Читать книгу: «Истории медсестры. Смелость заботиться», страница 2

Однако сегодня папа не весел, не взволнован и не улыбается по поводу еды или азартных игр. Его медсестры предупредили нас, что он будет вставать и падать, и это нормально, но сердце все равно разрывается. Я делаю глубокий вдох на кухне, а затем иду в гостиную с чашкой чая для него. Он смотрит на меня грустными глазами, и я стараюсь не обращать внимания на его худобу. Я улыбаюсь и сажусь рядом, ставлю чай и прислоняюсь к папиному плечу. Запах его кожи, как всегда: апельсины и сигаретный дым.

«Не могу в это поверить», – говорит он. «Может быть, это шок», – отвечаю я. Прошли недели с тех пор, как ему сообщили плохие новости. Он все еще проходит паллиативную химиотерапию, но больше для купирования симптомов, чем для чего-либо еще. Оказалось, причина печали в другом. Папа объяснил, что, когда он пошел в «каззи», там была женщина, играющая на его автомате. «Чертов тукан, – говорит он, – она победила». Отец играл на этом автомате до самой смерти и никогда не выигрывал больше нескольких фунтов. Еще он делал ставки на каждую вещь, на которую можно поставить. Вместе с друзьями они целыми днями сидели в пабе, делая ставки на лошадей или собак, на то, будет ли следующий человек, который войдет, толстым или худым, на то, прилипнет ли мокрая спичка к потолку. Смерть для разных людей означает разные вещи. Для моего отца было важно жить: по-своему, до последней секунды. Для него смерть – это не время печали, а последний бросок костей: победа или поражение, и в любом случае торжественный ужин. Я верю, что он делает это – так живет и так умирает – для мамы.

Мы не обсуждаем философию. Мы смотрим футбольный матч за неделю до смерти папы, и его команда забивает в дополнительное время. Он улыбается мне. «Удивительно, что можно сделать в эти последние минуты, – говорит отец. – Дополнительное время».

* * *

Как и мои пациенты, отец учит меня, что надежда может существовать даже в самых темных местах, потому что мы, люди, умеем любить. Я помню слова Эмпресс о том, что вера – это не знание, это надежда. Никто никогда не умирает по-настоящему, если их любят.

К концу моего обучения Шоне исполняется 7 лет. Я уже провалила выпускные экзамены и пересдала их. И все еще периодически вижу девочку. Несмотря на то, что Шона отстает в развитии, у нее частичный паралич и гепатит, она совершенно ничего не боится, когда сидит на коленях Эмпресс с кислородной маской. Я замечаю, что у нее поверхностное дыхание, но сейчас придет врач, чтобы осмотреть ее. Мне надо перелить ей кровь, и я беру большой белый пластиковый поднос, на котором лежат пакет с эритроцитами, физиологический раствор, набор для переливания крови, спиртовая салфетка и пара стерильных перчаток. Я начинаю ставить капельницу, когда Шона заговаривает со своей мамой приглушенным из-за маски голосом: «Я вижу их, мама. Эти огоньки». Я немного спускаю ее кислородную маску. «Какие огоньки?». Мне надо исключить у нее неврологические симптомы, которые требуют начала неотложной медицинской помощи. Но Шона, кажется, в порядке. У нее одинаковые зрачки, и она узнает меня. «Огоньки, – повторяет она и улыбается, – вокруг моей головы». Эмпресс гладит аккуратно заплетенные волосы Шоны и поет. Она качает ее вперед и назад. Уже неделю мы знаем, что Шона не выживет. Она уже не принимает лекарства. Эмпресс спит рядом с ее кроватью, их обоих окутывает масса больничных одеял и кислый запах пота. Шона проводит дни, свернувшись калачиком на коленях Эмпресс, рисуя картину за картиной вспышек и светящихся огоньков, склонив голову к груди матери и глубоко вдыхая, как будто больничный запах тела ее мамы – самый приятный аромат в мире. «Я вижу их, мамочка, – повторяет она, – они повсюду».

Эмпресс держит Шону на руках и говорит ей, что она может идти. Время пришло. «Иди домой, доченька, – повторяет она снова и снова. – Я скоро приду и найду тебя. Иди домой». Немного позже я прохожу мимо их палаты и не слышу никакого пения. Эмпресс больше ничего не говорит дочери. Я знаю, что случилось. Сотрудники попросили мать позвонить им, если дыхание девочки ухудшится, чтобы они могли реанимировать ее. Но Эмпресс не из тех женщин, которые станут звать медсестру или врача, когда придет время. Потому что она единственный человек, который имеет значение в этой комнате – единственный, кто важен для Шоны. Они принадлежат друг другу, а не нам. Я приоткрываю дверь и вижу их обоих в кресле-качалке. Мать смотрит на спокойное тело дочери. Тысячи танцующих светлячков – картины Шоны – украшают стены и потолок. Комната наполнена светом. Шоны больше нет, но она повсюду.

* * *

«Он попросил японский мандарин прямо перед смертью, – моя мама лежит на кровати. – Он уже не мог есть. Он хотел подержать его». Я лежу с ней, на той стороне кровати, где умер папа. Это утешительно и сюрреалистично. Мама берет с прикроватной тумбочки маленький сморщенный японский мандарин и нюхает его. Она дает его мне. «Это… это японский мандарин». Он размером с грецкий орех и покрыт рытвинками, как кожа слона. Это напоминает мне монгольское пятно, которое я заметила у своей дочери в день ее рождения. Кажется, это было вчера, независимо от того, сколько прошло лет. В моем представлении она всегда ребенок. А ведь и я останусь ребенком для своей мамы.

Прошло четыре года, как умер папа. Тот же матрас. Тот же мандарин. «Ты сохранила его?» Мама вдыхает его аромат. «Я нюхаю его перед сном и первым делом утром». Несколько секунд мы оба смотрим друг на друга не моргая. «Иначе твой папа сказал бы, что я его потеряла». «Нет, – отвечаю я, прижимаясь телом к матрасу, на котором он спал, – он бы сказал, что ты чокнутая».

Затем мы разразились смехом. Все благодаря японскому мандарину и пониманию моей мамой абсолютной любви отца к жизни. Даже в «дополнительное время». Он напомнил мне о том, чему меня всегда учили: эта жизнь, это человеческое состояние полны удивления и благоговения. Мы состоим из золотого света, закатов, рассветов, до и после. Как драгоценна эта вещь, которую мы не можем выразить ни словами, ни искусством, ни музыкой. Мы так многого не можем понять, и, возможно, не предназначены для этого. Может быть, это принятие? Позже в тот же день мы идем в казино, выпиваем виски и посещаем тукана. Моя мама изучает автомат, как будто есть инструкция, которую нужно выучить. Мы хмуримся, пытаясь понять. Она отпивает виски. Я тоже делаю глоток. Мы обе ненавидим виски. Я кладу руку ей на плечо, когда она кладет монету, затем дергает за рычаг. Тукан издает крик. И я слышу в нем звук веры.

Мы не побеждаем. Мы никогда не победим. Но мы все равно улыбаемся.

Корова, которая запрыгнула на луну

Я не могу дождаться возвращения в больницу после краткосрочной стажировки у участковой медсестры. Моей подруге повезло больше – она сейчас в отделении интенсивной терапии и реанимации, и я завидую ей, слушая истории о треске грудной клетки во время прямого массажа сердца. Мне восемнадцать, я самоуверенна, чрезвычайно наивна и не так уж и добра к людям. Я иду за участковой медсестрой, прокручивая в голове ее работу: раны, трофические язвы на ногах, калоприемники, недержание мочи. На тот момент это представлялось мне ужасно скучным. В ее сумке вместо набора для неотложной помощи лежат бинты и перевязочные материалы.

– Эта повязка вытягивает гной, – говорит она, показывая пакет.

Я улыбаюсь, скрывая свое отвращение. Сильвия – медсестра из Польши, и, несмотря на мягкость произношения, ее акцент заметен. Она много говорит о своих милых пациентках, о высоте сугробов в ее родной стране на Рождество и о своем муже, который работает на пяти работах: плотником, садовником, уборщиком, разнорабочим и чистильщиком духовок.

– В Польше у моего мужа был успешный строительный бизнес. Иногда в выходные он приходит и чинит раковины, унитазы и коляски моих пациентов. Он хороший человек.

Я уверена, что это против правил – позволять мужу быть разнорабочим для пациентов. Но ничего не говорю. Первый пациент, к которому мы с Сильвией приходим – 64-летний мужчина с болезнью Паркинсона. Его недавно выписали из больницы с пневмонией. Ему нужны антибиотики и обработка пролежней, которые появились у него во время лечения. Помимо своей обычной сумки Сильвия несет маленький красный воздушный шарик в форме сердца. Джеймс прикован к постели и выглядит крайне слабым. Но когда он видит Сильвию и ее воздушный шарик, заливается смехом. Медсестра привязывает сердце к каркасу его кровати и отпускает воздушный поцелуй: «С Днем святого Валентина». Джеймс сияет, но под его улыбкой лицо искажено страданием. Я рассматриваю его спальню. Тут чисто и опрятно, почти стерильно, рядом с кроватью есть подъемник, первый, который я увидела на дому, а не в больнице. Джеймс не выглядит так, будто нуждается в таком устройстве: он исхудал, кожа свисает, как будто это произошло слишком быстро. Сейчас на нем пижамные штаны и фанатская футболка.

– Челси! А я думала, что мы друзья, – Сильвия ставит свою сумку рядом с кроватью, протягивает руку и касается руки Джеймса. – Это Кристи, она студентка-медсестра, которая сегодня работает со мной.

– Привет. Надеюсь, вы в порядке, – улыбаюсь я.

Джеймс качает головой, потом кивает, так что трудно понять, что он имеет в виду, но потом соглашается. Он смотрит на воздушный шарик.

– Красивый. Какая милая вещь.

– Как Ваши дела? Вам больно?

– Нет, но по мне будто ползают мурашки. Странное ощущение, – отвечает он. – Немного зудит. Странно.

Ноги хотят сделать шаг назад и выскользнуть из двери, выбежать на дорогу и уйти отсюда. Я сосредотачиваюсь на воздушном шаре.

– Давай посмотрим.

Сильвия моет руки, открывает перевязочный набор, и мы откатываем Джеймса к краю кровати. На крестце, у основания позвоночника, видны пролежни. Они появляются, когда пациент не может двигаться, и их можно предотвратить. Пролежни бывают довольно незначительными, как волдыри, и в таком случае быстро заживают, но могут вызывать и серьезные проблемы: поражение тканей 4-й степени нередко сопровождается оголением кости. Это ужасное напоминание о нашей смертности – вес тела, обращенный против самого себя. Мы должны продолжать двигаться, иначе умрем. У Джеймса патологический процесс 3-й степени. Вместо заживления ткань стала рыхлой и отмерла. Если ситуация ухудшится, это может привести к некротизирующему фасциту (также известному как «плотоядная болезнь»), объясняет мне Сильвия, поэтому с этим нужно что-то делать. Она медленно снимает повязку, и я вижу их. Личинки. Как крошечные зерна риса. Рана Джеймса размером с апельсин, и она кишит личинками. Их поместили туда медсестры. Терапия личинками известна с давних времен. Главный хирург Наполеона барон Доминик Ларри, будучи в Сирии, на рубеже XIX века описал, что некоторые виды мух поедают только мертвые ткани и помогают заживлению ран. Но личинки использовались и до этого, еще в Античности.

– Личинки мясной мухи помогают обработать рану. Мы используем только стерильные личинки медицинского назначения, – говорит мне Сильвия, будто описывает любое другое лекарство. Тем не менее она заметила мою бледность. – Мы редко их используем. Это единственный случай за последние 10 лет в моей практике. Особый подход к особому человеку.

Джеймс поворачивает голову и улыбается.

– Пойду заварю чайку, – выдавливаю я.

Мне нужно уйти. Джеймс лежит неподвижно, с невозмутимым лицом.

– Два кусочка сахара, – говорит он. – Чашка рядом с раковиной.

Его кухня в безупречном состоянии, все вымыто и отполировано. Даже слишком. Интересно, кто-то приходит и убирает в доме Джеймса, или он как-то справляется сам? Я стараюсь думать об этом, а не о зуде. Я больше никогда не буду есть рис.

– Тебе нужно больше выдержки, – говорит мне Сильвия в машине по дороге к следующему пациенту. – Участковые медсестры лучше, чем кто-либо, знают, что жизнь тяжела. И если ты упадешь в обморок на глазах у моего пациента, я скажу твоим лекторам, что тебе нужно доучиваться.

* * *

Нашему следующему пациенту 94 года: он выглядит худым и хрупким, как птенец. Он упал. У него есть ходунки и трость, но, по словам Сильвии, он целыми днями спит в своем кресле.

– Судя по вчерашней газете на пороге, Кайоде, ты сегодня не вставал со стула.

Его могло выдать и недержание, но Сильвия не упоминает об этом. Вместо этого она кладет подушку ему под голову и долго взбивает ее. У Кайоде болезненное и смущенное выражение лица, но Сильвия отвлекает его своей суетой.

– Иди завари чай, – говорит она мне, – а я пока обмою рану. Пока чайник закипит, я приведу Кайоде в порядок.

В списке пациентов Сильвии есть люди, страдающие сердечными, аутоиммунными и другими многочисленными хроническими заболеваниями. Она ухаживает за онкологическими больными, нуждающимися в паллиативной помощи, и за пациентами, которым требуется домашняя вентиляция легких. Она заботится о людях с такими заболеваниями, которые сложно себе даже представить. Но сегодня, похоже, она принимает пациентов, нуждающихся в обработке ран. Мой желудок сходит с ума, особенно после личинок. Но я пытаюсь подавить головокружение и сосредоточиться на том, какой должна быть жизнь бедного Кайоде и других таких пациентов. Какой может стать жизнь любого из нас.

В квартире Кайоде так холодно, что я могу видеть свое дыхание. Он явно не может позволить себе отопление. Я выливаю из чайника грязную воду с кусками известкового налета, наполняю его и ставлю кипятиться. В холодильнике нет ничего, кроме луковицы, открытой банки томатного супа, бутылки того, что я сначала приняла за соевый соус, но потом поняла, что это кетчуп, которому, должно быть, лет десять, и сухой свиной отбивной на тарелке. Сильвия уже говорила мне, что многие ее пациенты живут одни: у них либо нет семьи, либо родственники живут далеко и не навещают их.

– Этого бы не случилось в Польше, – говорит она мне.

Я сравниваю Британию с другими странами. Один друг из Ганы живет с двумя поколениями своей семьи, и все они по очереди готовят еду и ухаживают за бабушкой. Друг из Италии недавно вернулся домой, чтобы ухаживать за онкобольным братом. Интересно, почему некоторые народы заботятся о своих близких, когда они стареют или болеют, а другие нет? Имеет ли это какое-то отношение к секуляризму?

Я возвращаюсь с двумя чашками черного чая и отмечаю, что Сильвия каким-то образом ухитрилась вымыть и переодеть Кайоде. Она очень осторожно расчесывает ему волосы. Лицо Кайоде немного расслабилось. Я поставила чай на стол.

– Ну вот, – Сильвия смотрит на него, берет чашку и отхлебывает. – Прекрасный чай, – говорит она.

– Спасибо, любовь моя, – отвечает Кайоде. – Спасибо. Я не хочу быть обузой.

– Ты не обуза, – возражает Сильвия.

Она идет в холл и возвращается с воздушным шариком в форме сердца, который оставила у двери. «От тайного поклонника. С Днем святого Валентина, Кайоде». Сильвия наклоняется и целует его в щеку. Кайоде выглядит так, будто выиграл в лотерею.

У него плохо контролируемый сахарный диабет, осложнившийся слепотой на один глаз, васкулитом и трофическими язвами на ногах. Помимо этого, у Кайоде больное сердце, проблемы с почками и высокий риск инсульта. Как и у многих пациентов, у него куча сопутствующих заболеваний. Мы можем пытаться управлять его диабетом, вносить любые изменения в его инсулиновый режим, проводить сложные обследования и перевязывать трофические язвы, но, несмотря на уровень навыков и опыта Сильвии, она еще и обеспечивает Кайоде стандартный уход. Позже она говорит мне, что в уходе нет ничего стандартного.

Я смотрю на нее с благоговением. Сначала она измеряет уровень глюкозы в крови и артериальное давление. Заботиться о нем на дому – сложный процесс. Кайоде доставляют еду, отправляют к нему физиотерапевта (чьи упражнения тот, по-видимому, полностью игнорирует) и эрготерапевта, который установил по дому поручни и, поскольку слух пациента далек до идеала, повесил специальный мигающий дверной звонок. У него есть опекуны, которые должны приходить каждый день, но один из них заболел, и по состоянию Кайоде видно, что они не заходили минимум неделю.

Сильвия – его спасательный круг. Она становится на колени у ног Кайоде, открывает свою сумку и разматывает влажную повязку на его ноге. Я становлюсь на колени рядом с ней и смотрю. Это огромная повязка, и процесс идет медленно. Когда она приближается к коже, запах раны просачивается наружу. Трофические язвы могут пахнуть просто ужасно. Готовясь, я намазала себе под нос капельку ментолового средства Vicks, и уверена, что Сильвия это заметила, потому что она мельком взглянула на меня и нахмурилась. Нога Кайоде выглядит как после ожога, и на коже видны блестящие выделения. На несколько секунд моя идея с Vicks, кажется, срабатывает: все, что я чувствую, это запах лекарства из детства, которым мама заливала нас с братом при первых признаках кашля. Но спустя несколько минут до меня доходит запах: гнилые, тухлые яйца или креветки, гнилая капуста, нечистоты, аммиак, метан – все сразу. Глаза начинают слезиться. Сильвия просто игнорирует это. Она очищает раны Кайоде так же нежно, как расчесывала его волосы, все время болтая, чтобы отвлечь его. Она использует «Гибискраб», бледно-розовый раствор цвета жевательной резинки, и прикладывает пинцетом пропитанные им марлевые тампоны к коже. После этого она дует на ноги Кайоде, как на лак для ногтей, пока он сохнет, и перевязывает язвы, прежде чем осторожно намотать вокруг них еще одну повязку. Закончив, Сильвия проверяет, не слишком ли туго затянута повязка, и улыбается: «Идеально!»

Я пытаюсь изучить ее приемы, но все, что мне удается – это сжать себя в тугой комок и сосредоточиться на медленном дыхании через рот, чтобы избежать зловония. Весь ужас ухода за пациентами начинает до меня доходить. Плоть, кровь и кости, хрупкость нашего человеческого тела – медсестры должны воспринимать это как часть своей работы. Нужели я создана для этого? Для ежедневного напоминания о том, насколько мы уязвимы?

После того, как мы встали и размяли ноги, Сильвия ставит гладильную доску и начинает гладить рубашку Кайоде.

– Тебе не нужно этого делать, дорогая, – говорит он. – Я свяжусь с нашим социальным работником, чтобы узнать, можем ли мы предоставить вам компенсацию за бензин.

Я смотрю в окно сквозь желтые грязные занавески. На улице холодно и серо, идет легкий снег. Я проверяю время. Нам выделили 20 минут, и мы уже опаздываем к следующему пациенту. Я понятия не имею, почему Сильвия гладит рубашку. Когда Кайоде начинает с ней болтать, я осознаю, что это часть ухода. Она исцеляет гораздо больше, чем просто его язвы на ногах или диабет. Одиночество – бич современного общества. Оно приводит к смертям не реже курения или ожирения. Одиночество может увеличить риск гипертензии, ишемической болезни сердца, инсульта, депрессии и снижения когнитивных функций. Благотворительная организация Age UK сообщает, что более миллиона пожилых людей больше месяца не разговаривали ни с другом, ни с соседом, ни с членом семьи. В конце концов Сильвия вешает свежевыглаженную рубашку на спинку стула, наклоняется и снова целует Кайоде в щеку.

– Увидимся завтра, – говорит она.

Я уверена, что, наряду с рубашками и помощью мужа, целовать пациентов абсолютно против правил. Но я вижу, как улыбка касается глаз Кайоде. Мы садимся в машину Сильвии, и я открываю окно.

– Не знаю, как ты это делаешь, – говорю я.

Сильвия смотрит на меня. Заводит машину.

– Тебе нужно многому научиться, – отвечает она. – Мы все когда-нибудь станем старыми. Если доживем. Нужно проявлять уважение, и, если кто-то предложит чашку чая, постарайся ее выпить. Если не можешь, то хотя бы притворись. Оставайся так долго, как можешь. Нет на свете болезни хуже одиночества.

– Прости, – смущенно говорю я.

Я сосредотачиваюсь на освежителе воздуха, качающемся из стороны в сторону на зеркале заднего вида, и на трех других шариках в форме сердца в задней части ее машины. Может быть, подарки на День святого Валентина для других пациентов.

– Я просто не думаю, что смогу стать участковой медсестрой. Моя мама – социальный работник, и в некоторые дома, в которые ей приходилось заходить…

– В мире нет лучшей профессии. И это честь – работать с пожилыми пациентами. Может, ты еще передумаешь к концу стажировки, – прервала она, – если тебе хватит мозгов.

* * *

Я уже много лет не думала об участковом деле и не вспоминала о Кайоде. Но сегодня я вижу его лицо, его страх. Я плачу и бегу по больничным коридорам, чтобы добраться до своей бабушки, пока не стало слишком поздно. Она упала, как Кайоде, и сломала шейку бедренной кости. Вспышки воспоминаний из детства сопровождают каждый мой шаг. Тот день, когда я появилась на ее пороге после очередной ссоры с родителями и она сказала, что я могу остаться навсегда, если нужно. Ее рассказы о жизни в Гонконге и новых платьях из красивого шелка. Как я воровала ее сигареты «Ламберт и Батлер» и курила их в ванне, и мы обе притворялись, что там живет курящее привидение. Время, когда я плакала у нее на коленях, даже будучи взрослой, а она гладила меня по спине и говорила, что все будет хорошо, и я чувствовала, что могу ей поверить. Она заставляла всех поверить в это.

Некоторые семьи патриархальны, но точно не моя: бабушка по материнской линии, ее мама, бабушка по отцовской линии и бесчисленное множество прапрабабушек были строгими, сильными и современными женщинами. Одна из них, Глэдис, была такой старой, что ее было трудно понять, и такой маленькой и сморщенной, что напоминала мне Йоду из «Звездных войн». Все же, несмотря на это, она держала за дверью бейсбольную биту, готовая врезать по колену любому, кто осмелится попытаться ограбить ее квартиру. Эти женщины моей семьи с обеих сторон, кажется, живут и сражаются вечно. Теперь – за исключением моей бабушки.

Она такая старая, хрупкая и уязвимая. Холодной февральской ночью, как я уже сказала, она упала в саду, сломала шейку бедра, и ее не могли найти несколько часов. И она, вероятно, умрет сегодня. Я дохожу до палаты и зову бабушку по имени, но ее уже увезли. Она может умереть на операционном столе. Она всю ночь лежала на земле, страдая от боли. Мысль о том, что бабушка одна и напугана, причиняет мне боль, как будто мы физически связаны. Возможно, это худшее из всех страданий – боль близких. Я поворачиваю за угол, и вот она на каталке, которую везут в сторону операционной, невероятно седая и маленькая, ее волосы приглажены набок, а глаза полны страха и одиночества. Зубы выпали при падении. Она будет проклинать судьбу за это. Эта женщина даже сейчас укладывает волосы феном. Моя бабуля плохо видит, поэтому я наклоняюсь ближе, хватаю ее за руку и сжимаю. «Ба. Это я, я здесь». Ее лицо меняется прямо у меня на глазах, и я вижу, что она может справиться с чем угодно. Она научила меня, как заставить других поверить, что все будет хорошо, она делала это и для меня.

Но не все будет хорошо. Последствия травмы гораздо хуже, чем она сама. И бабушка не единственная жертва. Я многое знаю о сломанных шейках бедра и о судьбе, которая ждет многих из нас, особенно женщин, из-за постменопаузального остеопороза. Перелом шейки бедренной кости – это наиболее распространенная серьезная травма у пожилых людей.

– В палатах, к сожалению, полно переломов шейки бедра, – говорит мне подруга-медсестра. – Все женщины примерно одного возраста, и все, вероятно, умрут. Смертность после перелома шейки бедра просто шокирует.

Она рассказывает мне, что каждый третий взрослый в возрасте 50 лет и старше умирает в течение двенадцати месяцев после перелома. Понятия не имею, почему так происходит. Согласно исследованиям, виновен повышенный риск осложнений, таких как инфекция, внутреннее кровотечение, инсульт или сердечная недостаточность. Данные также указывают на ограничение физической функции, снижение социальной активности и качества жизни. От независимости к зависимости: внезапная и полная смена образа жизни. Медсестры знают, что отказ от помощи не является непосредственной причиной смерти. Но они также знают, что можно умереть от разбитого сердца, что бы вам ни говорили врачи. И от сломленного духа тоже.

Моя бабуля не умрет внезапно. Вместо этого будут ошибки, инфекции, ожидание. Отмененные операции и ощущение полной безысходности. Мы чувствуем себя крайне уязвимыми во власти несостоятельной системы. Попытки дозвониться до поликлиники, часы в ожидании скорой помощи, которая никогда не приедет. В аптеке может закончиться определенное лекарство, и придется сходить еще в три, чтобы его найти. Что делать людям без семьи, как помочь им? Как они справляются?

Бабушка из гордой, активной женщины, которая каждую неделю стирает шторы, рассказывает случайным незнакомцам на автобусной остановке о семье, печет столько тортов, что хватит на небольшое кафе, и красит губы каждый час, превратилась в хрупкую пожилую женщину. Женщину на дне социальной иерархии. Она привязана к дому и страдает. После операции одна ее нога станет короче другой, потом, в ходе другой операции, ей вставят металлоконструкцию, а не заменят сустав. Это быстрее и дешевле. Никто не говорит, что ей много лет и сустав не окупится. Но я знаю правду.

Я размышляю о жизни моей бабушки. Будучи женой военного, который служил по всему миру, она воспитала четверых детей. Один сын умер в четыре года, и, вплоть до операции, она регулярно посещала его могилу. Потом она похоронила еще одного сына. У нее был лучший брак из всех, которые я знаю. Бабушка и дедушка кричали и смеялись, и вокруг всегда было шумно, неприбрано и полно любви. У них был рыжий сеттер по кличке Принц, который постоянно прыгал между ними. Дом бабули полон воспоминаний о дедушке даже через 30 лет после его смерти: в шкафах все еще полно имбирного эля, а радио настроено на судоходный канал, который он преданно слушал, несмотря на то, что у него никогда не было лодки. Истории моего деда до сих пор вплетены в нашу жизнь. Но больше всего запомнилось, как мы с братом однажды ехали по автомагистрали на заднем сиденье его массивной ярко-синей «Лады», которая издавала хлопки, несмотря на проверку, которую дедушка устраивал перед любой поездкой, пока бабушка закатывала глаза. Перед нами в фургоне для лошадей везли корову. Она казалась взволнованной.