Читать книгу: «Оставаться сумасшедшей?»

Крещенское купание

Страшно! Даже при мысли раздеваться на морозе. Хотя какой мороз – минус 4! Окунаться в ледяную воду уже расхотелось, тем более ночью. Евгения подумывала вернуться домой, но что-то толкало вперед, к проруби. Она понимала, да и священники говорят: не снимаются с окунувшегося грехи, но… хотелось. И верилось: после купания жизнь изменится. Станет светлее, и болезни уйдут.

Все, кто окунался, рассказывают о незабываемых ощущениях: тело становится легким и горит. Но от этого радостно и спокойно.

На Каме в этот раз мало народу, а желающих окунуться и того меньше.

Ледяная вода сжала ступни и голени, будто огромные тиски. Евгения чуть не выскочила назад, но вдруг успокоилась. Что это – божья благодать снизошла?.. Она суетливо перекрестилась, присела с головой, но что-то пошло не так… Евгения пыталась вынырнуть из проруби, но голова с глухим стуком упиралась в лед. Холод ей уже был неважен, она почти перестала его чувствовать. Только желание вынырнуть! Но никак не получалось. Евгении не хватало воздуха. Она открыла рот и хлебнула ледяной воды. Пыталась вытолкнуть ее обратно, но рядом со своим лицом видела только пузыри…

– На бочок, на бочок! – уговаривал ласково муж.

– Почему на бочок? – недоумевала Евгения, пытаясь снова и снова выбраться из проруби. И все время – глухой стук головой о ледяной потолок. Голова скоро расколется. Ноги свело от невыносимой боли и холода.

– Так храпишь ведь! – Алексей сказал уже с нажимом.

Еще одна попытка, и вдруг случилось чудо – ледяная корка над головой треснула, и Евгению вытолкнуло из воды, как в замедленной съемке, приподняло над прорубью…

Проснулась она от собственного мощного храпа. Ногу и, правда, свело. Судорога. И голову больно. Видимо, ударилась о твердую прикроватную стенку. В горле пересохло, душил кашель, нос заложен.

Евгения вскочила на холодный пол, сумасшедше оглядываясь: она, что, не утонула?.. Приснилось, что ли, после разговора с Пашкой? Братец ехидно поинтересовался накануне Крещения: пойдет ли она окунаться в прорубь? Евгения ответила, что болеет, а сама задумалась: а если «клином клином»?..

После умывания и утреннего кофе насморк куда-то делся, кашель исчез. Евгения и впрямь почувствовала себя обновленной, будто купание состоялось не во сне, а наяву.

Странный смайлик

Уголки больших выразительных Машиных губ сильно поднимались вверх, когда она улыбалась, и оттого ее лицо напоминало, как сейчас говорят, веселый и счастливый смайлик. Если смайлик круглый, то лицо у Марии довольно вытянутое. Ей это ужасно не нравилось. Хотелось, как у красавицы старшей сестры Гали, круглое. Она ее обожала и во всем хотела на нее походить.

– Вот скажи мне Галька: «Белое – черное, а черное – белое» – и я поверю, хотя все остальные будут утверждать обратное. И сделаю все, что она скажет. И умру за нее, если она скажет!

До смерти, слава Богу, дело не дошло, но старшая сестричка пользовалась беззаветной любовью младшей.

– Мяу, – жалобно мяукала она, не сводя глаз с кусочка хлеба в голодные военные времена.

И Маша отдавала, хотя сама постоянно хотела есть – ведь котеночком просит ее кумир, ее бог – Галька! Однажды увидела это мама сестер.

– Ах ты, бессовестная! – заругалась она на старшую. – Ведь она умрет с голоду. Смотри: какая прозрачная!

Гале стало жалко сестренку, и она перестала просить у той выданную пайку хлеба.

– Ты боишься Галю? – спросила как-то Валя, одноклассница Маши.

– Неет! Я ее очень люблю!

– Ты делаешь все, что она велит. Я думала: боишься.

– Я ее очень люблю! – с каким-то неистовством повторила Маша.

Мария очень хороша, хотя и отличалась от Гали. Посветлее волосами и значительно тоньше.

Обе среднего роста, с невероятно тонкой талией и редкостно красивыми ногами – крепкими и изящными одновременно.

У обеих сестер были огромные глаза с искорками в уголках и невероятно длинные черные ресницы, загибающиеся кверху, чуть ли не до густых темных бровей. Глаза веселые, распахнутые, ярко-голубые у Маши, и зеленые у Гали. А улыбки их с сильно поднятыми вверх уголками губ напоминали смайлики, счастливые и озорные.

Мария рассказывала про Галю каждый день по несколько раз в день уже лет сорок.

– А все-таки я добрее тебя, – и опять лицо, как вытянутый смайлик. Только какой-то неприятный – не то, чтобы злой, а … безумненький!

Мария прикрыла рукой зубы, хитренько прищурила глаза и потрясла головой.

Евгения не хотела соглашаться с этим, но и спорить тоже не хотела.

– Нуу, – протянула она.

– А что? – Мария опять потрясла своим смайликом. – Почему ты не согласна?

– Зачем о плохом?

– Я что-то плохое тебе сделала? А ну-ка расскажи, приведи пример, – безумные глазки Марии прямо-таки предвкушали ссору. Она поудобнее устроилась на диване после сытного обеда у Евгении.

– А зачем? Ты лучше расскажи, когда к тебе в сад Валентина придет.

– Аа-аа… завтра, – Мария, к счастью, переключилась на заданную тему.

Ссору удалось предотвратить.

«Благодарность»

– А ты вот не можешь ради другого умереть, – с аппетитом обгладывая свиную ароматную гость, заявила Мария. – А я вот могу, и мать твоя могла.

Мария победоносно взглянула, как ей казалось, на поверженную племянницу Евгению.

– Конечно, кто спорит! – та ощетинилась. – Особенно твоя сестрица. Умирала в запоях, напрочь забывая о том, что какие-то дети у нее есть.

– Да, вообще-то… – после некоторой паузы согласилась Мария, вытирая тыльной стороной ладони рот. – А вот я…

– А зачем нужно обязательно ради кого-то умирать?.. Что за кровожадность?! – Евгения пыталась понять логику тети.

Мария, видимо, все же хотела продолжить ссору, но не знала, как.

– Я вот совершенно бескорыстный человек! – заявила она через некоторое время. – Про-сто-ды-ра!

– Ну-ну! – недобро усмехнулась Евгения.

– Да! – энергично повторила Мария, беря из общей тарелки увесистый шмат отварной свинины.

– Ты должна подарить Павлу на новоселье дорогой подарок!

Евгения замерла в недоумении, потом, запинаясь от обиды, спросила:

– А разве… моя доля… львиная доля квартиры – не подарок?

Тетка метнула в нее яростный взгляд:

– Что-оо?.. Какой квартиры?

– Бабушкиной, – у Евгении начали подрагивать губы.

– Ты не имела на эту квартиру никакого права! – гневно воскликнула Мария, выслушав племянницу. Швырнула мясо в общую тарелку. – Спасибо, наелась!

– Пожалуйста, – разбито произнесла Евгения, провожая Марию до дверей.

Каждый день она приходит к Евгении завтракать и обедать, а иногда и ужинать. Прихватывает с собой частенько от Евгении угощение для внуков. Однажды та забылась и купила только четыре йогурта – для своей семьи и Марии, так тетя довольно сурово высказала, что надо помогать двоюродным братьям, несмотря ни на что. «Несмотря ни на что» – их нежелание работать и содержать свои семьи. Потому йогурты или другое угощение требовалось и для их детей. Впрочем, и лекарства тоже, особенно дорогие. И не только для внуков, а для сыновей и их жен тоже.

– Какое ты имела право на бабкину квартиру? – тетка Маша гневно возвысила голос уже в подъезде.

– Стопроцентное право я имела на эту квартиру, потому что там были прописаны мы с Ванькой, – плакала Евгения, передавая вечером разговор мужу.

– Не реви, – Алексей поцеловал жену в голову. – Забудь – будто не было.

– Не могу пока смириться, – продолжала всхлипывать Евгения, прижавшись к мужу. – Когда мы с бабушкой пришли в жилищно-коммунальный отдел приватизировать эту квартиру, то я должна была отказаться от нее в пользу Павла. Так бабушка захотела. А в ЖКО меня отправили подумать: дескать, потом не докажите, что ваши доли с ребенком тут есть. Чужие люди ведь, а позаботились…

– Ничего не изменишь уже, поэтому забудь. Нам ведь есть где жить. Хоть маленькие, но три комнаты.

– Спасибо твоей маме. – Евгения помолчала. – За что со мной так Мария? Я ее больше матери любила. Поэтому и отдала квартиру ее сыну.

– Подарок Павлу мы купим, – после паузы, сказал Алексей.

– Зачем? Да у нас и денег мало, – тихо сказала Евгения.

– Я у мамы займу. С получки отдадим.

Замухрышка

Женька весело впорхнула в подъезд. А тут неожиданность! Алешка Шумихин дружески болтал с какой-то… замухрышкой! Женьке на ум пришло это слово. Она слышала его от бабушки. Продолжая разговор, Алешка лишь кивнул Женьке. Та от досады топнула беленькими валеночками и выскочила назад, на улицу. Она не знала, что делать. Надо идти домой – только что мама позвала через форточку ужинать, но в подъезде Алешка … Он был ее сосед и нравился Женьке. Алешка на три года старше и учился уже в седьмом классе. Он занимался самбо и обучал некоторым приемам Женьку прямо во дворе. Ей это очень нравилось. Казалось, что все девчонки из соседних домов завидуют ей.

Женька обежала кругом свой дом и не заметила, как снова очутилась в подъезде. Так и есть! Алешка продолжает болтать с этой конопатой замухрышкой! Девчонка была очень худенькой, с круглым лицом в веснушках, а одета так, как бабы-торговки на рынке в старых дореволюционных фильмах. Правда, глаза у нее были голубые и очень добрые. Девчонка восхищенно взглянула на красивую, румяную Женьку, на ее белые валеночки и белую шубку… Алешка на секунду тоже задержал взгляд на Женькином лице, как ей показалась, равнодушно. Женька так рассердилась, что снова выскочила на улицу. Она яростно слепила снежный шарик, вбежала в подъезд и запустила им в … замухрышку! Снег попал девочке в глаз. Она тихонько заплакала, зажав худенькой ладошкой глаз. Плач ее был жалобный. Женька на секунду почувствовала себя преступницей, даже остановилась… Но потом решительно начала подниматься на второй этаж, домой.

Алешка догнал ее, схватил за руку: «Ты попала ей прямо в глаз. Зачем? Извинись». Женька выдернула свою руку и гневно оттолкнула Алешку. Мальчишка преградил девчонке дорогу:

– Она ничего плохого тебе не сделала!

Женька оттолкнула его еще раз, но уже не так решительно:

– Кто она?

– Таня, моя дальняя родственница.

Женька остановилась в замешательстве.

– Ее мама купила дом через дорогу, будут тут жить.

Женька оглянулась. Таня уже не плакала. Она смотрела на ребят спокойно и очень по-доброму, только глаз был красный.

– Извини, – буркнула Женька, отвернувшись.

– Да, да, – поспешила ответить Таня. – А тебя Женя зовут?

Женька кивнула.

– Пойдемте гулять, – вдруг неожиданно предложила Таня, – еще ведь светло. Можем к нам в гости… Мама пирожки постряпала.

– Мне домой надо, – Женька повернулась к лестнице.

– Пошли погуляем, – вступил в разговор Алешка.

Женька шла посередине и молчала. Ей все еще не по себе. Говорила в основном Таня. Она нисколько не стеснялась по-бабьи повязанного платка и длинной некрасивой юбки, торчащей из-под дурацкого старушечьего жакета. Она рассказывала ребятам какие-то страшилки: «В черном-черном городе стоял черный-черный дом…», но это было не страшно, а почему-то смешно. Алешка рассмеялся, а Женька улыбнулась. Они проводили ее до дома, но в гости не пошли.

В доме Тани было очень светло и всегда чисто. Мама ее толстая и большая женщина в отличие от хрупкой дочки. Она работала на скотном дворе, ухаживала за лошадями. Танина мама была доброй, но молчаливой. Она стряпала очень вкусные пироги со смородиной и яблочным повидлом. Женька с удовольствием угощалась этими пирогами, хотя бабушка строго-настрого наказывала: нехорошо есть в людях! Дескать, дома наешься, а в гостях лишь попробуй.

Обычно разговорчивая Женька с Таней почему-то больше молчала. А Таня, что бы ни рассказывала, все у нее выходило смешно, хотя она вовсе никого не хотела рассмешить.

Ухоженная женщина на фото кого-то ей напоминала. Стройная, с веснушками. Добрые голубые глаза… Нет, не вспомнила.

– Евгения Владимировна, угощайтесь, – Наташа поставила перед гостьей чашку ароматного кофе. Она умела варить кофе!

Евгения отставила в сторону фотографию в рамочке, взяла чашку.

– Кого-то напоминает мне эта женщина, – отпивая кофе, задумчиво сказала она.

– Это моя мама, – с тихой гордостью и любовью ответила Наташа.

Евгения отставила чашку, снова взяла альбом.

– Мама? – она сравнила Наташу с женщиной на снимке.

Наташа была невысокой, очень стройной, даже худенькой девушкой, с веснушками. Если бы не безупречный дорогой костюм, то ее можно было принять за … замухрышку! Евгения вспомнила это слово.

– Твою маму зовут Таня?

– Да, – удивилась Наташа, – а вы, что, ее знаете?

– Да, мы …дружили. Правда, недолго. А почему они уехали из Омутнинска, не знаешь?

– Там какие-то проблемы с дедушкой были, – Наташа поникла. Ей явно не хотелось об этом говорить.

– С Таниным папой?

– Да.

Евгения вспомнила: Алешка Шумихин рассказывал, что Танин папа – очень нехороший. После развода он грозился убить Танину маму. Вот они и были вынуждены скрываться от него по области. Даже Алешка ничего не знал про них.

– Мама говорила, что у нее в детстве подруга любимая была – Женя. Это, что ли, вы, Евгения Владимировна?.. – Наташины глаза радостно распахнулись.

– Видимо…

– Знаете, мама перед своим отъездом забегала к вам попрощаться, но вы гостили у бабушки. Это ведь летом было, в каникулы.

Евгения молча кивала. Услышав сейчас о Тане, она потеплела, будто в детство вернулась…

– Мама сейчас в Италии живет, – обычно спокойная Наташа затараторила – почти как ее мать когда-то. – Папа умер десять лет назад, и она все это время одна жила. А потом к ним на ферму итальянец приехал, мама ему очень понравилась. Он несколько лет звал ее в Италию. Вот уже два года она там. Они подходят друг другу. Муж ее тоже очень добрый. Мне вот квартиру подарил.

Евгения обратила внимание, что в квартире необычайно чисто. Мебели почти нет, только самое необходимое.

– Я маме расскажу про вас, Евгения Владимировна, можно? Она так обрадуется!

– Да, привет ей передавай, – кивнула Евгения, – спасибо за кофе. Мне пора.

Наташа проводила Евгению до машины.

– Спасибо вам большое, что подвезли меня, а то такой дождь был!

– Наташа, а бабушка-то твоя жива? – Евгения опустила стекло.

– Жива-а! – рассмеялась Наташа.– Помогает зятю ухаживать за лошадями.

Тут рассмеялась и Евгения.

– Пока! – махнула она Наташе и завела машину.

Евгения приезжала чуть раньше начала рабочего дня. Ее секретарь Наташа уже всегда сидела за рабочим столом. Ухоженная, спокойная. За полтора года работы в полиграфической фирме Евгении она ни разу ни с кем не поссорилась. Да и друзей у нее, похоже, тут не было.

Сотрудники, а больше сотрудницы, считали секретаршу не в себе, подшучивали над ней. Наташа не обижалась, иногда лишь беззащитно улыбалась в ответ.

Сегодня, как всегда, Наташа уже сидела на своем месте.

– Здравствуй, Наташа, – Евгения впервые сказала секретарю «ты».

– Здравствуйте, – девушка ждала появления Евгении. – Евгения Владимировна, мама приглашает вас в гости, с семьей.

Наташа немножко волновалась, поэтому говорила тихо. Она боялась показаться навязчивой.

– Спасибо, Наташенька, – Евгения ответила тоже тихо и ласково посмотрела на нее, – обязательно.

– Как в кино, – прокомментировала рассказ племянницы Мария.

– В жизни еще закрученнее сюжеты бывают.

Евгения начала рассказывать об Италии, куда они все-таки съездили ранней весной с мужем и сыном, о Татьянином доме…

– Не надо мне это говорить! – гневно прервала ее тетя. – Я никогда там не смогу побывать – значит, и знать необязательно!

– Неужели неинтересно? – в очередной раз удивилась Евгения.

– Нет! – отрезала Мария.

– Почему?

– Потому!

Евгения знала, что тетя была равнодушна к чужим путешествиям всегда, но все же рискнула отвлечь ее от болезни разговорами об иностранной жизни.

– Рассказывай лучше про Алексея!

– Ты же знаешь, что он нравился мне с детства. А потом в Кирове в автобусе встретились.

Мария оживилась.

Миллион раз она слышала эту историю и все равно предпочитала услышать именно ее, но только не о заграничной жизни.

– Я села, а рядом какой-то парень у окна говорит: «Извините, пожалуйста, вы не могли бы подвинуться, а то моя репутация подмокает».

На улице был сильный дождь, и в советский автобус через окно, хоть и закрытое, он проникал и капал прямо на сиденье. Я улыбнулась и отодвинулась. Взглянули друг на друга. Удивились страшно и обрадовались. Алексей! Вот и стали встречаться.

Мария довольно всхохотнула, хотя слышала эту историю миллион раз.

Папка и мама

– Уух, эта шипега! Вся в отца пошла! – слова матери больно ранили одиннадцатилетнюю Марию.

– Что сидишь возле отца? – мать нависла над худенькой девочкой.

– Таак, – несмело ответила та.

– Валенки подшивать учишься?

– Неет.

– Делать больше нечего? Иди вон…

Она не успела договорить. Отец, до этого не вмешивающийся в разговор, спокойно, но твердо сказал:

– Пусть сидит! Учись, Машур, любая наука – не рюкзак, плеч не тянет.

И Маша, приободрившись, спросила отца:

– Папка, а ты меня научишь валенки подшивать?

Отец ласково кивнул.

Маша и Галя спокойно себя чувствовали с отцом. Он никогда не кричал на них, а уж тем более не замахивался. Ни одного матерного слова ни разу от него не слышали. Рабочий человек, почти без образования, но с золотыми руками, он от природы был хорошим педагогом.

Однажды за ужином взял кружку, чтобы налить чаю, и на мгновение замер.

– Галин, – позвал он старшую дочь, – а, что, если гостям дать такую кружку, будут пить? Не побрезгуют?

Галя не любила заниматься домашними делами. Вот и посуду помыла кое-как.

– Вымою, вымою, папка! – девочка взяла и тщательно промыла кружку с солью, а потом насухо вытерла ее чистым полотенцем.

– Пунэлик ты мой, пунэлик! – прибежавшая с улицы Маша радостно обнимала сзади отца за шею.

Почему «пунэлик»? Да кто ж его знает!

– Дык ладно тебе, Машур, – отец ласково и стеснительно высвобождался из дочерних объятий.

Мать их никогда не обнимала и не целовала (только в пасхальное воскресенье – троекратно, как полагалась по русскому обычаю). Ей казалось, что надо быть постоянно суровой, хотя она не была жестокой. Детей не била. И дома у нее идеальная чистота, и деньги всегда водились. И, если трудно кому, жизни не пожалеет – поможет. И соседи ее уважали за это и за невероятную трудолюбивость. Но почему-то она считала, что проявление нежности – это плохо, вот постоянно и покрикивала на дочерей и мужа.

А потребность в ласке у девчонок была огромной. Вот и обнимали и целовали сестры в основном друг друга. Галя старше Маши на пять лет. Она стеснялась лишний раз поцеловать отца. Он тоже не бросался к дочерям обниматься. Не принято это было среди простых людей военного и послевоенного советского времени. Он просто гладил их по голове, ласково и долго.

– Парнишечку хотелось мне всегда, – сказал как-то подвыпивший отец Василию Кузьмичу, своему начальнику на лесоучастке, когда они курили на крыльце. – Первая девчонка родилась – Галинка. А вот второго парнишечку ждал, а тут – Машур!..

Девочка тихонько скользнула за угол дома, чтоб ее не заметили.

«Так значит папка не рад мне!» – обожгло голову и все внутри. От обиды хотелось кричать во все горло и тут же умереть. Но Маша не умерла, а время лечит обиды.

– А отца-то ты больше любишь, чем мать, – заметила сокурсница Маши, когда она поступила в училище холодильного оборудования в Кирове. Девушки жили в одной комнате общежития. – Вижу, когда мамка твоя приезжает, рада, но на шею к ней не бросаешься…

– Да. Странно, да?

– Не знаю, – пожала плечами Аля. – Так редко бывает.

В Москве

– Ой, не могу! – кричали дети, указывая на Галю и Машу. – Скажите: корова.

– Ко-ро-ва, – ответили девчонки, налегая на «о».

– Ох-хо-хо! Ха-ха-ха! – слышалось со всех сторон. – Деревня!

– Маам, – захныкали дома сестры, – мы не пойдем больше гулять.

– Это почему еще?

– Над нами на улице смеются.

– Ну и пусть! Плюньте на них, не обращайте внимание!

– Аха-аа… – сестры захныкали еще больше.

– Че смеются-то? – смилостивилась мать.

– Платья у нас длинные и широкие, а у них короткие.

Маша скинула с себя платье и влезла в Галино. Девчонки спокойно уместились там вдвоем. Даже так оно было свободным. Мать хмыкнула, но тут же прикрыла рот кончиками повязанного платка. Она всегда в нем ходила. Даже казалось, что родилась прямо в нем и фартуке.

– Ладно, скидывайте, подошью вам платья.

Шить мама не умела. Она складывала пополам материю, вырезала отверстия для рук и головы и прошивала по швам, мало-мальски обрабатывая горловину и проймы. Возможно, поэтому Маша сама взялась за шитье. Когда училась в четвертом классе, попросила отца купить ткань и тайно от матери (непонятно, почему, но она отрицала всякую инициативу, не от нее исходившую), вручную сшила себе сарафан. Подружки ахнули, увидев его: «Как красиво! Мы такой же хотим!». Показала сарафан и дома. Мать промолчала, а отец попросил жену отдать Маше швейную машинку, которая за ненадобностью пылилась под вышитой салфеткой.

– Ишо че! – заругалась жена. – Сломает.

– Сломает – починю. Отдай девке машинку!

До семидесяти лет шила Мария, пока четыре операции на глазах не перенесла. Машинки менялись, мастерство оттачивалось. В советское время всеобщего дефицита она шила вечерние платья «в люди» и себе, демисезонные пальто сыновьям, даже тулупы, постельное белье, халаты… Шила продавцам в магазинах за возможность купить продукты питания без очереди – колбасу, курицу, масло, туалетную бумагу, сгущенное молоко и кофе, а иногда и конфеты.

– Как не стыдно!.. – отчитывала Галю какая-то тетенька в Александровском саду. – Она такая маленькая, худенькая, а ты с ней так!

Тетенька подошла к всхлипывающей Маше, погладила ее по голове и сказала, указывая на куст: «Вон она где сидит! Не плачь». И вытерла чистым носовым платком ее узенькое личико, опухшее от слез, с размазанной грязью.

Галя встала из-за куста, красная от стыда. Между опухшими веками Маши сверкнуло такое счастье, что тетенька перестала ругать ее старшую сестру и ушла.

Мария вспоминала об этом каждый день. Евгения знала все наизусть, до каждый паузы, но слушала. Вначале ее это раздражало, но потом, видя, что Мария прямо-таки купается в воспоминаниях, слушала, не перебивая и не отвлекаясь на свои бытовые дела. Она все еще надеялась на то, что Марии станет лучше, что болезнь хотя бы остановится.

Гроб сесь

Маленькую Машу остановил свисток милиционера на Красной площади. Она пошла искать старшую сестру, которая куда-то убежала с подружками. Маша догадывалась, что они могли пойти в Александровский сад или в Мавзолей к Ленину. Вот она решительно и направилась туда. Дорогу знала хорошо. Каждый день там играли. Жили недалеко от Кремля.

– Девочка, ты почему одна?

Милиционер был высокого роста. Девочка, чтобы взглянуть на него, так запрокинула головку, что даже пошатнулась.

– Я больсая, – пытаясь удержать равновесие, ответила Маша.

– Сколько тебе лет, большая?

– Четыре.

– Где ты живешь?

– Улица Пусесьная, дом два, гроб сесь, – без запинки ответила девочка заученный адрес.

– Какой… гроб? – переспросил милиционер.

– Сесь, – невозмутимо повторила Маша.

– Улица Пушечная, дом два, дробь шесть? – усмешливо переспросил милиционер.

Маша кивнула.

– Ну-ка, пошли домой, – милиционер взял ребенка за руку. – Мама с папой у тебя есть?

Девочка опять кивнула.

– Они разве тебе не говорили, что маленьким девочкам нельзя гулять одним?

– Да.

– Говорили?

– Да.

– А почему ты не слушаешься?

Девочка промолчала. Милиционер укоризненно покачал головой.

– Машку в милицию забрали! – закричал шестилетний Сашка Клевцов, когда во дворе появился милиционер с девочкой.

На его крик из дома высыпали другие ребятишки. Услышала это и Машина мама.

– Господи! – кинулась она к ребенку. – Мы ее потеряли. Два часа уже по больницам и моргам бегаем!.. Спасибо вам!

– Она сказала, что живет на улице Пушечная, дом два, гроб шесть, – усмехнулся милиционер.

– Она не выговаривает дробь, говорит: гроб. Все смеются, – сквозь слезы улыбнулась и Машина мама.

– Следите за ней, а то сами знаете… – война, – милиционер взял под козырек и вышел со двора.

– Вот какую древность помню, а что было минуту назад – забыла! – нервничает Мария.

– А почему вы из Москвы уехали? – спросила Евгения.

– Голод, милая моя! – Мария развела руками. – Да и болела я там постоянно. Все время в больнице лежала. Врачи так и говорили: «Хотите, чтоб эта девочка жила, уезжайте в провинцию!». Приехали в деревню к бабушке с дедушкой, на парное молоко, на картошку, хлеб – как в сказку попали! Даже не верилось.

– Папка во время войны говорил нам, – продолжила Мария, – что когда она закончится, хлеба будет вдоволь. Мы не верили, спорили с ним: «Ой, неправда это! Хлеб на столе лежит, а мы не едим, да?..» – «Да». А ведь наступило такое время.

Соседи

– Сижу, как сыч, одна! Можно кофейку прийти попить? – спросила по телефону Мария.

– Приходи, – ответила Евгения.

Мария жаловалась, что совершенно не выносит одиночества. Это Евгения знала хорошо. Когда много лет назад разбились на мотоцикле ее братья, Мария требовала отвлекать ее от трагических мыслей. Евгения понимала, что схоронить детей – самое страшное горе на земле, но ведь погибшие и ее родные люди, ее братья, и не думать об этом не было сил…

– Но ведь ты вчера обижалась на своих соседей, что так они тебе надоели и что ты их ненавидишь даже. А сегодня они уехали на несколько дней, так страдаешь без них. Где логика?

– Какая логика еще? – разозлилась Мария.

– Ты определись, в чем счастье – с соседями или без? – Евгения дружелюбно улыбнулась.

– Счастье!.. – всхохотнула вдруг Мария, взглянув на Евгению.

Иногда в ее голове наступало просветление. И тогда она сокрушалась, что теряет память и разум. Евгения старалась ее успокоить: врачи не ставят на ней крест – лечат. Да и не сумасшедшая Мария, а просто у нее плохое кровоснабжение мозга…

– Да, от стрессов это, – говорила тетя. – Сколько их у меня было! И отца любимого рано потеряла, сын любимый умер, и муж умер, и Димка умер…

Димка – приемный сын последнего мужа. Очень пьющий и нигде не работающий тридцатишестилетний мужчина.

Лет шесть тому назад он устроил пожар в квартире, где они проживали вдвоем с Марией. Выгорело почти все. Она тогда месяц жила в семье Евгении. Восстанавливали квартиру всем миром, можно сказать. Помогали даже бывшие коллеги, с которыми Мария работала лет тридцать назад.

К ремонту квартиры подключилась и бывшая Димкина жена Нина, которая потом и вселилась на половину жилплощади со своей дочкой (законной наследницей непутевого отца) и новым мужем. А потом еще родила дочку. Новый муж оказался не лучше прежнего – и выпивал, и ругался матом на нее и падчерицу, а в порыве бешенства разбивал в квартире мебель и даже окна. Впрочем, в психушке он тоже полежал. А что самое страшное, не только матом крыл свою весьма благопристойную падчерицу (кстати, жил-то на ее жилплощади!), а и руку на нее поднимать начал…

– Это меня очень раздражает. Я их ненавижу! – ежедневно жаловалась Мария Евгении за ужином. – Лучше бы Димка тут жил!

– Димка лежал в психушке, если ты помнишь. И ничего хорошего от такого соседства быть не могло. Пожар – тому подтверждение. А соседа твоего незаконного Нина иногда выгоняет, да и тебя он не трогает – боится.

Мария не сразу, но соглашалась.

За грехи твои…

– Молись. Проси простить за грехи твои, – советовала Евгения.

– Молюсь, но очень злобно. И это не молитва, а упрек.