Читать книгу: «Вид на битву с высоты», страница 2
– Ну чего ты медлишь?
– Трудно объяснить.
Гость взял меня за локоть и повлек к открытой двери на балкон.
– А может, выйдем через дверь?
– Зачем? Чтобы нас увидели и потом поднялись лишние пересуды?
– Какое нам с вами дело? – передразнил я гостя, но тому не были свойственны излишние чувства, и он игнорировал мою фразу. Ну хоть бы прислали кого-нибудь повеселее! Или у них… у нас там все такие?
– Ну хотя бы подумай, – заявил гость, ступая на балкон и выволакивая меня за собой, – подумай о новых впечатлениях, новых открытиях, новых свершениях! Неужели ты уже закис в этом болоте?
Так как я не закис в этом болоте, то, продолжая пребывать в шоке, я вышел на балкон и остановился у перил.
Внизу, во дворе, на скамейке под тополями, Валя-пижон из шестой квартиры играл на гитаре, неумело, но старательно изображая Элвиса Пресли. Вокруг, как всегда, томились девицы.
– Только не бойся. Держись за мою руку – ты не упадешь. Это даже приятно.
Рука у него была сухая и уверенная.
И тут зазвонил телефон. Я дернулся было обратно. Гость цепко держал меня.
– Это Крогиус? – спросил я у гостя.
– Это Крогиус, – уверенно ответил тот. – Он расстроен, он разочарован, он не уверен в себе, он намерен ближайший час плакать тебе в жилетку. Завтра он обо всем забудет.
– Конечно, вы правы, – согласился я. – Это Крогиус.
Лететь и в самом деле было приятно и совсем не страшно. Может быть, потому, что стояла теплая ночь.
Мы быстро долетели до корабля.
Корабль висел над Сетунью, над огородами и крапивными зарослями. Он был почти не виден – я догадался о его присутствии только потому, что в звездном небе обнаружилась черная дыра.
Я обернулся к строкам освещенных окон над обрывом.
– Постарайся преодолеть охватившую тебя печаль, – дал мне совет гость. – Она рождается внутри, она зависит от страха перед будущим. Прошлое тебя уже не интересует. Завтра ты лишь улыбнешься, вспомнив о мелких заботах и маленьких неприятностях, окружавших тебя в этом мире.
В черной бездне корабля открылся люк – круг светлячкового света. Гость подтолкнул меня к кругу, и я врезался головой в нечто мягкое, податливое, прорвал эту пленку и оказался внутри корабля, который, разумеется, ничем не был похож на космические корабли, привычные по фантастическим фильмам. Это было пустое помещение, гладкость стен и округлость потолка которого говорили о серьезности намерений и привычек его обитателей. Даже кнопок, столь обычных по фильмам, в корабле не оказалось. Правда, при моем появлении из пола поднялось низкое мягкое сиденье. А может быть, плаха. Нет, об этом говорить моему гостю не стоит, он может и не понять.
– Ну что ж, – сказал гость. – Прощайся со своим детством. Пора становиться взрослым.
Я почувствовал, как корабль начал медленно набирать высоту. Сквозь полупрозрачный пол просвечивали огоньки фонарей, окон, бегущих автомобилей…
– И чтобы у тебя не оставалось сомнений, – произнес гость, – я дам тебе послушать настоящую музыку. Музыку твоего мира…
Музыка возникла извне, влилась в корабль, мягко подхватила мои чувства и понесла их к звездам. И была она гармонична, как само звездное небо. Это было то совершенство, к которому меня влекло пустыми ночами и в периоды раздражения и усталости.
И тут сквозь музыку донесся звук телефона. Телефон звонил у меня в квартире, я в этом не сомневался.
Телефон звонил в покинутой, неприбранной квартире. Его ручка замотана изоляционной лентой, потому что кто-то из друзей скинул аппарат со стола, чтобы освободить место для шахматной доски. Ему, видите ли, захотелось поиграть в шахматы после трех банок пива!
– Я возвращаюсь, – сообщил я гостю.
– Куда? – не понял гость.
Казалось бы, если ты телепат, то загляни ко мне в душу и погляди, какой там творится кавардак. Наверное, гость страдал самоуверенностью – качеством, которое погубило многих славных полководцев.
– Я возвращаюсь в мой старый дом. В тот самый, который грозит мне одиночеством и деградацией.
– Возвращаться поздно! – закричал гость. – Возвращение в прошлое невозможно. В далеком темном прошлом тебе нечего делать.
– До свидания, спасибо за урок!
– Какой урок! Все, что делалось, делалось ради тебя! Мы спасаем тебя!
– Скажите там, у себя, что не смогли меня обнаружить!
– Я не умею лгать!
– А я умею, – сказал я.
Я прошел сквозь люк, ибо уже знал, как это делается, и полетел к Земле. Было очень холодно и трудно дышать. Пришлось отключить дыхание. Ну и залетели мы! Сюда не доберется даже горный орел!
– Ты обрекаешь себя на жизнь, полную унижений и обманов, – булькал в ушах голос гостя. – Мы больше не сможем прилететь к тебе! Ты всю жизнь будешь стремиться возвратиться, но будет поздно.
Я полетел быстрее и чуть не врезался в землю. Если он еще что-нибудь говорил, то я не слышал – я был занят тем, как погасить скорость.
Дверь на балкон была по-прежнему распахнута. Телефон, конечно же, умолк. Не зажигая света, я нащупал трубку, позвонил Катрин и спросил ее:
– Катюш, ты мне звонила?
– У тебя занято. Это, наверное, твой сумасшедший Крогиус звонит! Он тебя по всему городу разыскивает, чтобы сообщить, как вы промахнулись со своими вятичами. Хоть этого тебе жалко?
Я прошел к выключателю, не выпуская из руки аппарата, включил верхний свет.
– А ты мне не звонила?
– Я боюсь, что ты всех соседей перебудил. Уже первый час.
– Так ты звонила?
– Зачем я должна была тебе звонить?
– Чтобы сказать, что ты от меня без ума.
– Гарик, я иногда подозреваю, что ты – не наш человек. Ты – пришелец из космоса и притом моральный урод с даром внушения. Я не могу с тобой дружить, потому что не знаю, когда целую тебя, а когда Жан-Поля Бельмондо.
– Я повешусь!
– Пришельцы не вешаются.
– У нас гильотины, – вспомнил я. – Мягкие гильотины. Пуховые плахи.
– Ложись спать, а то я тебя возненавижу.
– Ты завтра когда кончаешь работу?
– Гарик, что-нибудь случилось? Скажи честно! Какие-то неприятности? Может, надо к тебе приехать?
– Честная земная девушка не ездит ночью к космическим уродам.
– Я не честная. Я за тебя отвечаю.
– Может, ты тоже гость из космоса?
– Нет, я в тебя влюблена – и это катастрофа.
– Ты не ответила, когда ты завтра кончаешь работу?
– Тебя это не касается. У меня свидание.
– У тебя свидание со мной.
– Ладно, пускай с тобой, – быстро согласилась Катрин. – Но сначала позвони Крогиусу.
Я позвонил Крогиусу и успокоил его.
Потом лег спать и старался не думать о госте и тайне моего рождения. Это меня не касается. Я не любитель фантастики. А вот кофе дома не осталось – придется с утра сбегать на угол в палатку.
– Мне приснился странный сон, – сообщил я Катрин, когда мы сидели на террасе кафе в «Сокольниках» и пили почти настоящий капуччино. В трех метрах от нас хлестал неожиданный дождь, от которого мы еле успели скрыться на этой террасе. Сразу стало прохладно, почти холодно, но зато мы здесь были одни.
– Наконец-то мы переходим в область снов и видений, – сказала Катрин. Она была задумчива, рассеянна и слушала мою исповедь без ожидаемого изумления. Я сказал:
– Честно говоря, не знаю, показалось мне все это… странно, если показалось. Уж очень подробно я помню все, о чем мы с ним говорили. И когда мы расстались, я поглядел на часы. Прошло больше часа. Что ты думаешь?
– Это очень похоже на фантастическую правду, – сказала Катрин. – Знаешь, на ту правду, которая порождена трезвым сознанием. Без логических провалов. А тебя в самом деле нашли в горящем лесу?
– Я думал, что рассказывал тебе об этом.
– Как видишь, упустил. И я не спросила.
– Принести еще кофе?
– Давай.
Я принес две чашечки и поставил на стол.
– Что же мне теперь делать? – спросил я.
– Наверное, ничего, – сказала Катрин. – А может быть, ждать, не вернется ли он снова?
– Он может вернуться?
– Одно время мне снился один и тот же сон, правда, с вариациями, раз сто. Он мне так надоел, что я боялась идти спать.
– И о чем был сон?
Катрин задумалась. Я видел, как в ней борется желание поведать мне правду или, воспользовавшись случаем, удариться в какую-то выдумку.
– Сон был о том, – решилась она наконец, – как мы с тобой расстаемся. По моей вине.
– Вот это уже интересно.
– Но в отличие от твоего сна мой – чистая правда.
– Мой сон тоже был чистой правдой.
– Неужели не понимаешь, что твое подсознание боролось с невозможностью объяснить с помощью Дарвина и Тимирязева некоторые свойства твоего организма?
– Значит, свойства существуют?
– Разумеется.
– Это уже шаг вперед. А может, допустить, что я космический подкидыш?
– Есть такая версия, – спокойно ответила Катрин.
Я готов был ее разорвать – еще не хватало, чтобы и она оказалась пришельцем, готовым утащить меня с Земли.
– Не думай, что я – космический странник, – сказала Катрин. – Но сейчас я тебе расскажу мой сон и боюсь, что ты повернешься и уйдешь. А мне этого не хочется.
– Тогда не рассказывай.
– Я должна. Я обязана.
– Ну ладно, Катюша, если тебе не хочется.
– Сон такой: я работаю в Институте экспертизы.
– Нашла чем удивить!
– Но ты ни разу не удосужился спросить, чем мы занимаемся.
– Я знаю. Теорией криминалистики.
– Лучше бы спросил, чем гадать.
– Это секретная фирма.
– Настолько, насколько идиотов не пускают внутрь, чтобы они не сломали ценные часики.
– Значит, тебе рекомендовали познакомиться с космическим уродом? – догадался я. И мне стало грустно. Лучше бы я улетел.
– Рекомендовали, – сказала Катрин.
Чего ей стоило промолчать!
– Больше можешь ничего не говорить, – сказал я.
Катрин не стала возражать. Она смотрела на дождь, а я видел ее четкий профиль. Мне было видно, как блестят ее глаза, словно она собиралась разреветься.
– С моей склонностью к анализу… – начал я.
– С твоей чертовой склонностью все препарировать, словно перед тобой не люди, а бабочки!
– На этот раз в роли бабочки выступаю я. И мне, признаюсь, грустно. Потому что, если бы на твоем месте сидел некий гражданин Кошкин, я бы повернулся, ушел и забыл бы о Кошкине. А ты меня обидела.
– Честное слово, Гарик, я и не подозревала, что из этого выйдет. И если ты постараешься потерпеть немного, я расскажу тебе то, что знаю сама. Может, этого недостаточно, но по крайней мере ты будешь знать, какая роль в этом отведена мне.
– Господи, – сказал я, – капуччино здесь без сахара!
– А ты размешай.
– Не выношу капуччино.
– Тогда закажи себе водки.
– Ты лучше расскажи мне. Если это, конечно, сон.
– Конечно, сон! – Катрин облегченно улыбнулась. Больше всего на свете она боялась, когда я терял чувство юмора. Это было событием редким, но катастрофическим.
– Не тяни, я умираю, так хочу узнать, что вы обо мне знаете. То же, что мой гость? Или меньше?
– Ни черта мы о тебе не знаем! – призналась Катрин. – А как ты думаешь, дождик кончается?
Уголки ее полных розовых губ дрогнули.
– Только договорились – без слез, – сказал я. – Меня ведь обижает не то, что за мной кто-то наблюдает. За Пушкиным тоже наблюдало Третье отделение. Мне обидно, что некто изображает при этом нежные чувства и целуется со мной в подъезде, что я считаю более высоким проявлением любви, чем краткое свидание в квартире подруги Нелли.
– У меня нет подруги Нелли, – возразила Катрин.
– Тогда расскажи мне о подруге, которая велела тебе изображать чувства к отвратительному тебе существу!
– Ну, честное слово, честное-пречестное слово, я к тебе так отношусь… так отношусь, что ты просто глупый идиот, который не хочет ничего замечать! Если бы ты сказал, чтобы я поехала с тобой к подруге Нелли…
– Только не перегибай палку. Опошлить можно все, включая чувства. А склеить уже ничего нельзя. Так что, поплакав над черепками, расскажем жертве о тех ловушках, в которые она угодила.
– О каких ловушках?
– О твоих прекрасных синих глазах и твоих тонких щиколотках, о твоей высокой груди и очень красивых ушах…
– Гарик, мне нельзя этого рассказывать. Я нарушаю правила.
– Тогда не рассказывай.
– Я не расскажу, и ты улетишь на свою планету.
– Значит, в самом деле это не сон?
– Может быть, и не сон.
– Чем занимается твой институт?
– Всем на свете, – сказала Катрин.
– Чудесное объяснение! И что же вы можете сказать о падении популяции леммингов в Северной Норвегии?
– Если падение популяции вызвано необъяснимыми причинами, наш институт направит туда экспедицию или хотя бы одного специалиста.
– Точнее!
– А точнее – наш институт имеет дело с вещами, людьми и проблемами, которым нет разумного объяснения. И ищет им разумное объяснение.
– При чем тут я?
– Зачем задавать вопрос, если ты знаешь на него ответ? – спросила Катрин, взглянув наконец на меня. Глаза ее были глубоки и печальны.
– Какой ответ? – настаивал я.
– Наш институт получил сигнал о том, что в аспирантуре при Государственном историческом музее, в отделе археологии, трудится молодой человек, который обнаруживает странные способности. Настолько странные, что они были замечены его друзьями, и друзья рассказали о них знакомым, а знакомые своим женам, а их жены – своим приятельницам, а у одной из приятельниц муж трудится в нашем институте… До сих пор значительная часть информации попадает к нам таким вот первобытным путем.
– И тебя послали знакомиться со мной?
– С тобой не надо было знакомиться, – возразила Катрин. – При виде меня ты кинулся на бедную девушку, как птеродактиль на питекантропа.
– Никогда не видел, как птеродактили кидаются на добычу, но помню тебя на дне рождения Крогиуса. Это он про меня сообщил куда надо?
– Куда надо про тебя, насколько мне известно, не сообщали. Все шло на более низком, любительском уровне.
– И вы доверились информации, полученной таким путем?
– Мы не жалеем сил проверять. Порой открываются любопытные вещи.
– А теперь ты поняла, что исследование закончилось, что все оказалось банальным сном о пришельцах. И прощаешься с подопытным кроликом Юрием Гагариным, названным так в детском доме, потому что он имел счастье родиться в десятилетие героического полета первого космонавта. Знали бы мои крестные, как иронически обернется их предчувствие.
– Как бы мне хотелось так же шутить, как ты, – сказала Катрин. – А я не умею.
– Так плохо, мой следователь?
– Так плохо, потому что я потеряла тебя, мой Гарик. Ты не простишь мне того, что я познакомилась с тобой специально. Что я наблюдала за тобой.
– Ты наблюдала за мной?
– Все эти недели. С марта месяца.
– Ну и как?
– Гарик, пойми, мне очень плохо!
– Не капай слезы в капуччино. Кто будет допивать эту соленую бурду?
Катрин потянулась ко мне, но стол мешал – он умудрился встать точно между нами. Мне даже не пришлось отстраняться.
– Я, честное слово, очень расстроена. – Катрин старалась найти убедительные слова, чтобы я поверил, что лишь сначала она следила за мной, как за непонятной зверушкой, а потом уже общалась со мной, как с настоящим человеком. Я понимал ее и заранее знал все, что она хочет сказать. Но от этого моя обида на нее не проходила. Именно на нее, а не на идиотский Институт экспертизы, измышление нездорового ума. Институт не может целоваться, а Катрин целовалась сказочно, как самая страстная из десятиклассниц.
– Значит, сначала ты изучала, а потом заинтересовалась? – сказал я.
– Ты можешь издеваться надо мной сколько хочешь…
– Тебе надо было еще несколько недель потерпеть. Может, тогда бы всем это надоело и ты взяла бы расчет в институте… по собственному желанию.
– Я не могла… – Катрин достала платок и высморкалась. Это было неэстетично, но раздражения во мне не вызывало. У нее покраснел кончик носа, что тоже было неэстетично, но умилительно. – Я не могла, потому что завтра я должна привести тебя в институт и познакомить с нашей завлабораторией. С Калерией Петровной.
– Зачем? Я же не умею стоять на голове.
– Она предложит тебе переходить к нам на работу. Нам позарез нужны полевые сотрудники.
– Это тоже твоя инициатива?
– Я – винтик в машине, которая зовется Институтом экспертизы. Но нашему институту позарез нужны люди со всякими удивительными способностями. Потому что у нас бывают очень сложные экспедиции… и наши ребята даже порой… погибают.
– Значит, наблюдение за мной не прекращается, но изымается из твоего ведения?
– Значит, ты станешь одним из нас.
– Все это глупо, Катька, – сказал я. – И дождик совсем прошел. Пошли погуляем. Допивай свой соленый напиток – и смываемся, не заплатив.
– А как? – заинтересовалась Катрин.
Моральные устои мои рухнули. Одно дело быть равноправным членом общества, молодым ученым, с которым здоровается в коридоре сам директор института Александр Иванович Шкурко. Другое – чувствовать себя поднадзорным существом неизвестного происхождения. Ну откуда у существа такого происхождения могут быть принципы и мораль?
Я поманил к себе мелькнувшего в дверях официанта и показался ему в виде известного своей строгостью с цивильными людьми генерала Лебедя в парадной форме генерал-лейтенанта с орденами на груди, включая казачий крест за войну в Приднестровье, где генерал не воевал, но обеспечивал мир после войны.
– Слушай, парень, – сказал ему Лебедь. – В каких войсках ты служил?
– В пехоте, товарищ генерал-лейтенант, – обрадовался вниманию самого командарма-14 официант. – В семнадцатой отдельной мотострелковой бригаде.
– Вот это лишнее, – сказал генерал-лейтенант. – Всякому постороннему запрещается выдавать сведения военного характера.
– Ну какое же вы постороннее лицо? – удивился официант.
– Ладно, ладно, я не сержусь, – ответил генерал-лейтенант.
– А вы, значит, бумажник дома забыли? – спросил официант.
Такая прозорливость официанта сразила меня в образе генерала. Не знаю, как бы повел себя генерал в такой ситуации, но я грозно проревел:
– Это еще что за шутки?
И тут же заплатил за двоих и даже потребовал сдачу, потому что должен быть порядок в мотострелковых войсках!
Катрин отсмеялась на узкой аллее и остановилась, обернувшись ко мне. Ветки деревьев распрямлялись и сбрасывали на нас грозди капель.
– Ты уже не сердишься? – с надеждой спросила она.
– Я и не сердился, – ответил я. Такой ответ можно было трактовать двояко. Скорее всего он был аналогичен старинному «Бог простит», что означало «Пока не будет соответствующего указания свыше, нет тебе прощения».
– Но ведь я совершенно не знала тебя, – сказала Катрин, глядя под ноги и обходя лужи, чтобы не замочить ноги. – Мне сказали просто: ознакомься с исходными, есть один странный парень, может быть, «чайник», а может, и в самом деле – по нашей части.
– По вашей части?
– Ну ты же понимаешь! Это значит, что в тебе есть некие свойства, которые явно отличают тебя от остальных людей. Мне предстояло узнать, существуют ли эти качества или придуманы сплетниками. А если есть, откуда они?
– Откуда же?
Катрин остановилась и обернулась ко мне. Ее глаза были совсем близко. Мне всегда казалось, что в них отражается небо, даже если она смотрела на красную стенку.
– Ты сегодня аккуратно положил последний кирпичик в стену, – сказала она, – рассказав о своем сне.
– Ты в него поверила?
– Я вообще неверующий человек, – ответила Катрин. – Вера и наука редко совместимы. Я проверяю, а потом сомневаюсь снова.
– Чудесное правило, мистер Дарвин, – согласился я. – Но если бы ты знала, как противно ощущать, что ты – лишь объект для наблюдений!
– Гарик!
– В чем я не прав?
– Когда я узнала тебя, когда я узнала, что ты… вот такой, я стала мучиться. Меня утешало лишь то, что все твои странности были легко объяснимы, ничего в них особенного не было. И я тебе честно скажу – до последних дней я надеялась, что все обойдется и я даже не стану докладывать о тебе. Скажу, что ты не представляешь интереса ни для кого, кроме меня.
Она снова шла рядом со мной, но уже не глядела под ноги и влетела в лужу, подняв столбик воды.
Я не успел подхватить ее, хотя обычно в таких случаях моя реакция быстрее, чем реакция среднего кавалера, и я всегда успевал вытаскивать Катрин из луж, ям и из-под машин.
– Когда ты вчера попрощался со мной, я стояла в подъезде у окошка и смотрела тебе вслед. А ты не знал, что за тобой следят. И даже не думал о том, как идешь. И через несколько шагов ты взлетел в воздух и пошел по воздуху – ты летел, думая, что идешь! Это меня ужаснуло!
– Нет, я шел!
– Ты думал о чем-то…
– О тебе, конечно!
– Ты глубоко задумался.
– Разумеется.
– А сегодня ты рассказываешь мне о своем сне, причем и сам не веришь в то, что это сон.
– А ты?
Мы шли некоторое время молча. Я был встревожен, встревожен неприятно, как человек, которому то ли в шутку, то ли всерьез предсказали, что ему суждено умереть от рака. Мне так хотелось вернуть жизнь в тот недалекий момент прошлого, когда главной моей заботой была статья, выкованная с Крогиусом, или какой-нибудь каприз Катрин. А оказывается, капризов не было – был холодный расчет исследователя, который дотрагивается проводами под напряжением к животу распятой лягушки, и она судорожно дергается, полагая, что это и есть любовный экстаз.
– Мне жаль, – сказал я, – мне жаль, что у нас с тобой больше не будет так, как раньше.
– Мне тоже. И может, еще жальче, потому что я чувствую себя виноватой.
– Чего уж… ты на работе.
– Я тебя почти люблю. И это не имеет отношения к работе.
– Не люблю я ваших «почти».
– Мальчики первые объясняются в любви. Но боюсь, что я этого уже не дождусь.
Я промолчал.
– Я хочу, чтобы ты приехал к нам в институт, – сказала Катрин. – Тебе у нас понравится.
– Зачем мне к вам ехать? Чтобы вы сняли с меня шкурку?
Катрин ответила не сразу.
– Ты не любишь говорить серьезно, – сказала она наконец. – Но иногда приходится вылезать из своей раковины. Я не знаю, будут ли они, твои соотечественники, предпринимать новые попытки тебя умыкнуть. Мы этого не знаем. Но я убеждена, что тебе лучше наладить контакт с нашей фирмой. По крайней мере мы знаем о тебе больше всех, и мы хотим тебе добра. Единственное, о чем я тебя прошу, – встретиться с Калерией и поговорить с ней. Она – лапочка.
– Это специальность или должность?
– Это призвание.
– А сколько ей лет?
– Ей уже скоро сорок, но ты в нее, к сожалению, влюбишься.
– Почему? Она красива?
– Не в этом дело. Но лучше бы ты продолжал хорошо относиться ко мне.
Мне стало смешно.
– Можно подумать, что все уже решено – я выбираю между перспективой стать космическим странником или институтом, в котором работает одна моя знакомая. В пользу института. Завтра я вхожу туда в роли младшего научного кролика и влюбляюсь без памяти в заведующую сектором. Или в завлаба?
– У тебя нет выбора, – решительно заявила Катрин. – Ведь на самом деле ты – отрезанный ломоть. Тебе страшно отправиться в твой сон, если он, конечно, не сон.
– Страшно?
– Конечно! Ты же привык быть первым павианом в стае – там окажешься самым махоньким и хроменьким. И достанется тебе хроменькая макака.
– Катрин, ваши шутки переходят все возможные границы!
– А я почти и не шучу. Поедем к нам в институт?
– Нет, нет и еще раз нет!
– Значит, ты на меня уже не так злишься?
– Ты намертво лишена логики.
– Ты недоволен?
– Ты же знаешь, что я зол, оскорблен и к тому же, честное слово, растерян. Оказывается, многие люди на Земле и в космосе знают обо мне больше, чем я сам. Кстати, а тебе не приходило в голову, что я могу оказаться инопланетным монстром?
– Меньше надо видео крутить, – заметила Катрин. – Значит, ты не идешь?
– Ни в коем случае!
Через две недели Нечипоренко опубликовал наши данные, получился скандал, Крогиус остался, а я подал заявление об уходе.
Институт экспертизы выглядел вполне пристойно – некогда там размещался особняк Гиреевых, потомков хана, вывезенного из Золотой Орды либо бежавшего оттуда в ходе родовых свар. От Гиреевых остался герб на фронтоне центрального трехэтажного корпуса, вернее, не весь герб, а щит, на котором было изображено нечто недостойное великой страны социализма. Недостойное было сбито в период борьбы с недостойностями, а посреди щита появились серп и молот. Фасад главного корпуса выходил на Спасопречистенский переулок, еще вчера – переулок Фабзавуча, а полутораэтажные флигели загибались под прямым углом назад, как руки пловца, занесенные для гребка. В образовавшемся между флигелями дворе росло несколько деревьев, располагалась большая круглая клумба с давно высохшим фонтаном посредине, стоянка для автомобилей, а также небольшая свалка вещей и машин, которые разочаровали исследователей, но вывозить из института их не решились.
Как вы понимаете, все эти подробности, как и многие другие, я узнал не с первого взгляда на институт, а уже потом, когда я шлялся по нему, привыкая и осваиваясь. Но последовательность – не сестра рассказа, она губит неожиданность. Так что я позволю себе в рассказе забегать вперед и оглядываться в нетерпеливом ожидании читателя. Куда же ты запропастился, зайчик?
В небольшом холле, справа от гардероба, за обыкновенным ученическим столом сидел мрачного вида вахтер Матвеич, который пропускал людей в институт либо по знакомству, либо по интуиции, которую он называл жизненным опытом. Когда интуиция молчала, он покидал свой пост и уходил пить пиво. Матвеич покупал пиво в банках, осторожно переливал его в отечественные бутылки, а потом употреблял. Так он унижал западный мир.
Справа от Матвеича шла парадная лестница на второй этаж. Видно, ханы Гиреевы не выносили, чтобы кто-то шагал по лестнице рядом с ними, поэтому лестница была рассчитана на одного толстого человека. Люди расходились на ней, как машины на узком серпантине, – один из них прижимался к стене и втягивал живот. Каждый новый директор (а институтов в этом особняке за годы советской власти сменилось полдюжины) обещал коллективу первым делом расширить лестницу и открыть буфет. Но лестница так и осталась узкой, а ближайший буфет находился за квартал, в Управлении бурых углей.
Лепнина на потолке была выполнена в виде восточного орнамента, а в приемной директора, которая, видимо, была гостиной, сохранилась, несмотря на социальные катаклизмы, люстра, какой не найдешь и в Бахчисарайском дворце.
Остальные помещения выглядели скромно, без затей. Вместо пяти залов и гаремных покоев в правом флигеле, а также общежития для прислуги в левом крыле в институте появилось пятьдесят помещений, пронумерованных и учтенных, размером чуть больше десяти квадратных метров каждое. Ни у кого не поднималась рука поломать перегородки, так как это означало неминуемое сокращение штатов. Если же у тебя пятьдесят помещений, то ты обязан заполнить их научными сотрудниками.
Десятиметровым был даже кабинет всемогущего академика Бенгура, временно исполняющего обязанности директора Института экспертизы. Настоящий его директор доктор Полоний Лепид уже третий год как исчез, что, говорят, входило в долгосрочную программу института. Самое удивительное, что по личному указанию всеведущего Александра Федоровича Андреева ему продолжали начислять зарплату с учетом инфляции, все виды вознаграждений и даже вручили Ломоносовскую медаль, которую получил за доктора академик Бенгур.
Наступил тот первый день, когда мы с Катрин подошли к дверям института на Полянке. На двери висела табличка, сообщавшая о том, что мы стоим у входа в Институт научно-технической экспертизы РАН, что не вызывало у прохожих никакого интереса. Впрочем, и я бы в иной день миновал табличку без трепета. Мало ли что положено проверять этому институту?
В холле было прохладно и гулко. Матвеич продрал очи и спросил:
– Ты кого привела, Ольсен?
– К Калерии Петровне, – ответила Катрин.
– Так и запишем, – ответил Матвеич. Но, конечно же, ничего записывать не стал. И нечем, и не на чем. – Калерия у Мироныча, – сказал вахтер.
– Мы подождем.
Катрин шла на шаг сзади и легонько подталкивала меня в спину, чтобы я не сбился с дороги. А сбиться я мог бы, потому что коридор шириной чуть меньше метра извивался вдоль здания, а так как был разгар утра и никто еще не утомился, то десятки сотрудников института спешили по этому коридору, создавая пробки и не всегда улыбаясь при столкновении.
Потом мы уткнулись в дверь с табличкой золотом на черном стекле: «Лаборатория № 16 Т.С.».
В лаборатории Т.С. было две комнаты, в одной сидела девушка Тамара, она вяло тыкала пальчиками по клавишам – на экране компьютера шустро бегали индейцы с томагавками. Тамара сразу в меня влюбилась – видно, понимала толк в мужчинах.
Второй человек мне не обрадовался. Он оказался лаборантом Сашей Добряком, юным джентльменом парикмахерской красоты с черными бакенбардами. Саша Добряк собрался в местную командировку, то есть в «Детский мир», покупать себе велосипед, а в присутствии Катрин он сбежать не смел.
– Гарик будет работать у нас, – сказала Катрин.
– Ой, как хорошо! – сказала влюбленная в меня Тамара.
– А у нас по штатному расписанию единиц нет, – отрезал Добряк.
Остальным про штатное расписание и единицы думать не хотелось.
– Тогда будем пить чай, – сказала Тамара. – Самое время начинать.
– Я буду кофе, – сказал Добряк. – И без сахара.
– Он у нас худеет, – сообщила Тамара.
Добряк был сказочно худ, но оказалось, что он худеет авансом, так как у него плохая наследственность.
Все окружающие посматривали на меня, словно знали, что я вот-вот погибну, но улыбались сдержанно и понимающе – я был не первой жертвой Калерии Петровны.
Надо сказать, что бывают обыкновенные дни, когда Калерия Петровна выглядит просто очаровательной женщиной и роковой опасности для мужчин не представляет. Наоборот, им хочется ее опекать, холить, лелеять и выделять кредиты на лабораторию – самую дорогостоящую лабораторию во всей Академии наук.
Но бывает Один-из-Тех-Дней.
Обычно раз в неделю, ближе к воскресенью.
Катрин, знавшая об этом, привела меня именно в такой день.
Катрин с Тамарой накрывали на столик, занимавший четверть площади выгородки завлаба. Добряк вяло развлекал меня разговорами о футболе. Разговор все время прерывался. Мои новые знакомые смотрели на дверь, затем обращали взоры ко мне, словно хотели сказать нечто важное, будто хотели предупредить меня – беги, но в последний момент сдерживались.
Впрочем, я мог ложно истолковать эти взоры и вздохи. Состояние мое было нервным.
– Ничего в ней особенного нет, – сказал Добряк. – Завлаб как завлаб.
И окружающие согласно закивали.
И тут дверь резко распахнулась, и в ней, словно в драгоценной раме, оглядывая нас быстрым взглядом, остановилась женщина средних лет, среднего роста, сероглазая, русая, формально обыкновенная.
Но это был Один-из-Тех-Дней.
И я погиб.
У меня возникло желание тут же рухнуть на колени и возопить:
«Госпожа моя, прекраснейшая из женщин Вселенной! Умоляю тебя, владей моим сердцем и душой, владей моими поступками и желаниями, ибо цель моей мелкой жизни, смысл ее заключается в том, чтобы стать твоим послушным рабом и исполнять твои самые нелепые капризы».
