Читать книгу: «Остановиться, оглянуться… (Поэтический дневник)»

Шрифт:

Издание осуществлено при содействии инвестиционного фонда «Custodian»

* * *

От автора

Валюше с любовью

Ну вот, похоже, работа над книгой наконец завершилась. Это как дитя: в какой-то момент тебе кажется, что оно уже вполне готово к самостоятельной жизни и больше не нуждается в твоем попечении, но всё равно хочется где-то поправить, что-то добавить, придать какой-то новый дополнительный смысл ушедшим в прошлое событиям. Ведь остается ещё очень много разного рода материалов, писем, стихов, памяти о том подлинно уникальном, неповторимом, в котором я нахожу индивидуальность, освещающую всё происходящее своим ярким светом. Светом, который не меркнет с годами.

Вот я читаю книгу о Рихтере и вспоминаю его репетиции на Декабрьских вечерах в Пушкинском музее. Его подготовку концертного исполнения оперы «Буря» Пёрселла, со- единившего гениального Шекспира с потрясающей музыкой. Вижу его ясно и отчетливо, будто сегодня. Он строг и точен в замечаниях, наивен в поведении. Большой крест поверх одежды. Движения ребяческие, быстрые. Самозабвенная погружённость и в текст, и в музыку, которую играет.

А вот ещё одна маленькая незабываемая история – один вечер с Львом Константиновичем Дуровым: столько эмоций, столько юмора, прелестных баек и столько глубокого понимания феномена Эфроса, столько преданности великому Мастеру.

Вот мой Кронштадт, Питер, Ваймар. Встречи, репетиции, театральные премьеры. Открытия, откровения…

Вот растут мои дети, потом внуки. Каждая встреча с ними – праздник и источник обновления, пересмотра каких-то своих привычек, установок.

Пока складывалась эта книга, родился ещё один поэтический сборник – «Сто картин». Сто стихов к шедеврам мировой живописи.

Одним словом, жизнь продолжается, неумолимо ускоряя свой бег. Но надо уметь и «остановиться, оглянуться».

Любимой моей жене, всем родным и близким, друзьям посвящаю я эту книгу.

«Как трудно жить с поэтом…»

* * *

Как трудно жить с поэтом!
Зимой, весной и летом,
Зимой, весной и летом,
И долгою зимой —
Читает до рассвета,
Витает в мыслях где-то,
Зовёшь – и нет ответа:
Он где-то сам с собой.

Он свет не выключает,
Печаль не замечает,
Лишь осень подтверждает
И листьев дивный след.
Он громко рассуждает,
Друзей не забывает,
И часто повторяет
Придуманный ответ.

Волшебные минуты,
Забытые маршруты
Подарит он кому-то
И по чуть-чуть себе.
Вот гасит свет как будто. —
Зачем? Ведь скоро утро!
И снова, снова, снова —
Прогулка по судьбе,

И в горные приметы
Там, на исходе лета,
Где новые секреты
Летят под облака.
Так трудно жить с поэтом —
Зимой, весной и летом,
Зимой, весной и летом
Дорога нелегка.

Как горная река —
Шумит, шумит пока…

2018

Ретро-мозаика

Майскими короткими ночами
Отгремев, закончились бои.

1

Дом отдыха «Вьюнки».
Оркестр играет марш —
Послевоенных лет
Особая примета.
Фотограф вдалеке.
Количество мамаш
С количеством детей
Распределяют лето.

Всё озеро в листве,
Безумная жара.
И кто-то патефон
Уговорит не быстро.
И танцы до утра,
И драки до утра,
И бабушкин салат
На скатерти пятнистой.

Дом отдыха «Вьюнки».
Шипит аккордеон,
Собаки детвору лениво догоняют.
И детство, что давно посажено на трон,
Фотографы сейчас так тщательно снимают.

2

Зинка проповедь или исповедь
В суете наваристых плит,
Самогоночка мигом вызрела,
Половиц запоздалый всхлип.
Абажуром печаль подсвечена,
До весны ну совсем чуток, —
Сбросить таинство подвенечное
И забраться к судьбе в закуток.
Да потешиться, да покаяться, —
Утро вынесет к образам.
Что поделится, то останется
На всю жизнь ненасытную нам.

   Зинка проповедь
   Или исповедь,
   Зинка около
   Или исподволь.

3

Кожа была похожа на мою.
Крепдешин метался. И оползнем – к твоим ногам.
Всю эту жизнь об одном тебя молю:
Чтобы ты приходила чаще по вечерам.

Из той истории, где улицы ближе к цветам,
Где палисадник для свадеб и для судеб,
Где мир кладбищенский тянется прямо к лесам,
Где за околицей ещё вырастает хлеб,

И только свежестью выдохнет простыня,
И половицы украдкой махнут в бемоль, —
На расстоянии вытянутого дня
Ожидание, проводы и щемящая боль.

Всё испито глотком ледяной воды,
Лишь многоточие прикручивается к словам.
Рушатся расстоянья, надежды, мосты —
Крепдешином, что оползнем к твоим ногам.

4

Темнеет старый сад.
Луна на старой лавке,
А где-то в глубине —
Заблудшее танго.
И ты стоишь одна
В господской старой арке
И я бегу к тебе;
До ночи далеко.
Клеши, как паруса,
Твои глаза украдкой
Ту полночь сторожат
Уже который год,
И слышится танго
На старой танцплощадке,
И молодой отец
За памятью бредёт.

2019

«Листья кружат и падают…»

* * *

Листья кружат и падают,
И теряют свой след,
Исчезают и радуют
Во дворах напослед.

И шуршат сновидения,
И тревожат дворы,
И умчат воскресением
В иные миры.

Ветер чуть поторопится,
Закружит, закружит;
Жёлто-красным пророчеством
О судьбе ворожит.

И ещё на мгновение
Остановит свой взгляд:
Листья – птицы осенние —
Всё летят и летят.

2019

«Не загадываю, да и не таю…»

* * *

Не загадываю, да и не таю, —
Все давным-давно отмерено судьбой.
Сочиняю биографию свою
Про разлуку, про удачу,
Про любовь.

1998

«Люблю, когда улягутся стихи…»

* * *

Люблю, когда улягутся стихи,
И строки из эмоций жизнью станут,
Когда они послушны и тихи,
Не выдадут, простят и не обманут.

1998

«Тревожит время суетой…»

* * *

Тревожит время суетой,
Вокзалом ранним.
Бежит по рельсам за тобой
Воспоминанье.
Смахнешь с усталого окна
Пылинку-память,
Но вновь появится она
В ночи стихами.
И затревожит, и простит
Судьбы причуды.
И жизнь на жизнь благословит,
Поверив в чудо.

1993

«Вот снова белые листы…»

Сторожить молоко я поставлен тобой, Потому что оно норовит убежать.
А. Кушнер

Александру Кушнеру

* * *

Вот снова белые листы,
Они пока ещё чисты,
Но вот нагрянет первый снег,
Потянется к началу рек,
Потом растает под капель
Мой снежный ком.
Мой добрый Лель,
Как все бессильно и легко!
Вот закипает молоко.
Как наважденье, через край,
И подступает к горлу май.
Нет, всё не так.
Ты у окна,
Дорога дальняя видна,
И ветер отгоняет боль,
И мы счастливые с тобой
Там, в дальней дымке грозовой.
Как наши помыслы чисты —
Как эти белые листы.

2004

«Седеют те люди, которых я знал молодыми…»

* * *

Седеют те люди, которых я знал молодыми.
Стареют вокзалы, и песни поются не те.
Знакомою улицей жизнь пробасила
И тенором дивным воскресла на ближней черте.
Нам всё интересно,
И по сердцу, как по дороге,
Идут поезда удивительных лет.
И юность прекрасна
И судит не строго,
И не отыскать самый главный секрет.
Седеют те люди, которых я знал молодыми.
Мольберты и кисти ссудила им жизнь неспроста.
Из тысячи красок всё пишется память России!
Такая щемящая, что не хватает холста.

1993

«Успей доснять костры, горящий пруд…»

* * *

Успей доснять костры, горящий пруд,
Деревню, что влачит существованье,
И облако, и тишину окраин —
Благословенной памяти маршрут.
Успей доснять летящий облик дня
И пирамиды лет нагроможденье,
Ещё твоё святое воскресенье
И бег неудержимого коня.
Успей доснять и сбросить путы лет,
И бег, галоп, ненастье,
Лихолетье.
Перечеркнуть ревнивое столетье
И не понять рождения секрет —
Успей, поэт!

1993

«Я тебя уже не вспомню, если встречу…»

В.А. Дмитрякову

* * *

Я тебя уже не вспомню, если встречу,
Но отчаянно срываюсь на стоянку.
На спидометре горит вчерашний вечер,
А за вечером беззвучно бродит танго.

Эта музыка, печальная такая,
Где-то рядом, за калужскими дворами;
Километры, словно годы, нарастают, —
Не угнаться, не угнаться им за нами.

То, что было, тихим ветром отзовётся, —
Эта лестница и парк, музейный шорох.
Песня наша без дороги не поётся,
И умолк без этой песни старый город.

Это истины в неслышном измереньи,
Только некуда порой от истин скрыться.
Я тебя уже не вспомню. Воскресенье…
Новый праздник и, увы, другие лица.

1997

«Уже вступаете Вы в осень…»

И. Захарову

* * *

Уже вступаете Вы в осень,
Ещё и лето не пройдя.
Сентябрь задумчивый приносит
Пригоршни тёплого дождя.
Сентябрь спешит, не понимая,
Что лета не прошёл порог,
И тишина, печаль скрывая,
Не выдаёт начало строк.
Уже вступаете Вы в осень
И перешли шаги на бег,
И где-то, после или возле,
Неторопливо падал снег.
Назойливо звучащий смех
Не ведал осени начала.

2010

«По звуку осень…»

* * *

По звуку осень,
По тропинке день
Уходит, забывая оглянуться.
А зимы и печали обернутся…

1998

«Вдруг столько зимы…»

* * *

Вдруг столько зимы
В суете повстречалось
Над пылью дорожной,
Над сплетней досужей.
По вечной дороге,
Сметая усталость,
Нам всем по зиме
В этом мире досталось.

1998

«Покаянный бег времен…»

* * *

Покаянный бег времен —
Что я прожил, что я нажил:
Лет неслыханная тяжесть,
Снег и снег со всех сторон.

1998

«А по снегу, по снегу…»

* * *

А по снегу, по снегу,
По вечному снегу
Бродят судьбы,
Как будто бы звери по следу.
Оглянуться ещё не успев,
Исчезают.
А снега окружают.
Уже окружают…

1998

«Срывалась погода на резкий…»

* * *

Срывалась погода на резкий
Фальцет.
Вагонная лампа светить перестала.
Дожди кочевали по тихим
Вокзалам,
Смывая усталость
Сомнений и лет.

2015

«Летом хоронили бабушку…»

«Живущий получает и собирает плод в жизнь вечную, так что сеющий и жнущий вместе радоваться будут».
Евангелие от Иоанна

Летом хоронили бабушку. Уходила, отодвигалась куда-то вдаль безоблачная пора детства… Черный шлейф похорон. Боль прощания, могила возле дороги. Берёза и тишина. Вспомнилось кладбище в Тарусе. Могилы опальной Ариадны Эфрон, Константина Паустовского, известных и безвестных русских людей подле вечной Оки в сердце российской глубинки. Я ещё вернусь в Тарусу, к холодному цветаевскому камню, к церкви без алтаря, к надгробью Борисову-Мусатову, к счастливым и туманным дням. А пока из детства: бабушкин говор; слияние еврейской и русской речи. Провинциальный быт, философия и боль утрат.

Бабушка

Оставшись одна в тридцать с небольшим, бабушка всю свою жизнь посвятила своей любимой дочери и нам, внукам. Внуки – это я и Саша. Саша – младший. Я помню нашу самую раннюю общую фотографию. Мамочка, совсем молодая, с моим маленьким братом на руках, и я на стуле. Хорошенький. Сзади, на втором плане, моя дорогая, незабвенная бабушка.

Крайне чувствительная, экзальтированная, с неподражаемым говором, чудесными фольклорными словечками, то и дело слетавшими с её уст, она была человеком ярким, неординарным. Из тех, кто придаёт жизни то особое измерение, которое сродни детскому восприятию мира.

Она не знала еврейских традиций, поэтому в доме всегда отмечали две Пасхи и никогда не говорили на языке предков. Она безумно вкусно готовила, и её отдельно взятую неповторимую кухню не затмит для меня никакая другая.

Мы жили в городе Клинцы Брянской области, на улице Красной, снимали комнату у родной бабушкиной сестры. Мой брат спал на диване, я – на приставных стульях. Мама с папой занимали единственную кровать, а бабушка устраивалась на раскладушке. Здесь же практически находилась и отцовская мастерская: он рисовал портреты вождей и государственных деятелей. Однажды, со сна, я нечаянно столкнул со стола краски, и их брызги попали на изображение вождя народов Иосифа Сталина. Папа был в гневе. Бабушка, схватив меня на руки, испуганно, но решительно выкрикивала: «Лёва, не трогай ребенка!» А потом, когда скандал миновал, она оправдывалась перед моим грозным отцом.

Дом, где мы жили, и сегодня у меня перед глазами. Воскресный день. На небе ярко светит солнце, за плетнём маленьким земным солнцем горят подсолнухи. Огромный стол. Куриный бульон с дольками яйца. Вся семья в сборе. Но вот родители уходят, мы останемся одни с бабушкой, и на столе неожиданно появляется фотография. Предобрейшее лицо. Пышная шевелюра. Это наш дедушка Яков.

Бабушка рассказывает нам о его воинской службе, его офицерских назначениях, интендантских обязанностях и большой ответственности. Она колесила с ним по Союзу и всегда ему помогала, носила у себя на поясе все его ключи от многочисленных складов. Во время войны он пропал без вести в чине капитана-интенданта под Белостоком. Его фотография – моё небольшое, но драгоценное наследство, которое перешло ко мне от бабушки.

Она всегда доставала дедушкину фотографию, как икону.

* * *

Вечер своё наважденье припрятал,
Было светло и тепло до утра.
Мы не увидимся, дедушка Яков,
И не пришла нашей встречи пора.

Ксёндз к алтарю, подбоченятся хаты,
Громко в окно постучится война.
Мы не увидимся, дедушка Яков, —
Это не наша с тобою вина.

Из родословной останутся строчки.
Мама… Снаряды, летящие в ночь.
Судьбы, зарницы и гнев многоточий —
Не пожалеть и, увы, не помочь.

Вновь соберутся случайные люди,
Лихо гармошка раскроет меха;
Вспомнят кого-то, кого-то осудят,
Стопку нальёт молодая сноха

Бабушка, скорбь до конца не оплакав,
Так и останется в мире одна.
До возвращения, дедушка Яков, —
В тихой молитве забытого сна.

2011

* * *

Мой второй дедушка – Илья, был председателем колхоза под городом Вольском. В 43-м попросил освободить его от брони и ушёл на фронт. В тот же год он погиб во время прорыва блокады Ленинграда. Я назван в его честь, а моему брату дали имя Саша (созвучное с Яша). На имя Яков мама не решилась – видимо, опасалась беды.

Провинциальный маленький город жил по своим законам. В субботу бабушка отправлялась на рынок, где покупала вкусные вещи, торгуясь и ругаясь, как и положено. Встречалась там со своей родной сестрой, которая выдавала рыночные местовые талоны. То был примитивный бизнес моей двоюродной бабушки, а родная выкраивала из своих скромных наличных на мороженое в вафельных стаканчиках и конфеты для обожаемых внуков.

Она водила нас по стадионам, кинотеатрам, любила бывать с нами на всех встречах и вечеринках; всегда и везде мы чувствовали её тепло, её понимание и искренний интерес к нашим заботам и увлечениям. С детства я хорошо пел, выступал даже в Москве и Киеве в сопровождении симфонического оркестра. И именно бабушка горячо вступалась за меня, когда мои громкие распевки в доме кому-то мешали. Напор и мощь «Яростного стройотряда» ощущала на себе вся улица.

Родителей мы видели мало, они были вечно заняты работой, и мы с нетерпением ждали субботы и воскресенья, когда бабушка наконец поведёт нас в… Каждый раз она выбирала новый маршрут. Вот кинотеатр, который построили пленные немцы: величественный, с колоннами. В кассе длинная очередь за билетами. Бабушка, которая придерживалась активной жизненной позиции, к заветному окошку всегда пробивалась первой. Кто-то возмущённо шумел, кто-то потом кричал нам вслед, но через считанные минуты мы уже вступали на территорию праздника. Там, в фойе, играла живая музыка, продавали мороженое. Томительные мгновения ожидания перед входом в зрительный зал. Но вот гаснет свет и начинается волшебство экрана, со всем его многообразием чувств, которые мы переживаем вместе с бабушкой.

Когда у нас с женой родился старший сын, мы приехали к бабушке на студенческие каникулы. Она отогревала нас, как могла, и мудро распределяла наши занятия – оставляла меня с маленьким сыном дома, а мою жену отправляла на танцы с моим братом Сашей.

Она пыталась сблизить её с моим своенравным папой, который был радушен, пока не затевал очередной конфликт и не уходил к другой женщине. В оправдание своего отсутствия он придумывал самые невероятные приключения: то якобы попадал в аварию, то выручал кого-то. Но когда был в настроении, являлся вполне добропорядочным отцом семейства. Мы иногда сближались, а иногда попросту ругались.

Бабушка всегда старалась всех примирить, всем помочь. В свои уже немолодые годы пыталась быть ловкой и расторопной. В те времена наш двор был строительной, сплошь перекопанной площадкой и часто, сняв с верёвки бельё и оступившись, она оказывалась вместе с ним в траншее. Потом вылезала, перемывала бельё и снова попадала в траншею. И как бы мы ей в тот момент ни сочувствовали, просто невозможно было удержаться от смеха, слыша её красочные по этому поводу выражения вроде: «Вот твары! Опять накопали!»

Долгое время бабушка получала посылки из Америки, где жили наши родственники. Поэтому мы одевались очень хорошо, в американские брючки, кофточки, курточки (вступив в ряды КПСС, мама заокеанскую моду отменила). Когда меня забрали на год в армию, и бабушка приезжала в семью моей жены присматривать за правнуком, она и тут стояла на страже моих интересов, пытаясь дознаться, не носит ли кто-нибудь мои драгоценные вещи.

Она прожила большую жизнь. Болезнь сковала её далеко за восемьдесят. А до этого она продолжала баловать нас немыслимыми обедами. Я помню, когда ей было плохо, к нам приходил доктор Левант – ну чисто персонаж Шолом-Алейхема, евреистый донельзя. Сначала он не спеша ел первое, второе, выпивал компот, затем долго мыл руки и только потом устанавливал диагноз: «Будешь жить». И тут приступ быстро заканчивался, и продолжали поступать распоряжения и команды. То тут, то там слышен был громкий бабушкин говор. Она была настоящим боевым командиром в жизни.

Страж нашего долгого и счастливого детства, ангел-хранитель нашей семьи, она и сейчас всегда с нами – в нашей любви, нашей памяти, в нашей благодарности.

Мы до сих пор упоминаем её словечки, её выражения, её говор.

Упоминаем – значит, вспоминаем.

* * *

В расшатанных вагонах тряслось моё будущее детство. Война отвлекала людей от привычного хода вещей, убивала их, уничтожала. Через войну, через страдания пробиралась истина моей жизни. Я иногда смотрю на мир глазами моей бабушки, по счастливой случайности уехавшей в отпуск подальше от границы 15 июня 1941 года.

Едва переступив порог отцовского дома, она услышала о начале войны. Прадедушка Меир тут же принял решение уезжать. Немцы шли по пятам, и всё же удалось спастись. Потом долгая дорога в город Златоуст в эвакуацию. На одной из станций бабушка побежала менять вещи на еду. Поезд тронулся. В вагоне осталась моя маленькая мама. Они нашли друг друга только спустя трое суток. Тогда у совсем ещё молодой бабушки Сони появилось много седых волос.

Иногда вместе с ней я переживаю воспоминания о красном командире в крылатой будёновке. Это был мой дед. А потом легенда-быль о бабушкином брате, который не пришел с Финской. И вслед за этим – печальная повесть о судьбе мужа родной бабушкиной сестры…

…42-й год. Урал. Эвакуация. Каждый вечер – это томление ожидания писем от родных. Фронт далеко – фронт рядом. Похоронки – долетающие птицы скорби.

1985–2018

«Я запускал давно бумажный змей…»

* * *

Я запускал давно бумажный змей,
Он вверх летел и быстро возвращался, —
Так я обычным детством наслаждался,
Лежал, открытый тишине полей.
Кузнечик возле уха стрекотал,
Червяк болтался на сухой делянке.
Я снова к солнцу змея поднимал,
И кровь сочилась из привычной ранки.

И вскачь гурьба летела лошадей,
И ветер обгонял мои желанья,
И ждали мы отчаянных дождей —
Они смывали детства расстоянье
Всего чуть-чуть. Вся жизнь до той поры
И падала, и тотчас же взлетала,
И всё опять как будто исчезало…
В мои послевоенные дворы,

К сараям, где окурки прошлых дней
Раскурят маяту воображений,
Вот снова вверх летит бумажный змей —
Летит моя надежда и спасенье.

2015

«Мама, что-то я делал не так…»

* * *

Мама, что-то я делал не так
В нашей истории жизни минутной.
Что там сейчас у тебя в облаках,
В притче лоскутной?

Детство моё, где подсолнухи в ряд
С черною меткой;
Ветры по улице Красной летят
Памятью светлой.

Яблони – длинные платья до пят,
Сторож с берданкой.
Годы и станции мимо летят
Дней – полустанков.

Я не обнял тебя поздней порой, —
Не дотянулся.
Ангел, который сегодня со мной,
Мне улыбнулся.

2012

«Мне было подарено долгое детство…»

* * *

Мне было подарено
Долгое детство,
И мир по соседству,
И я по соседству.
Дворы, что хранили
Вчерашние тайны
Минутой случайной,
Заботой случайной.
Где мамины истины,
Мира добрее, —
Увидеть скорее,
Услышать скорее.
Была мне подарена
Целая вечность,
И века злорадность,
И века беспечность.
Где хаты с домами
Едва уживались —
Кому-то на счастье,
Кому-то на зависть.

2015

«Мой двор и несколько семей…»

* * *

Мой двор и несколько семей,
Мой брат, на стульях спящий,
Картина «Сталин». Шум дождей,
И молния таращится.

Горшок в предбаннике. Окно
Вот-вот с петель сорвётся.
И в главной зале домино
На мой удар придётся.

А за окном шумят сады,
И скоро будет лето.
Ещё один глоток воды
Остался до рассвета…

2018

«Который год сюда я приезжаю…»

* * *

Который год
Сюда я приезжаю.
Вот поворот:
Дома, дома, дома…
И долго, долго
Тянется прямая,
И вот уже
Закончится она.
Как будто рядом
Пробежала юность,
Под горлышко
Знакомый воротник…
Но это лето
Так и не вернулось,
А к осени, увы,
Я не привык.

2018

Свенский монастырь

* * *

Ещё издали сияет, лучится белым светом большая стена Свенского монастыря. Останки взорванных храмов – следы революции и войны. В уцелевших церквях громко скрипят половицы. Люди идут к иконам, к своей вере. В 90-х сюда приезжали мои гости – Маргарита Терехова, Лев Дуров, А.В. Панкратов-Черный, немецкая переводчица Леноре Калер. Здесь я гулял со своими детьми, спускаясь в пойму реки, где луга заливные, покой и тепло. Глянешь вверх, а там – мой родной Свенский монастырь.

Несколько лет назад я снова приехал в эти места. И ужаснулся. Варварски-воровская реставрация исказила красоту древних храмов. Но не смогла нарушить благостного покоя и веры. На берегу Десны, сквозь многие лета – непогребённый, выстоявший, величавый монастырь Свенский.

* * *

Совсем ненадолго уеду,
Над Свенской загадкой кружась.
И словно по следу, по следу,
Какая-то вечная связь.

2015

Свенский Монастырь

Я был крещён когда-то в Свенском,
И заезжал не каждый год
По той дороге деревенской
До белых стен, а там – приход.

К своим иконам торопился
Под скрип дрожащих половиц,
И день, как чудо, проявился
Глотком из стареньких криниц.

И только взорванные храмы,
Заброшенные алтари,
Как незалеченные раны
Безумием облучены.

И високосная тревога
Отчаянно – в колокола,
И впереди опять дорога,
Что снова в Свенский привела.

А по тропинке – перелески,
Теченье праведной реки,
И снова, снова, снова Свенский,
Где юность кормится с руки.