Читать книгу: «Кровь не водица. Часть 3. Семья»

Глава 1. Льдина

-Лизавета, а, Лизавета! Ты своего красавца видела, он, поганец, на льдине норовит проехаться, там их, спиногрызов, стая. Давай, беги, да хворостину выломай подлиннее, мазани вдоль спины так, чтоб взвизгнуло. Потопнет, поросенок!

Лиза выглянула в окно со второго этажа – там было у нее любимое местечко, вроде и чердак, да построен хорошо, целых две комнатки выделили. Одна пустовала, а в другой Лиза устроила себе мастерскую, пряталась там от всех, хоть минутку выкроит, да свою. Вот и сейчас – намыла посуду, расчесала волосы Майме ( свекровь уже многое делала, а вот гребень в своих изуродованных пальцах держать не могла, все Лизу просила), отправила Назара гулять, а Серафиму яйца собирать в курятник, а сама взбежала в свою коморку, быстренько решила прострочить кружева на новой рубашке, и надо-то было минут десять. А, вот он, соседушка! Черт его принес.

– Чего тебе, дядька Петяй? Что там с Назаром? Шалит, что ли?

Петяй поправил шапку, стянув ее назад, кучерявые седые волосы сыпанули на большой морщинистый лоб, и сразу его сморщенное личико стало маленьким, с кулачок, как будто его собрали на резинку – сдувшийся мячик в стружке.

–Что, да что! Говорят тебе, на льдины полезли, шушера мелкая. А твой во главе, предводитель обкаканный. Лед сейчас буйный, дыбится, как лошадь стреноженная, того и гляди беда будет. А она – чего, да чего! Мать твоя где?

Лиза всполошилась, скатилась вниз по лесенке, натянула платок, сунула ноги в валенки с калошами, хоть и весна грянула вот уж пару дней как, а ветер холодный веял, аж резал, как ножом, вскользь кинула Майме

– Побегу, Назару по заднице надаю! Не парень, беда ходячая. А к тебе, мам, дядька Петяй! Так и ходит каждый день! Может, погнать его метлой поганой? Да ты рада, никак?

Лиза шутила, она чуть подтрунивала над смущенной свекровью. Дядька и вправду ходил к ней каждый день, постоит под окном, сунет пряник или конфету Майме в руки, набычится, как телок, буркнет что-нибудь несуразное. А Майма краснеет, натягивает платок так, чтобы не было видно шрамов на щеках, улыбается гостю, подарок берет.

– Ладно, Лиза! Ну что ты хихикаешь… Он хороший мужик, вчера вон мне ведро донес с колонки в дом, говорит, что надо трубы прямо на кухню проложить, да насос поставить. Чтобы мы ведра не таскали. Говорит – к Дмитрию подойдет, договорится. Он умеет, все сделает. Ты как?

Лиза усмешливо и внимательно посмотрела в разгоряченное лицо свекрови, кивнула.

– Так, здорово же. Я за! Надо только, чтобы Дима был не против. Мам! Этому Петяю же лет сто, не меньше. У него лицо, как груша вяленая. Он тебе зачем?

Майма совсем залилась краской, уже бордовой, как свекла, подтолкнула Лизу к выходу, буркнула.

– Иди-ка отсюда! Там Назар на реке балует, а она мне лекции читает. Потом поговорим!

Лиза легко, как будто ей только тридцатник стукнул, поскакала по тропинке к реке, и даже тяжелые, чуть великоватые валенки не сдерживали ее легкий бег. У нее на душе было светло и ясно, за всю жизнь она не испытывала такого света. Единственное, что смущало, немного омрачало ее радость – Димка уже собирался на пасеку, а она оставалась пока – дети да хозяйство не пускали, хоть плачь, а надо было оставаться в доме. Да и Алюсе помочь, парень у нее рос болезненный, хлипкий, нет-нет да затемпературит, всю заразу на себя цепляет.

На берегу полностью хозяйничала весна – открытый берег насквозь прогревался горячим в этом году солнцем, проталины уже дымились и пахли теплым песком. У самого берега, где лед был особенно толстым группка мальчишек, связавшись веревками, толпилась на краю огромной, треснувшей льдины, явно собираясь перебраться на следующую, отделившуюся от остальных, собравшуюся в дальнее плаванье. И вместе с ней в него, похоже, решил отправиться и самый первый в кучке, самый высокий, худенький и вихрастый мальчишка – ее Назар.

“Вот, сатана! Где набедокурить, там он тут, как тут! А ведь, правда, сейчас на ту льдину перепрыгнет, вовремя я это!”.

Лиза выломала хворостину из прибрежного кустарника, ломанулась, как коза через сухие заросли камыша, выскочила на берег, крикнула так, что аж снег на том берегу с веток осыплся.

– Назар! Я тебе сейчас, прямо вот вдоль спины врежу! А ну иди сюда, обезьяненыш, я вот отцу все скажу. Душу ты из меня вынул.

Мальчишка обернулся, увидел мать, покачнулся, чуть не свалившись в прореху между льдинами, но удержался, вцепившись в веревку, и такое сожаление отразилось на его худом личике, что Лиза с трудом сдержала смех.

– Иди, иди. Я тебе сейчас билет в дальнее плаванье выпишу. Моряк чертов!

Назар подошел к матери, виновато опустил голову, а Колька – закадычный дружок, маленький и черный, как галчонок, вытащил откуда-то его шапку и нахлобучил Назару на кудри, придавив ее к голове маленькой красной ручонкой в цыпках. Лиза в который раз залюбовалась сыном – стройный, высокий для своих семи лет – выше всех почти на голову, смуглый даже в конце зимы, от смотрел на мир чуть раскосыми, немного бессовестными серыми глазами. Эти глаза он явно стащил у папы, именно так смотрел Димка в те далекие, уже почти забытые Лизой годы, да и вспоминала она их только тогда, когда заглядывала в глаза сыну. И совершенно удивительным был цвет его шелковистых волос. Вроде кто-то взял черную краску, немного разбавил ее серебристо-стальной, а потом влил туда чуть-чуть ярко оранжевой. И краски не смешались, просто черная стала не такой яркой и сумрачной, а отдельные пряди впитали солнце и искрили оранжево, как заблудившиеся лучики.

–Ладно тебе, мам! Я бы и не полез. Так, глянуть хотел, как она, льдышка эта по течению поплывет. Что я – дурак в воду лезть. А ты и раскричалась на всю речку.

Назар немного басил, как будто он был уже и не мальчишка, а взрослый мужичок, тащил мать за руку, стараясь увлечь ее с берега. Лиза уже без особого сердца втянула его хворостиной вдоль спины, вырвала руку, подтолкнула сына к тропе, а сама пошла за ним, пряча улыбку в воротник шубки.

– Лиза! Ли-завета! Где ты лазишь-то! Иди скорее, тебя Марфа зовет! Шлындра!

От села бежала им навстречу Нина. За это время она сильно располнела, расплылась, перестала особенно следить за собой, как раньше, состригла свой вороний хлыст, превратив черную копну волос в аккуратный шар и прятала его под старушечий пуховый платок. Но глаза остались прежними, чуть ведьмачими, да и часто уединялись они с Марфой, часами прятались в ее избе, сидели при свечах, то ли колдовали, то ли делились чем, никто не знал.

– Она прямо вот аж клокочет. Сразу тебя хотела увидеть, да пока я нашла. Хорошо, Майма подсказала. К ней, кстати, опять Петька подплыл, Петяй этот, ты знаешь? А она его привечает. Господи, было бы кого!

Лиза снова подтолкнула сына, уже по направлению к дому, а сама побежала за Ниной. И в душе у нее собралась какая-то туча. То ли предчувствие. То ли ощущение беды.

Глава 2. Грушевый пирог

– Зайди. Одежду сыми, холодная, меня и так все студит, кровь остыла совсем, сбираюсь уже в дорогу. Да стань супротив окна, не вижу тебя, в глазыньках тьма.

Марфа лежала на кровати на высоко поднятых подушках и щурилась, стараясь рассмотреть вошедшую. Она совсем высохла в последний год, даже не высохла – иссохла, ее и так крошечное тельце уменьшилось в два раза и стало похоже на муравьиное. У нее даже руки казались длиннее, она их неловко складывала на груди, перебирая кружева на льняной рубахе, и все охала, охала тихонько и тоненько – "Ой, ой, ой", – часто так, как будто жаловалась кому-то, видимому только ей.

– Дородная стала. Хорошо живешь, девка, сладко. Ну и славно, Димитрий мой с тобой прямо душой оттаял, не ждала я уж, что он очунеется.

Марфа как будто совсем забыла тот современный язык, которым прекрасно владела еще совсем недавно, ее речь стала такой, вроде она сошла с желтоватых страничек старых книг и осталась здесь, заблудившись во времени. Лиза никак не могла вспомнить ту книгу, в которой жили женщины с такой речью, но она читала ее, совершенно точно – читала.

– После родов понесло вширь, Марфа. Уж и хлеба не ем, и сладкого. А все равно прет.

Марфа прикрыла устало и вновь открыла глаза. Они у нее стали такие прозрачные, как хорошо промытый хрусталь, и не мути, не поволоки в них не было – ясные, проницательные, пронизывающие насквозь.

– А ты и не старайся. Придет время, сама высохнешь. Ты мужа спрашай, коль ему по душе, так и ладно. Я тебя, Лиза, вот зачем позвала. Два дела у меня к тебе. Сейчас…

Марфа со стоном вытянулась, чуть не изогнувшись дугой, потом опала на подушки, как скомканная тряпка, вздохнула

– Болит, сатана. Дай мне чашку, там, на печке томится. Трава в ней.

Лиза двумя руками, охватив ладонями теплый гладкий фаянс огромной чашки, из которой поднимался остро и будоражаще пахнущий парок, донесла питье до кровати, поставила на столик, присела рядом со старухой. Марфа дрожащими руками взяла чашку, залпом выпила половину, облегченно вздохнула

– Димитрий толк знает в травах. Да еще туда от пчел своих что-то добавляет, я прямо к жизни возвращаюсь, как изопью. Слушай, Лиза!

Марфа уже совсем по-другому глянула, легко приподнялась, села на кровати, спустив ноги, улыбнулась

– Ну что ты выпучилась на меня. Никто не вечен в этом мире. А я дел наделала в этом мире, не расхлебать. Слушай.

Она допила из чашки, звонко стукнула ею о столик, прихлопнула ладонью.

– Первое. Завтра приведешь ко мне Симу. И не спорь!

Она хмуро глянула, сурово свела почти незаметные брови, и от этого взгляда у Лизы, как и у всех жителей, скита мурашки пробежали по спине – возражать Марфе не решался никто, глупо это было и страшно.

– Я не спорю, Марфа. Просто хочу узнать – зачем… Девочка маленькая, я ее грамоте начала учить, скоро же в школу ей. Да и с братом они не разлей вода, вместе буквы пишут.

– Ну, школа только к осени, успеется. Я и учительницу тут нашла новую, из больницы прямо к нам. Таблеток, дура, наглоталась, от любовей своих вы дуркуете. Потом в монастырь торкалась, так таких не особо там берут. А я подобрала. Пусть живет. Так я о чем. Сима придет с Ниной, будет жить со мной месяц. Может и два-три. Учить ее буду, вместо меня она встанет. Но это не скоро. Пока и я жива, да и Нина меня заменит, если чего. Ну, а Сима все науки мои изучит, глядишь и время пробежит.

Лиза кипела внутри себя, да так, что аж внутри клокотало, но не противилась, причем сама не понимала почему. Марфа внимательно осмотрела ее с ног до головы, как будто пощупала острым и колючим шипом.

–Молодец. Поумнела, как замуж вышла.

– А Дима? Он согласен? Ты говорила ему?

Марфа потихоньку теряла силы, она обмякла на подушках, снова прикрыла глаза.

– Сын матери не противник. Он сейчас мне помощник, потом вместе с Ниной меня заменит. Пока Серафима не подрастет. Знает, знает, не беспокойся. Как ему не знать. Второе!

Марфа уже еле ворочала языком, он заплетался, слова у нее выходили неясные, тягучие, липкие какие-то. Ее начало знобить, и Лиза подтянула толстое пуховое одеяло к самому подбородку старухи, подоткнула его повыше.

– Второе. Ты теперь мужу правая рука. Закроешь хозяйство, соберешь мальчонку, поедешь на пасеку до осени. Там будете с сыном жить, Серафима будет приходить к вам тоже, но не часто. Учись пасечному делу, все полностью осваивай, может быть такое, что Димитрий в скиту оставаться будет надолго. А ты там – пчелкам забота требуется. Все! Ступай. Устала я.

Марфа утонула в подушках и разом уснула, задышала тяжело, захрапела. Лиза, не дыша, встала с кровати, стянула с вешалки платок, обернулась и лицом к лицу столкнулась с Ниной. Та стояла в дверях, упершись в косяк полным плечом и смотрела на подругу напряженно и внимательно.

– Дожили. Я все ждала, когда она, наконец, Серафиму твою призовет. Думала, прямо из колыбели вытащит, а она, глянь, семь лет протянула. Не время, видно, было. Но, случилось. Ты не бойся, Лизушка, все хорошо будет. Она созрела, дочка твоя. Иди домой, не о чем не думай плохом, наоборот, ликуй. Вот она – ее судьба.

…

Лиза шла домой медленно, как будто тянула на ногах тяжеленные гири. Она не знала, хорошо это или плохо, что Марфа решила обучать ее девочку. Наверное, неплохо. Тем более, что Серафима росла девочкой странной – вся в себе. Часами бродила одна по лесу, прижималась ухом к высоким стволам кедров и сосен, слушала что-то, слышимое ей одной, провожала глазами стаи птиц, изучала следы в снегу. В свои семь она выглядела совсем взрослой, только что небольшого росточка и худенькая, а вот в ее черных, как ночь глазах, мерцала вселенная. Лиза даже не заметила, что уже вошла в сени, толкнула дверь – на кухне у печи что-то делала дочка.

– Симушка, ты что там, миленькая, трудишься? Просила же тебя самой печку не топить. А ты? Не слушаешь маму совсем.

Серафима повернулась к матери и у Лизы очередной раз екнуло внутри от взгляда дочери. Сима уродилась, вроде, рыжеватой и зеленоглазой, но потом ее как будто подменили. Глаза потемнели, у них был странный цвет – настолько темно-карий, что казался черным, и лишь золотые и изумрудные искры, вспыхивая на ярком солнце, мерцали и смягчали непроницаемость ее глаз. И волосы… У дочери лет в пять вдруг начали меняться ее легкие рыжие кудряшки – они распрямились, стали густыми и тяжелыми и потихоньку поменяли оттенок – на густо-золотой – тот оттенок старого золота. который сразу и не распознаешь, и лишь, когда на него падает свет, он начинает переливаться дорого – драгоценный металл не спутать ни с чем.

– Мам… Ну, ты опять… Я умею, я уже взрослая. А ты устала. Зато, смотри, чайник вскипел, суп горячий. И вот!

Сима, изо всех сил стараясь делать вид, что ничего особенного не произошло, приоткрыла полотенце на круглом противне – на нем румянился не очень ровный, неуклюжий, но такой аппетитный пирожок.

– С грушами сушеными. Твой любимый. Сейчас Назарка допишет пропись, будем ужинать. Раздевайся…

Вот оно что! А Лиза понять не могла откуда такой запах вяленых груш – именно он для нее казался ароматом счастья, покоя, теплого дома и любви.

А темные глазки засияли, как два солнышка – виновато и радостно. Прижавшись к матери Симушка замурчала, как котенок, подставляя матери теплый лобик для поцелуя.

Глава 3. Бутон

-Здравствуй, моя хорошая. Мама говорила, ты у нее была… Ты на нее не обижайся, она все без зла, все для других. А уж для нас ее сердце открыто настежь, каждая кровиночка в него прорастает. А ты для нее, как дочь. Сама говорила.

Никодим споро и ловко увязывал узлы на телеге, ехать надо было через неделю, как сойдет лед, а скарб весь пока соберешь, и полмесяца не хватит. На все лето ведь, не на пару дней едем. Лиза подошла к мужу, прижалась сзади, обвила, как плющ, и ведь не молодые уж были, а все, как прежде – глянет Димка из под уже по стариковски нависших бровей, а у Лизы патока с медом по телу расплывается, вроде и не прошло тех лет, что сосчитать уж трудно. Никодим поймал ее руки, прижал к губам, поцеловал каждый пальчик, а потом вытянул жену перед собой, ткнул носом, как телок.

– Умница моя. Все поняла правильно, ничему не противилась. Солнце мое теплое, рыжее. Ты собралась, или еще погодим?

Лиза чуть оттолкнула мужа шутливо, глянула исподлобья.

– Аа. Ишь, обрадовался. Меня там будешь оставлять, на пасеке. А сам тут, в скиту себе кого помоложе найдешь… Узнаю – прямо вот загрызу! Как волчица!

Лиза рыкнула, приподняв пухлую губку, но осеклась, застеснялась – старая уж баба, а туда же. Тем более, что по тропинке к их дому, оставляя на росистой утренней совсем еще юной травке дымный след шла какая-то процессия.

– Глянь, Дим. Вроде к нам…

Никодим повернулся, приложил узловатую большую ладонь ко лбу, глянул

– Ну да… Нину вижу – впереди идет, Иван Михайлович с ней. И ведут кого-то…

Иван Михайлович появился в скиту не так давно, хотя пару лет уж точно прожил. Пришел сам, никому ничего не объяснял, побыл минут десять у Марфы, потом вышел сам, на его руку опиралась бабка. Народ как раз толпился на площадке перед ее домом, вечерело, работа кончалась, все вышли послоняться, да посудачить, а тут тем более такое – новенький. Марфа помахала невесомой ручкой, крикнула что-то тоненьким сиплым голосом, люди замерли, постояли и потянулись к крыльцу. Марфа подтолкнула вперед мужичка лет тридцати – худого, как жердь, с торчащими в разные стороны костлявыми локтями, выглядывающими из рукавов модной однотонной рубашки, странно косматого, в больших старомодных толстых пластиковых очках.

– Знакомьтесь! Иван Михайлович. Школу у нас будет организовывать, вон детей мне тут понарожали, учить их надо. Он учитель, из города. Ему во всём всем помогать! Дом Пелагеи покойной ему даю, там и школа будет. Вот так вот!

Никто не удивился тогда, а Иван Михайлович заработал, как вечный двигатель. День и ночь впахивал, не покладая рук, до утра в заново отремонтированном доме Пелагеи горел свет и стучал молоток. Все помогали ему миром, буквально через пару месяцев школа была готова. Два класса всего, правда, но комнаты сияли, новенькие, струганные из лиственницы парты золотились свежим лаком, привезенная из райцентра черная доска сияла чистотой, на книжных полках теснились учебники. Лиза как-то зашла к нему, принесла пару своих книжек, присела на новенький табурет, спросила

– Сколько у тебя учеников-то будет, Иван Михайлович? У нас детей-то всего ничего.

Свежеиспеченный директор открыл страничку журнала, поводил пальцем по каллиграфически написанным строчкам

– Пока пятеро. Но твои подрастают – и дети и внук. Да и еще там косолапики бегают. Ничего…Наберутся. Мне все равно, хоть один, да учить буду. Давайте книжки свои…

…

Вел директор к их дому незнакомую девицу. Она шла быстро, как будто летела, не касаясь земли крошечными ступнями в изящных сапожках, явно дорогое темно-красное приталенное пальто открывало породистые, немного островатые худощавые колени, полотно блестящих иссиня-черных волос струилось сзади, переливаясь на уже теплом апрельском ветру. Когда они подошли ближе, Лиза разглядела немного растерянное лицо Нины, чуть смущенное Ивана Михайловича и …глаза гостьи. Черные, почти фиолетовые, отчаянные, бессовестные, они шарили по лицу Лизы и Никодима, как будто искали чего-то, цеплялись за их взгляды и совершенно не смущались, когда эти взгляды находили. Но в океане этой отчаянной бесшабашности, проливалась капля горячей боли, и эту каплю девушка явно пыталась таить в себе, но у нее не получалось.

– Руслана! Имя чудное, спасибо мамочке, но уж как есть. Руся – это для своих. Руслана Эдуардовна – для остальных. А вы – родители моих будущих первоклашек? Марфа велела с вами познакомиться. Лиза? Никодим?

Голос звучал пронзительно и нагло, но гостья прятала неуверенность, и это чувствовалось. Лизе вдруг стало ее жутко жаль, но в тоже время чувство странного беспокойства резануло ее изнутри, запах и вкус скрытой опасности.

– Лиза, да. Это я. Мой муж – Дмитрий, но здесь он Никодим, так привычнее. А вы, Руслана? Кто?

Девушка наклонилась, раздраженно дернула худенькой ногой, потом расстегнула сапог и вытряхнула набившийся туда песок.

– Я учительница. Детей ваших буду учить – прямо вот всему. И русскому, и французскому, и музыке. А потом биологии, физике и так далее. У меня университетское образование, плюс музыкальная школа. Плюс шахматы, теннис, лыжи. Вам понравится. А где ваши дети?

Лизе почему-то вдруг очень не захотелось знакомить новую учительницу со своими детьми, но она застеснялась собственной глупости, махнула головой Нине, и та повела Руслану и Ивана Михайловича в дом. Никодим проводил их глазами, тихонько сказал.

Черте что у них там делалось. Руслана в больнице лежала, в психушке, в отделении для суицидников – таблеток наглоталась. Мать сказала, что несчастная любовь, но что-то мне кажется, что все сложнее. К осени мать ее привезут в скит – она парализована, вроде страшная судьба у нее была, беда за бедой. Еще одни поломанные люди, живого места нет. Но вытянут! Здесь все вытягивают себя из болота. Пусть живут.

Лиза кивнула мужу, с беспокойством посмотрела в сторону дома, но профиль улыбающейся Симы в окошке полностью успокоил ее, и она занялась вещами.

…

А апрель буянил в садах. И вроде скромной была природа их северная, но весна превращала дурнушку в королеву. Бросила на поляны ярко зеленое полотно, расцвеченное тонкими, изящными звездочками ветренницы, розовато-сиреневые вихры кандыка вздыбились среди белого кружева, охапки желтой хохлатки дремали в обнимку с синими куртинами медуницы. На редкость рано набухли белые горошины на кистях черемухи – вот-вот брызнет, надулись почки смородины и крыжовника. Все кричало о лете, пахло свежестью, нежностью – легким ветром и, почему-то, медом. Лиза была настолько счастлива, что ей хотелось петь – громко и звонко, как маленькой. Потому что такая же – упругая, живая горошина, такая же как вот-тот вишневый розовый бутон, поселилась внутри нее… Только вот пока это было ее тайной. Радостной, сладкой и немного стыдной…