Читать книгу: «Расскажите о себе. Рассказы»

Шрифт:

Дизайнер обложки Анна Алексеевна Архипова

ISBN 978-5-0059-4156-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Расскажите о себе

Самое хорошее – цветочные монстры на бабушкином ковре. Куда бы мы с мамой не переезжали, я всегда прошу, чтобы она взяла с собой этот ковер. Она заворачивает его, как блин со сгущенкой, трубочкой, потом прозрачной тоненькой пленкой обматывает, потом какие-то люди с сильными руками его уносят, потом другие везут, снова вносят в уже новую мою комнату. И вот монстры снова со мной. Не люблю прикосновений, могу закричать, громко-громко. Не трогайте меня, пожалуйста. И не смотрите мне в глаза. Это тоже самое, что прикосновение. Не нужно. Когда тревожно, нужно спрягать глаголы. Меня попросили рассказать о себе что-то важное, но не про ковер. Мне восемнадцать лет. Меня зовут Катя. Но это менее важно, чем морды на ковре и все те глаголы, которые я спрягаю.
Когда я вижу людей, то представляю, как прошел их день, что случилось с ними вчера и произойдет сегодня. Некоторых я запоминаю так точно, что могу описать до мельчайших деталей. Я коллекционирую их, как и морды цветочных чудовищ с бабушкиного ковра.
Мама говорит, что все люди разные, но у всех есть какие-то странности. Я покажу вам свою коллекцию, если обещаете не смеяться.

Этимология

1. Иногда мне не удается точно выразить мысль. Или нет. Иногда мне удается точно выразить мысль.

В курилке остались только бухгалтер Нина и слесарь Петр. Нина обратилась к Петру, словно к пустоте:

– На днях с ребенком домашку по русскому делали. Спишите текст, расставьте пропущенные буквы, разберите по составу… Вчера принес трояк за домашнюю работу. Теперь дуется на меня, говорит, что лучше уж сам все делать будет.

– Да.

– Знаете, там такая ошибка странная была, я даже запомнила. Приглашение.

– Что?

– Приглашение. Нужно разобрать по составу. Корень там, суффикс… Помните, как это в школе делалось? Вот какой корень в слове «приглашение», по-вашему?

– «Глашен»…приглашать-глашатай… «глаш», наверное. Или, подождите, «гл» – голос же, глас… «Гл» – корень.

– Я «глаш» выделила. Оказалось – «приглаш». А знаете почему? Потому что приставка «при» приклеилась. Как вам это нравится? Как я должна догадаться, что приставка приклеилась?

Петр усмехнулся. До этимологии ему дела не было. Нина интересовала его скорее как молодая вдова.

В курилку заглянули:

– Нина Васильевна, вас начальство требует.

– Иду-иду. До встречи, Петр, – она торопливо затушила окурок и вышла.

Петр смотрел на пепел, падающий с сигареты.

– «Пре» и «при»… Приклеилась… почему «приглаш»? Чушь какая.

Утро следующего дня началось для Петра рано. Тонкий сон растаял под солнцем. Было волнительно, как в школе перед экзаменом. Обещал помочь Нине залатать крышу на даче, а заодно поближе познакомиться с ее отпрыском. С детьми особого контакта обычно не находилось. Петр посмотрел на время.

– Так. На час раньше будильника. Будильник. От слова «будет»? Не, не то. Будить.

Петр зевнул и загуглил слово «будить», после нескольких повторений потерявшее смысл. Оказалось, что корень слова восходит к санскритскому корню «будх», что означало переход от спящего, затемненного сознания к пробуждению и просветлению. Совсем уже экзотической и причудливой показалась связь с буддой. Нет, к этому Петр оказался совершенно не готов. В его понятной и простой жизни не было места подобным глупостям. Особенно тому, что связано с религией. Так что, буддизм точно не актуален. Хотя последние несколько месяцев перед смертью мамы Петр по ее просьбе пытался молиться. Атеист, предельно равнодушный к тонким материям, обращался к Богу неумело, косноязыко сбиваясь.

Тогда-то Петр впервые стал замечать, что не только сами слова уводили от подлинного смысла, путали след, но и сам язык задавал невидимые границы, за которые не получалось прорваться. Оказались важными совсем незаметные детали, нюансы, оттенки значений. Когда-то, в тщетных попытках молиться за маму думал: «Хочу, чтобы мама была здорова». Но язык обманул, подвел. Ведь мама была здорова, когда-то, в прошлом, именно была. Проклятый язык даже не позволяет думать в будущем времени, ограничивает рамками прошлого. Однажды это заметив, Петр забыл о коварстве речи. Тем более, что мама все равно умерла, и повода для подобных размышлений больше не возникало.

Приняв душ, полив себя туалетной водой, когда-то давно подаренной бывшей женой, Петр поехал трудиться. Крышу починил, ребенку камеры на велосипеде накачал, подтянул тросики тормозов – выполнил свое мужское выходное предназначение в полной мере. И довольный тем, как удачно складывался день, нахваливал шашлык, приготовленный хозяйкой. Сегодня они с Ниной наконец перешли на «ты».

– На магарыч не тянет, но я рада, что тебе понравилось.

Петр перестал жевать.

– На что не тянет?

– Магарыч. Обычно это алкоголь или угощение с алкоголем, которым хозяева благодарят за работу. По-моему, так. Хотя я теперь даже сама засомневалась. Надо будет в словарь заглянуть.

– Не стоит. От словарей одна путаница. Я сегодня утром задумался о слове «будить». Оказалось, что это связано с буддизмом.

– Надо же, как интересно! Никогда не обращала внимания. Язык – странная штука. Вовчик! – Нина позвала сына. – Вовчик, принеси, пожалуйста школьный этимологический словарь. Помнишь, мы из города привозили, чтобы дома не болтался? Желтый такой.

Вовчик поплелся в дом.

– Поздно уже. Может останешься? Место есть, Вовку с чердака ко мне, вниз, переселим. А завтра вместе вернемся в город.

Петр сопротивляться не стал.

Вернулся Вовчик со словарем, о котором все уже успели забыть. Сына Нина отсылала не ради того, чтобы почитать книжку у костра. Но теперь пришлось листать словарь, искать слово «магарыч». Не нашла. То ли в словаре его не оказалось, то ли слишком темно было и строки плясали и прятались в отсветах костра. Петр нехотя начал гуглить, чтобы заслониться беседой от неловкости.

– Бесполезно. Здесь почти нет связи. Поэтому книги сюда и свезли. Дома же интернет, кто будет читать? А здесь нет-нет да и да.

Ночью Петру не спалось. Обдумывал ситуацию. Чтобы отвлечься от мыслей о Нине, стал читать словарь, открывая его на первой попавшейся странице. В основном подворачивались какие-то скучные объяснения иноязычных слов, что-то простое и очевидное. Петр зевал. Вокруг торшера истерически металась ночная бабочка.

– Бабочка, – бормотал Петр, – «производное от „баба“ в значении „мотылек, бабочка“. В основе названия насекомого лежит языческое представление о бабочке как о „вместилище“ души предков женского пола». Да ну к чёрту вашу мистику! Переселения душ еще не хватало.

Словарь глухо и пыльно захлопнулся. Петр покряхтел пружинами кровати и уснул.

Утром после завтрака не спеша собрались и поехали в город. На прощание Нина поцеловала Петра:

– Такая у Вас туалетная вода знакомая. Будто из детства. Очень нравится. До встречи завтра на работе.

Петра покоробило. Название какое мерзкое. Туалетная вода. Вода из туалета. Почему нельзя сказать: «Одеколон»?

Спустя неделю Петр праздновал день Рождения. Нина подарила ему этимологический словарь Фасмера в четырех томах.

– Мне показалось, что тебя это увлекло. Дарю. «Магарыч» здесь, между прочим, есть.

Петр улыбался, благодарил. К ночи гости разбрелись, а Нина со словарем остались. Под разложенным диваном лежал словарь, на диване спала, уткнувшись в плечо Петра, Нина. Ушла она рано утром. Петр дал ей ключи от квартиры, сказал, что будет ждать вечера. И принялся бесцельно бродить по дому под бормотание телевизора, не зная, чем себя занять. Спать не хотелось, но лень разливалась по всему туловищу, заманивала во взъерошенную кровать, накрытую солнечным заоконным пятном. В голове крутилось навязчивое слово «нега», всплывшее из какого-то школьного учебника русского или литературы. Что оно означало, Петр не помнил, но понимал, что это именно то, что с ним происходит. Словарь ясности не внес, засыпал чужеродными корнями, намекнул на близость к значениям вроде «испытывать желание», «становится влажным» и прочими эротическими ассоциациями. Петру стало не по себе. Откуда-то было это слово в его голове, почему-то возникло из ниоткуда, точно описав его состояние, но даже сейчас, прочитав о нем, невозможно было однозначно сказать, что за ним скрывается. Язык начинал настораживать.

Петр открыл словарь на букву С и начал выхватывать слова наобум. Чем больше читал, тем непонятнее становилось. Совершенно неясно, что за словами стоит, какой смысл. Петр перестал улавливать их суть. В нем поселилось недоверие к языку. «Смородина» от «смердит», от запаха, этого волшебного запаха детства в деревне или времени, когда он, школьник, был рад заболеть и, вместо уроков, остаться под одеялом. Как хорошо было подрагивать от озноба, и воспаленным глазам все казалось новым и необычным! И этот волшебный мир пах черносмородиновым морсом, терпким настолько, что от него сморщивалось лицо и жаром обдавало горло. Смердеть. «Смерть» оказалась «благой, своей, хорошей смертью», потому что приставка «С» означает «свой, хороший», а корень «мер» – собственно процесс умирания. Это затуманивало понимание еще больше. Вспомнилось слово «Сволочь», где «С» – тоже приставка, но ничего хорошего оно не означает. От всего этого стало совсем скверно. Настроение испортилось окончательно. Петр позвонил Нине, сказал, что заболел и ей лучше не приходить. Сто раз пожалев об этом и навернув несколько кругов по квартире, натыкаясь на слова, становящиеся предметами и наоборот, на предметы, за которыми прятались слова, Петр устроился поудобнее и начал читать словарь.

Как страшно говорить! Каждое слово – двойной агент, за каждым прячется что-то неясное, темное, коварное. Прежде чем произносить, их нужно понять, раскрыть, разоблачить.

На следующий день Петр не пошел на работу. И на следующий.

Слова топорщились в горле, мешали. Петр плевался звуками, они пугали его, за каждым скрывался какой-то неведомый смысл. Слова возвращали его в беспомощное детское состояние. Как когда-то, когда он назвал непотребным женщину, думая, что хвалит ее за красоту, называет задорным, звонким «блядь». Это хлесткое, звучное и в то же время подчавкивающее, словно ладонью бьешь по воде, слово он слышал от ребят постарше. Теперь было страшнее, чем тогда, когда отец взялся за солдатский ремень для внесения правок в сыновний лексикон. Казалось, что смыслы настигают мгновенно, выстраивают траекторию будущего. Эти слова нужно было выплюнуть, исторгнуть из утробы, наверх по пищеводу и в рот. Выплюнуть, пока не отравился.

Петр повторял каждое слово по многу раз, и самому казалось, что речь превращалась то в подлаивание, то в мычание. В ней не оставалось ничего человеческого, ничего, что отличало бы эти звуки от звуков животного мира.

Нина пыталась звонить Петру, но тот не отвечал. Приняв молчание и побег с работы на свой счет, она решила вернуть ключи. Позвонила в дверь. Никто не открыл, но в квартире были слышны странные, нечеловеческие звуки. Нина осторожно открыла дверь, позвала Петра.

– Петр, я пришла отдать ключи. Прости, что без приглашения.

Петр сидел на полу, широко расставив ноги, и как кот, наевшийся травы, пытался выблевать слова. Он пнул дверь комнаты, и она захлопнулась до того, как Нина успела его увидеть. Нельзя было отвлекаться: звуки мешали в горле, топорщились острыми углами буквы.

Нина растеряно вышла, оставив ключи в прихожей.

Когда через пару дней Нина пришла его проведать, дверь в квартиру была открыта. Петр сидел на полу, слегка раскачивался из стороны в сторону и глухо, осипше мычал. Слова его больше не беспокоили.

Родина

2. Мы часто переезжаем. Очень трудно уехать из дома, к которому привыкла. Мама говорит, что нужно, чтобы меня посмотрело как можно больше врачей. Мне кажется, их мнения – ее персональная коллекция.
Однажды я видела старика на другой стороне улицы. Он стоял на берегу перекрестка, беспомощно оглядывался по сторонам, будто кого-то потерял. Я хотела помочь ему, но он оказался одним из тех, кого не замечают, прозрачный человек. О таких спотыкаются, их может сбить машиной, а когда они обращаются к кому-нибудь, то остаются без ответа. Этот старик был таким же. Я шла ему навстречу, переходила дорогу, но он пропал. Так и не смогла найти. Все потому, что для меня он тоже стал прозрачным. Жаль. Мне показалось, что нам было бы, о чем поговорить.
Это, конечно, неправда. На самом деле, я не пыталась его найти. Все из-за мамы. Она не разрешает мне без нее ходить по городу. Но если бы я могла, все было бы именно так.

Жизнь Льва Иосифовича была полная как чулан. Всего в ней было: и геройства, и признания его несомненных достоинств, и романтическо-бунтарских поисков себя, и даже несколько поломанных женских судеб валялось где-то в пыльном углу памяти. Под старость лет он стал впадать в детство, как, смягчая ситуацию, говорили его отпрыски. Ещё в нулевых они эмигрировали в Израиль, пообжились и теперь, когда от родственников все чаще приходили недобрые вести о состоянии отца, забрали его к себе. Под теплым и шутейным фразеологизмом «впадать в детство», подразумевалась деменция. Отец все чаще забывал слова, иногда терялся в пространстве. Застыв, смотрел в одну точку и мысль за стеклами его очков тускнела и гасла. Дети переживали, сокрушенно вздыхали и старались не смотреть друг другу в глаза. Боже, боже, почему не забрали его к себе раньше? Как же он там был, почти все время один? Родственники, конечно, навещали, присматривали и звонили, но разве можно на расстоянии постоянно контролировать человека? А что если, пойдет в магазин и заблудится, не выключит конфорки, перепутает лекарства или вовсе забудет принять их вовремя, будет обижен на улице хулиганами… Мало ли бед у старости?

Лев Иосифович родился в Ленинграде, всю жизнь прожил на Васильевском острове, в бывшей коммунальной квартире с длинным и узким коридором, лихо заворачивавшим под прямым углом.

В небольшом израильском городке Гиват-Шмуэль под Тель-Авивом ему все казалось незнакомым. Всю жизнь он мечтал вернуться на историческую родину, исполнить завет родителей, но все время что-то мешало. Первая волна репатриации его не слизнула – жена родила дочь, первую, позднюю и долгожданную, словно Исаак у Сарры и Авраама, затем, спустя несколько лет, сына. Было решено подождать, пока дети подрастут. Вторая волна подступила к самым ногам; уже собирали вещи, оформляли бумаги, готовились всей семьей, но умерли родители, друг за другом, будто смерть вошла, забрала отца, и спохватившись, что кого-то забыла, почти сразу вернулась за матерью. И ещё несколько лет Лев Иосифович не мог и думать о том, чтобы оставить могилы без присмотра. Для глубоко вросшего корнями в линии Васильевского острова Льва Иосифовича, поездка на Еврейское Преображенское кладбище в Невском районе и так казалась дальним путешествием, какая уж тут алия. А потом закрутилось, и стремление эмигрировать из СССР поугасло. Потом уехали дети. И сразу же умерла жена. Квартира опустела, а Лев Иосифович начал превращаться в одного из многих одиноких стариков, которые всегда его удивляли. Казалось, невозможно дожить до старости, порастеряв всех своих близких. Стать одной из тех неопрятных теней, с торчащими суставами, седыми махрами на веснушчатой голове. За ними и смерть не идёт – брезгует. Даже ей не нужные, одна сплошная привычная боль. Но жизнь показала, что возможно все. Нет, одиноким он не был, но в толпе смешивался бы с другими всеми забытыми, брошенными стариками, если бы не вечно тоскующие глаза с опущенными внешними уголками. Ох, эта неизбывная еврейская тоска! Страдание высшей пробы, наитончайшей, точнейшей огранки, как блеск одинокой слезинки на реснице. Эту точку выдуло теплым сухим ветром в первую же неделю на Родине. И разверзлась тоска другая. Уже не слезинка, а волна накатывала по узкому длинному коридору бывшей коммуналки, по тому самому коридору, где на трехколесном велосипеде мчит старшая Адочка, а он ловит ее в самый последний момент. Слишком крутой поворот! Опасно! Не нужно кататься быстро. Торопиться вообще не следует. А то жизнь пройдет, и не заметишь.

Лев Иосифович растирает шершавыми ладонями лицо, стекшее восковыми брылями, часто кивает сам себе, в такт шагам уходящего наваждения, и снова оказывается под палящим солнцем богоизбранной земли.

– Пора в дом. Пойдем, покормлю.

Серый полосатый кот тараном врезается под колено. Да, дома был такой же кот, только с обмороженными ушами. Жил во дворе, зимой прятался в парадной, спал на подоконнике над батареей. Соседи поначалу гоняли, потом притерпелись, привыкли. Когда жена умерла, Лев Иосифович интеллигентно пригласил кота к себе, но тот не прижился – дворовая бесприютная жизнь манила на улицу. Подношения в виде вареной курицы и творога принимались вместе с поглаживаниями, иногда после долгих уговоров полосатый заходил в гости, но дольше, чем на ужин, не оставался.

Местный кот был общительнее. Средиземноморский климат способствует доброжелательности и открытости, даже животные не исключение. Лев Иосифович подождал, пока кот вылижет миску, взял его на руки и снова вернул под навес рядом с домом. Полосатый сыто тарахтел, старик наборматывал ему важное. Языкового барьера у котов нет.

Как же ошибались дети! Как фатально ошибались, спасая от одинокой старости! В этом городе одиночество невозможно, его попросту нет. Слишком тесно здесь от теней прошлого. Никуда от них не спрятаться. Вот первая любовь, что живет в соседней парадной. Караулил ее у забора школы номер тридцать пять после занятий, чтобы вместе зайти в булочную, потом пинать листья в Соловьевском сквере по дороге домой. Получал по лицу от одноклассников зазнобы: «Не суйся к нам, жидовская морда!» Родители выбор тоже не поддержали. Да и в возлюбленной фингалы и сломанный нос не вызывали гордости или хотя бы трепетного сочувствия. Прогулки по скверу прекратились, а через год девушка переехала. Но Соловьевский сквер не осиротел; справа от него теплыми песочными стенами высилась Академия художеств, откуда нагрянула новая роковая любовь: сумасшедшая художница Нина с армянской фамилией и копной курчавых черных волос. За тем, как она резкими, охотничьими движениями ловила в мольберт, затаскивала на бумагу очередной этюд можно было наблюдать бесконечно.

И Лев смотрел, завороженно и восторженно. И были студенческие компании, празднование Нового года в гудящей угаром общаге, с ёлкой, наряженной пробками и окурками, с тазом оливье, гуляющим по кругу. Помимо бессонных ночей и стопки рисунков Нина подарила Льву облезлого уличного кота, такого же, как тот, что потом, годы спустя, будет жить в парадной, только в тысячу раз хуже и плешивее. Кот сбежал весной, а летом Нина стремительно вышла замуж за своего преподавателя и вместе с ним исчезла из видимости. Общие знакомые показывали Льву открытки с ее выставок в Европе. Юноша пошел наперекор родительской воле: не стал продолжателем музыкальной традиции вслед за отцом, отказался идти по стопам матушки-педагога. Начал брать уроки академического рисунка у сомнительных Нининых друзей и поступил на факультет станковой живописи. Студенческие годы не отличались от монашества – память о Нине не давала покоя. Не расставался с карандашом, рисовал город, будто создавая тот мир, который был полон радости, но из которого ускользнула счастливым трамвайным билетом меж альбомных листов возлюбленная. Романтические надежды нашептывали, что не все потеряно и счастье вернется. Но чуда не случилось. Когда диплом был получен, Лев, кожей ощутив, что теряет возможности, стал наверстывать упущенное время. Тогда уже родители взяли судьбу беспутного сына в свои руки и сосватали ему хорошую девушку из порядочной еврейской семьи: «Кто долго выбирает жену, выбирает самую плохую». На этом все и закончилось. Примерный семьянин с грустным взглядом притягивал внимание барышень, разбивал их надежды. Работал над театральными декорациями в том же театре, где повелевала пыльными бухгалтерскими папками его супруга. Полунищее существование художника влачить было более невозможно, и Лев подался в медицину. Его уже не отпугивала анатомичка, а родители отчаялись видеть в сыне свое продолжение – ничто не мешало исполнять детские мечты. Ещё восемь лет учебы – и он стал практикующим зубным врачом. И потекла размеренная жизнь, с семейными традициями, частыми гостями, ежевечерними прогулками по Малому проспекту. Бесценная и родная часть острова ждала его как старого друга. Малый проспект с закопчеными стенами, замызганный, недолюбленный как младший ребенок, случайный, вечный Иванушка-дурачок, неряшливый по недосмотру родителей, пах едой и асфальтом. Лишенный блеска и лоска, – островная провинция – он делал Льва Иосифовича счастливым. Здесь отец учил его кататься на велосипеде, взятом у товарища – своего не было. Здесь вырывалось из ребер сердце, когда провожал одноклассницу, в проходных парадных отсиживался у батареи, ожидая, когда утихнет кровь из разбитого носа. И Нина любила прогуливаться по местным задворкам.

Были ли эти люди или воспоминания о них только кажутся воспоминаниями? Может, все это только мираж над пустыней старческого сознания? Так, бывало, бабушка просыпалась и искала что-то, что потеряла во сне. Оглядывалась по сторонам, перетряхивала белье в поисках утраченного. Утраченного времени?

– Папа, пора пить таблетки. Слышишь? Пойдем домой.

Лев Иосифович неторопливо встаёт, выходит из-под навеса веранды и зажмуривается от ядовитого солнца. Привыкший к питерской мороси, он тяжко переносил солнечную пытку. Кожа, впитавшая невскую сырость, вскипала. Сам себе напоминал влажную штукатурку.

В доме кондиционер. Прохладно. Но это не та прохлада, которую он любил. Не было ничего бодрее февральского ветра во время первой, шальной, не по календарю, оттепели, когда он писал этюды на Стрелке Васильевского: синячины на льду, в подтеках непросохшие гранитные набережные, сонное солнце с висящей в воздухе водой вперемешку, едва пробивающееся из-под ватного ленинградского неба. Это прохлада давала ощущение свободы, каждый год, пускай ненадолго, но возвращала молодость. Глоток невского тумана – живая вода.

Лев сгребает в сухую горсть лекарства, заботливо разложенные в таблетнице дочерью, заглатывает все разом и запивает. Ложится на диван в гостиной и закрывает глаза. Струя холодного воздуха треплет остатки седых косм. Младший внук Исхак с разбега влетает на подушки. Садится рядом с дедом, смеется, водит пальцами по старческой руке, лопочет что-то про соседскую собаку. Внуки почти не говорят по-русски. Лев понимает не все, и голос ребенка уводит его в вереницу проходных дворов. Борис, брат Адочки, говорит скверно, переставляет буквы, не произносит половину звуков.

– Борис, говори четче. Старайся.

– Папа, это Исхак. Он не знает русского, – дочь Льва Иосифовича с грустью смотрит на отца из кухни. Лев Иосифович закрывает глаза, снова держит сына за руку. Борис спешит, припрыгивает, лепечет что-то невнятное, слова звонко отражаются от стен подворотни. Как поводырь, направляет отца в верную сторону: к зоопарку. Лев радуется теплу маленькой ладошки в своей руке. Борис подпрыгивает, спотыкается и повисает на отце, уцепившись за штанину. Отец наклоняется к сыну и ставит его на ноги.

– Не торопись. Торопиться вообще не следует. А то жизнь пройдет, и не заметишь.

Лев Иосифович открывает глаза, встает, поудобнее перекладывает дремлющего внука и выходит на улицу. Уже стемнело. Смотрит на желтые окна соседских домов. Все расплывается. Старея, человек видит хуже, но больше. Глаза слезятся, и лампа торшера начинает двоиться, троиться, затем зажигается фонарями вдоль Большого проспекта Васильевского острова и втекает лужами с желтками огней в общую воронку цветных пятен.

Дочь выходит к отцу подышать воздухом:

– О чем ты думаешь, папа?

Лев Иосифович не откликается. Ада кладет ладонь на лоб отца, но тот не отзывается на прикосновение. Она тормошит его, потом хватается за телефон и убегает в дом.

Сонный Лев подхвачен отцом, цепляется за шею, вглядывается в темную вереницу домов, с ядовитой желтизной окон. «У Левушки температура», – говорит мама, дотронувшись до его лба. Левушка падает в жаркий кисель мрака. Последнее, что он чувствует – прикосновение ко лбу, последнее, что видит – долгожданный Малый проспект. Наконец-то дома.

Бесплатный фрагмент закончился.