, лихо катила на тройке,
грезы любви выдавал за реальность герой,
не обращая вниманья на климат нестойкий.
Тремоло скрипок, снежинки, кларнет и фагот —
опередить духовых и к оттаявшим струнным
мягко приникнуть бы… Как умудрился народ
выжить при этих метелях, при власти чугунной?

Но что художник-романтик берет за шторма
в гулких басах и ударных – такая же нега
в цельной как будто картине: зима как зима,
грязь не видна по дороге, укрытая снегом.

Первая, «Зимняя», трепетный взгляд из окна
поезда или с прищуром сухой из кибитки.
Серые избы в бескрайних равнинах – страна
только вздыхает, как туба, огромной улиткой.

Вроде, знакома, да больше по песне лихой
или протяжной, что с раннего детства запала,
вьется как лента по ветру, ведя за собой
незамутненную опытом душу финала.

2

А в Малороссии как-то «Вторая» не так
шла поначалу, как будто он легкость утратил
прежнюю или сбивал с панталыку гапак,
или запретные страсти душили в кровати.

Главная мысль ускользала, сбиваясь на пляс
девок с парнями в июньское щедрое ведро.
Как ни цепляла инерция лени, в запас
силу копил, чтобы к венцу незаемным аккордом

броситься в скерцо, как бы из стоячей воды
вдруг окунуться в холодную, бурную реку:
ожили скрипки, альты и рассеялся дым,
с плеч будто спала тяжелая чья-то опека.
Как еще был он далек от любви, от земли,
отрок вчерашний, хотя уже 30 с довеском,
но уж известность маячила, и журавли
будто на крыльях несли ее над перелеском.

Танки еще не утюжили этих дорог,
и за левадами мир громоздился просторный,
где-то вдали заливался пастуший рожок,
не доверяя искусственной теме валторны.

3

«Третья» тоже давалась ему нелегко,
правда, июня на черную запись хватило —
больше наброски, однако. Так бродишь пешком,
что-то натащишь в блокнот, и как будто бы мило.

Но поутру протрезвеешь: откуда взялась
эта не то чтобы мысль – на полмысли не тянет.
И с говоруньей-певицей расторгнута связь,
разве что голос волшебный по сердцу когтями…

Эта раздвоенность чувств нескончаема, не-
остановима и давит на хрупкую форму.
Значит, работать на технике… В этой стране
личность раздавлена, если не втиснута в норму

определенную, где предсказуем дуэт
двух однополых. Дана тебе только отсрочка.
Сплетней слушок, анонимки… Мой тучный поэт,
вспомни – кружились студенческим грешным вальсочком.

Где те святые… Что было, быльем поросло,
3-я, глубинная часть, замещается скерцо,
белая птица любви не помашет крылом —
сдвинулось что-то в природе, и некуда деться.
4

Время «Четвертой». Закончены игры. Зима,
снежная, легкая, в прошлом осталась, не дале.
Все предыдущее как бы разминка. С ума
чуть не свели 9 суток женитьбы. Едва ли

смог уберечься, когда бы не музыка, та
сила, что необъяснимо владеет тобою,
даже не пробуй сбежать – партитура пуста,
просто стонать в переполненном зале гобоем,

коль твоей мысли отставшей в обычный поток
страсти не влиться. Так что же, уйти, коль не познан
или отторгнут с ухмылкой… Не видно дорог…
Но оглянись на стоящую в поле березу

и роковой приговор отложи – не пришло
время вот так оборвать недопетую строчку.
Как одинокому дереву ни тяжело,
только упрямо в апреле разгладит листочки,

чтоб возрожденьем откликнуться в троицын день
зеленью плачущих, тонких, струящихся веток,
где растворится в финале угрюмая тень,
струнные взмоют, весенним дыханьем согреты.

5

«Манфред». Трагизм нарастает. Но это еще
не настоящая драма, скорее либретто,
где соблазнили альпийские кручи, расчет —
музыкой отгородиться за схожесть с поэтом.

Рок караулил обоих, но как далеки
их корабли друг от друга, не сблизиться в главном:
гордость британская в первом – российской тоски
море в другом, тот упорный бунтарь – и бесправный

этот, в себе не уверенный гений, навзрыд
что лишь пытался шатнуть неподъемную стену.
Первая часть от себя, оттого и болит
сердце, что дальше случилась стихами подмена,

дальше чужое: фонтаны, страстей лебеда,
духи на флейтах верхом, черт, ударникам сродный…
Вместо расплаты за избранность – так, ерунда
вышла, скорее пародия глуби природной.

Все уничтожить? смолчать, сохраняя лицо?
брать на концертах цветы, притворяясь, что квиты?
может, начальной закончить, и дело с концом,
тайную рану потомкам оставив открытой.

6

Что-то внутри надломилось, в призые «держись!»
вдруг усомнился, в миноре борьбу отлагая.
«Пятая» шла от «Четвертой», такая же высь,
глубь погружения в бездну, но мука такая,

что не озвучить словами, а тут еще хмарь,
притормозила весна и любовь запропала.
«Первая» солнцем полна, но тогда был январь,
в молодость вера с надеждой вели поначалу.

Траурный марш теперь спутником – отклик войны,
как на холстах Верещагина – мертвым просторно.
В светлом, казалось, анданте рыданья слышны
жен, матерей под прощальные плачи валторны.

Что-то меняться должно: уже вальс – не вальсок,
тот, что тревожил студентиков в тесном манеже.
Годы работы, однако, уходят в песок,
сколько башкою ни бейся, а люди все те же.
Взмоешь над схваткой – один, как всегда, окаем
пуст, лишь застывшего зала упрек? ожиданье?
Просто решится загадка, маэстро: живем
лет еще 5 или 6, ну, а дальше – молчанье.

7

Вот он, последний порыв, на который скопил
столько любви и отчаянья – еле вмещает
сердце больное, душа поседевшая, пыл,
что поубавился, в сваре житейской мельчая.

Песню дороги в «Шестой» начинает фагот,
дальше на детство и юность откликнуться скрипкам,
молодость вальс отыграет, признанье, почет —
все промелькнет, самосуд не смущается пыткой.

Будто заказанный марш преступил апогей —
строй одноликих двуногих гремит сапогами,
смолкли дневные свирели – сквозь мрак у дверей
призрак, не призрак… Дареный заступник не с нами.

Но тут не реквием вовсе – скорее уход
в долгую русскую зиму, в скамьи и качели
прямо у клинского дома. Природа вздохнет
и отзовется весной эхом виолончелей.

После премьеры дней 10 – и полная тьма,
и расслабуха как будто… Но дальше – ни звука!
Если б поэзия вовсе не шла от ума,
это была бы совсем невозможная штука.

* * *

Что ж, и тебе, подмастерье, пора за итог,
но, как предшественник, тему закончи, не прежде.
В нынешней хмаре духовной Чайковский – глоток
воздуха, света и невоплотимой надежды.

Снова страна на распутье, однако вино
дивных симфоний уснувшую волю вскружило —
хоть попытаюсь, подумал, а там заодно
кровь подостывшая вдруг понесется по жилам.

И понеслась, свой сюжет сопрягая слегка
с тем, где его вдохновенье терзает до дрожи.
Что-то в натужном рассвете кропает рука —
ясно, что слово не музыка. Ясно. Но все же

сколько молчание хуже… Оркестр, играй! —
жизнь не пустячна с явлением прежних великих.
Пусть не сложился апрель – приближается май,
чтобы не дать вдохновенью застынуть на пике.

Та же глухая пора, но и тот же простор
удостовериться – мир ведь не только жестокий:
как и всегда, где природа играет мажор,
там и слова сопрягаются в нотные строки.