Цитаты из книги «Моя жизнь (сборник)», страница 2

Если нет любви к природе, то не надо быть художником, не надо.

Земное окружение, леса, цветы, реки наши и озера, одним словом - природа, созерцание ее - было самым существенным в моем детстве, и осталось самым дорогим и родным сердцу на всю жизнь. Природа захватывала всего меня, с головой, с сердцем и душою, давала настроение, как если бы ее изменения были слиты с моей душой. Солнечные голубые дни, золотые осени, яркие вёсны и зимние снега, грозы, мрачная непогода, сумрак, бурные или лунные ночи - все в равной степени пленяло и впечатляло меня... Это было для моей жизни и чувств самое главное.

Как странно, я несколько раз ездил с отцом в Москву. Был у бабушки, Катерины Ивановны, был в большом ресторане, и ничто - ни Москва, ни у бабушки, ни ресторан - мне не нравилось. Не нравилось так, как эта убогая квартира в деревне, как эта темная ночь зимой, где подряд спят темные избы, где глухая, снежная, скучная дорога, где светит круглый месяц и воет собака на улице. Какая сердечная тоска, какая прелесть в этой тоске, какое замирание, какая красота в этой скромной жизни, в черном хлебе, изредка в баранке, в кружке квасу. Какая печаль в избе, когда светит лампада, как мне нравится Игнашка, Сережка, Кирюшка. Какие друзья закадычные. Какая прелесть в них, какая дружба. Как ласкова собака, как мне нравится деревня. Какие добрые тети, чужие, ненарядные. Мне уже неприятна была роскошь моих нарядных теток - Остаповых, тетки Алексеевой, где эти кринолины, этот изысканный стол, где так чинно все сидят. Какая скука. Как мне нравится воля лугов, леса, бедные хижины. Нравится топить печь, рубить хворост и косить травы - я уже умел, и меня похвалил дядя Петр, сказав мне: «Молодец, тоже косишь». И я пил, усталый, квас из деревянного ковша.

Летом с отцом, матерью я довольно часто ездил под Москву, в Петровский парк, на дачу к тетке Алексеевой. Это была толстая женщина с красным лицом и темными глазами. Дача была нарядная, выкрашенная желтой краской, загородка тоже. Дача была в резных финтифлюшках; перед террасой была куртина цветов, а посередке железный крашеный журавль: подняв нос кверху, пускал фонтан. И какие-то на столбах два ярких, ярких серебряных шара, в которых отражался сад. Дорожки, покрытые желтым песком, с бордюром, - все это было похоже на бисквитный пирог. Хорошо было на даче у тетки, нарядно, но мне почему-то не нравилось. Когда надо было сворачивать с Петровского шоссе в аллею парка, то шоссе казалось далекой синей далью, и мне хотелось ехать не на дачу к тетке, а туда, в эту дальнюю синюю даль. И я думал: там, должно быть, мыс Доброй Надежды...

Валентин Александрович Серов пришел к чаю грустный, посмотрел в окно, на небо, сказал:

- Опять соизволил дождичек, мелкий такой, осенний, идти... Не придется мне дописать.

Подошел к барометру, стукнул его.

- Да-с, на дождичек заворачивают они... - показал он на барометр. Вошел тоже и доктор Иван Иванович, причесывая баки гребешком.

Посмотрел на барометр, потом на картину Серова, которую тот поставил на мольберт.

- Феоктист хорош... ну и рожа!..

- Обиделся на меня, - сказал Серов, - отчего я его в новом картузе не написал. Рыбак Константин тоже... Хотят все франтами быть, оба недовольны.

Валентин Александрович Серов не был охотник, а ходил с нами за компанию и удивлялся, почему я с охотниками-крестьянами в дружбе. Я любил Валентина Александровича - у него был острый ум. Часто он у меня гостил и целый месяц как-то рисовал ворон. Рисунки его были превосходны. Рисовал зайца моего ручного и все удивлялся, как он вертит носом. Говорил:

- Пишу портреты все... Что делать, надо...

Он был учеником Репина и его обожал. Живя у меня в деревне, он как-то никогда не говорил с моими приятелями - охотниками-крестьянами. Удивлялся мне, как я могу с ними жить. Это меня поражало. Я так и не понял, в чем дело. Серов говорил про мужичков: «Страшненький народец!» А я этого не замечал. Мне довелось встречать много людей, которые были совершенно чужды мужикам. А я чувствовал себя с крестьянами, как с самыми близкими родными.

Долго я не мог заснуть. В углу моей большой мастерской горела зеленая лампада. На кушетке, свернувшись под пледом, спал Михаил Александрович Врубель — великий художник, кончивший Петербургский университет, два факультета, с золотыми медалями. И вот — он никому не нужен… Никто как-то не понимал его созданий. Как-то делалось одиноко, жутко. Зачем все академии художеств, искусства? Брань невежественных газет, критиков. А завтра он будет своей изящной, дивной формой писать на этой картине вывеску «Кондитер Шульц»… Что-то в этом есть жестокое и жуткое…