Читать книгу: «Король хумуса, королева ванны»

Шрифт:

Переводчик Александр Михайлович Шустерман

ISBN 978-5-4485-3660-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Я заехал на заправку, потому что стрелка бензина вот уже два дня торчит на красной отметке. Она заправляла передо мной свою японку, из тех, что предпочитает средний класс. Наверно, взяла машину у своего папаши. Сказать по чести, выглядела она просто ужасно, но я не мог оторвать взгляд от ее огромных сисек, которые почти выпрыгивали из лифчика с криком: «Схвати нас, оближи и отшлепай». У меня близорукость, и я не очень хорошо вижу вдаль, но я был почти уверен, что один из сосков торчал наружу. Я жутко возбудился. Как будто год постился, не видел нормальной еды, и вдруг попал на трапезу при дворе марокканского короля. В голове моей поскакали фантазии, и я напрочь потерял самообладание, особенно, после того как она, как заправская шлюха, несколько раз стрельнула в меня глазами так, что я готов был выскочить из машины, схватить заправочный пистолет и затолкать его ей прямо в задницу. Подойти поговорить с ней у меня не хватало решимости, и я почувствовал, что она ускользает. Какой облом…

Сигануть с парашютом, замутить бизнес, написать сценарий, читать лекции пятидесяти самым высоким шишкам в Юниверсал Студиос, совершить банджи прыжок с моста высотой 150 метров – все это мне по плечу, а подкатить к чувихе, которая уже полчаса строит мне глазки – слабо.

Я видел, что она медлит с оплатой и продолжает пялиться на меня. Сейчас или никогда? Сейчас. Я пошел в ее сторону, не имея ни малейшего понятия, что скажу. Сердце выпрыгивало из груди от волнения. Она как раз написала номер телефона на чеке, и я спросил можно ли мне тоже заиметь ее номер, или она раздает его только на чеках кредитки. Ощущение было как после вручения Оскара, после слов благодарности всем тем, кого так старался не забыть.

– Ну, так ты придешь сегодня? Повеселимся? – надо было удостовериться, что она поняла, о чем идет речь.

– Прийти сегодня к тебе веселиться? – как будто вышла из бронепоезда, или как будто она вся такая монашка из себя – как раз после молитвы…

– Ну да. А что? Есть какие-то проблемы с тем, чтобы повеселиться? Все обычно не против этого, разве нет?

– Да, но… ты так прямо вот…

«Прямо, не прямо», я усмехнулся.

– Прямо и напрямую я, обычно, обращаюсь в страховые компании по вопросам страховки.

Легкий смешок. Молчание. Вот он момент истины. Или через пару часов я у нее во рту, или насухую дрочу на то, что найду в Интернете. Все сейчас во власти языка.

– Ну ладно, я тебя заберу, скажи только где и во сколько мне быть.

Делать нечего – я понял, что если мне самому не сделать шаг навстречу, все дело будет провалено.

– Пойдем, покурим? Поболтаем? – предложила она и пошла к краю заправки, к стенду для подкачки шин. Вот блин, только этого мне не хватало. Еще кто-нибудь увидит меня с этой обезьяной с сиськами наружу – сидим себе, такие, сигаретку курим у стенда на заправке.

Чего уж такого разэдакого мне захотелось, что приходится на это идти? Какого черта, после кучи времени монашеской жизни? Чего уж я такого запросил?

Но вот так взять и свалить было неудобно, поэтому я поплелся за ней, уселся на бордюр, готовый вскочить в любой момент, типа вроде как уселся там по ошибке. Она дала мне прикурить. Я почти ничего не говорил. Она тоже. Ей, похоже, нравилась вся эта затея, потому что она рассказала мне, что как раз на днях прикупила парочку классных бикини. Мы договорились, что я звякну ей позже, чтобы договориться как бы на них взглянуть.

Я поехал дальше на своем мопеде. Я был зол на себя.

Я не видел ни солнца, ни деревьев вокруг, ни облаков. С трудом различал дорогу. Только, моя маленькая Фили, была у меня перед глазами.

Вечер. Я лежу на кровати, полумертвый от усталости, набираю номер Фили и не могу нажать на вызов. Вместо этого я звоню той. Просто потому что хочу, чтоб прошли еще пару минут жизни. Обещаю себе, что не важно, что она скажет и о чем бы ни пошла речь, я ни в коем случае не поеду к ней. Через полчаса я уже в ее кровати, и хвост ее кошки вдруг трется между булками моей задницы, в тот самый момент, когда я вовсю имею ее сзади.

Вне себя от злости, я наподдаю этой кошке так, что она вылетает с кровати. И тут моя девочка начинает читать мне нотации о том, как это, нехорошо бить кошек. Я ей говорю, что, мол, я ее не бил, у меня тоже есть кошка, и вообще я обожаю кошек. И что, мол, я ее отодвинул, потому как она трется об меня и мешает. И тут она мне задвигает, что мол, кошка была тут еще до меня и вовсе она не мешает, и на фоне всего этого разговора я продолжаю иметь ее сзади. Кошке позволяется вернуться в кровать. Я на нее не обращаю внимания, потому что страсть как охота трахаться. Я вхожу во вкус и забываю обо всем. Чувиха начинает стонать, кричать и повизгивать… как вдруг я со страшной силой получаю чем-то по лбу. Что это было? Прихожу в себя и вижу, что на кровати лежит перекладина от штор. От боли у меня опадает член, и я понимаю, что в запале страсти она сдернула штору и влепила этой перекладиной мне прямо по башке. Я останавливаюсь. Это ни в какие ворота не лезет. Просто переходит все границы. Я злюсь на себя за то, что вообще сюда пришел, лоб болит, и вообще хочется сдохнуть. Она спрашивает – ты, мол, в порядке? А мне охота свалить отсюда, но все же мы как-то снова возвращаемся к тому, зачем пришли, и в самый обалденный момент мне вдруг влетает комар в ухо. Я на всех парах начищая ее сзади начинаю лупить себя по уху. И мне снова охота сдохнуть. Член там внутри совсем опал и скукожился и все из-за комара, из-за этой драной кошки и моего распухшего лба, в который влетела палка со скоростью сто километров в час. Потный и злой я пытаюсь представить себе заводную порнушку, чтобы хоть как-то выбраться из этой непростой ситуации. И в тот самый момент, когда я уже снова хочу и могу и вот-вот кончу, она кричит мне «Еще нет! Еще нет!» Тогда я начинаю думать про Арафата, про теракты, про мультики и про то, что в жизни мне не везет. Снова призываю комара или эту драную кошку, чтобы вернулись и сделали так чтобы член опал, но они и в ус не дуют. Я чувствую, что сейчас взорвусь, а она опять кричит «Погоди! Погоди!» И я останавливаюсь. Перестаю двигаться и чувствую, как первый брызг остановился в последний момент на самом-самом его кончике, за тысячную долю секунды до точки невозврата. И весь мир сейчас встал по стойке смирно. Я в полной концентрации на торможении. Именно в этот момент она двигает свой круп назад. Из меня вырывается мелкий такой брызг, и я пулей вылетаю наружу, потому как я без презерватива, а она не на таблетках. Я продолжаю натирать себя сам, чтобы хоть как-то спасти этот ужасный оргазм. Через долю секунды после первой струи я чувствую жутко шершавый язык у себя в жопе, в самой дырке, и, испугавшись от неожиданности, отвешиваю оплеуху в полную силу и слышу что-то вроде «уа-а-а-у-у-у»… и тишина.

Кошка сдохла.

Ну и бардак тут начался. Чувиха начала орать, как резаная: «Ты ее убил, я не верю своим глазам, ты убил Шмошку!» Мне и сказать-то нечего, а она ревет белугой: «Зачем ты это сделал? Зачем?» Я говорю, мол, типа, извини, это было по ошибке. А она свое: «Какая ошибка? Как так можно ошибиться?» Я пытаюсь ей объяснить, что произошло, а она опять рыдать: «Она ж была еще котенком, моя Шмошка!» Ну и что ей сказать? Похоже, пора валить. Обернувшись на выходе, я вижу чувиху, с которой познакомился только утром на заправке, которая рыдает над бездыханной кошкой, которая лежит рядом с ней, сваленная оплеухой, которую я ей отвесил, когда она лизала мне задницу в момент оргазма. В этот момент мне приходит в голову мысль: «а не пришло ли время мне жениться?»

Я вышел из ее дома с твердой уверенностью, что настало время любви.

Глава 1

С Фили я познакомился в Нью-Йорке. Был концерт Пет Шоп Бойз, куда я отправился вместе с моим приятелем, и где я вдруг понял, что в песне «It’s a sin» разговор идет про солиста, который уже в своей сопливой юности осознал то, что он голубее синего моря. Был просто шикарный концерт. Говоря по чести, для рядового израильтянина, коим я и являюсь, любой концерт в Нью-Йорке будет «шикарным». Уже в тот момент, когда я вышел из такси и подошел к очереди в билетную кассу, я почувствовал, что весь мир принадлежит мне. Вот он я, Амир, фром Израэл, иду на концерт в, факинг, Нью-Йорке, где будет американская публика, в очереди настоящих американцев за билетами, на самое что ни есть американское представление. И вот, они выходят на сцену, а я тут такой, с приятелем, встречаю их на поле Нью-Йоркского стадиона, и вспоминаю самый первый раз, когда видел по телеку их клип в передаче «Новый Шлягер», а мама моя на кухне по ходу дела жарила шницели. После концерта мой приятель спросил, а не против ли я подскочить к одной его знакомой, тут рядом. А я ему – не против. Я вообще был не против подскочить к знакомым своих приятелей, потому что я только неделю назад приехал, и весь еще был перепуган этим городом, где я совсем никого не знал.

Мы вошли в квартиру, и я буквально впал в ступор от того что, блин, как это вообще возможно, что в возрасте, когда я еще душился одеколоном Аззаро в родительской ванной, в Рамат Гане, эта девица сама снимает квартиру в Нью-Йорке? Ей-то всего 21?

Мы зашли. Сели в салоне. Она предложила нам чего-нибудь выпить, и, не дожидаясь нашего ответа, сказала, что чайник уже вскипел. Девица, которая ставит чайник еще до того, как спрашивает, что будем пить, уже вызывает во мне определенный интерес. Ну, еще интерес вызывали ее расты, гладкая кожа, красивые глаза и милая попка. На тот момент, правда, воображение мое не рисовало картины, связанные с ее привлекательностью, а на ум приходили мысли о том, как она платит за квартиру, покупает мебель, пытается затащить к себе телевизор или нанимает для этого грузчиков.

Как она вообще нашла квартиру? И кому подписывала договор на съем? И все это на английском! В Юнайтед Стейтс оф Америка!

Она подметила мое удивление, и мне показалось, что ее это позабавило.

– Неделя, и я могу и тебе подогнать похожую квартирку, – сказала она и пошла на кухню. Я многозначительно посмотрел на приятеля, типа: «Вот это да! Вот так знакомая! Ну, ты даешь!» и зашел на кухню вслед за нею. Она как раз разливала чай по маленьким чашечкам. Мы сошлись во мнениях, что прикольнее всего пить чай из маленьких чашечек, потому что тогда виден конец, и он близок. И только тогда ценится каждый глоток. Я рассказал ей, что обычно за продуктами хожу в супер, но салат из баклажанов я люблю покупать в лавке у Нисима, где я беру маленькую баночку салата. И еще малиновый сироп. Большая банка с салатом мне нравится гораздо меньше, как будто там и не баклажаны вовсе. И, обычно, большая банка никогда не доедается до конца. Через неделю-другую сверху образуется эдакий желтый налет, и все что осталось отправляется прямиком в мусорное ведро. Однако, в маленькой банке салата обычно оказывается недостаточно. Всегда не хватает, буквально, одной-двух чайных ложек. Наверное, именно из-за этого салат кажется гораздо вкуснее, и, наверное, именно это является причиной того, что пить чай из маленьких чашечек гораздо прикольнее. Ее это рассмешило. Однако, больше всего в моем рассказе ей понравился малиновый сироп, и то, что я хожу за такими мелочами именно в лавку Нисима.

– Такое может быть только в Израиле, – сказала она, – эти старые, милые, маленькие лавки, которые уже пятьдесят лет держит какая-нибудь парочка стариков. – А потом добавила, – Нет такого сиропа, который можно себе представить, и чтобы его не было здесь! Тут есть все, начиная от черничного сока, и заканчивая травяным. Но малинового сиропа нет! Как бы мне хотелось сейчас малинового сиропа!

Она сказала это отчетливо громко, и насыпала сахар в чашку, не осознавая того, что произнесла в этот момент одно из самых величественных изречений всех времен, и тем самым заставила меня полюбить ее на веки вечные, до восшествия на царство Всевышнего на вечные времена, да благословенно будет имя его.

Хотелось ее обнять. Она произнесла это свое» Как бы мне хотелось сейчас малинового сиропа!» и продолжила помешивать сахар с легкой ностальгической улыбкой, и на лице ее была такая правдивая наивность, что я почувствовал, как мое сердце готово разорваться.

И вода у нее кипела, еще до того, как она поинтересовалась что мы будем пить, и глаза ее светились радостью и жаждой жизни, и гладкая ее кожа, и расты на голове, и милая попка, и то, что ей вдруг захотелось малинового сиропа посреди Манхэттена, и не просто захотелось, а всплыло из самой глубины души… Это ее» Как бы мне хотелось сейчас малинового сиропа!» было выдано как необходимость, как вожделение, как страстная тоска, как ностальгия и любовь к тому, что осталось на родине…

Короче, она в Нью-Йорке, сама снимает квартиру, и не забыла о той настоящей жизни, которая ждет ее дома. Это просто прекрасно. Это как раз то, что мне нужно.

Мы вернулись в салон. Мой приятель рассказывал, что на следующей неделе он едет в Пенсильванию. Она вдруг вскакивает и выдает, что Шауль тоже из Пенсильвании.

– А кто такой Шауль? – спросил мой приятель. Она ответила, – Да так, типа. Мой парень.

Шауль?.. кто он вообще такой? Вот на фига сейчас она все это начинает? Именно сейчас нужно срочно разрушить весь эффект малинового сиропа? Одним лишь словом? Терпеть не могу, когда какая-нибудь чувиха, в свою, и так помереть со скуки какую историю, вплетает совсем незнакомых мне, и вообще никому незнакомых, людей. Я с трудом помню имя ее самой, как вдруг она, такая: «а потом я пошла туда с Мири…»

Кто такая Мири, блин, кто она? Я ее знаю? Какого хрена тыкать мне именами своих подружек, как будто я с ними знаком? Это что, поможет мне во всем разобраться? Нет, это типа только для того чтобы я спросил: «А кто такая Мири?» а она мне в ответ: «Мири, это моя лучшая подруга. Мы типа… ну, мне тяжело передать всю глубину отношений между нами… в общем, не важно. Мы с ней такие идем туда…»

Ну ее в жопу, эту Мири.

Мы продолжили болтать еще какое-то время ни о чем, пока мой приятель не сказал, что ему пора, и не стал собираться. Я пошел вместе с ним. Вернувшись домой, я лег, но заснуть не смог. В голове вертелась картинка, в которой она оплачивает счета нашей общей квартиры.

Из своего опыта могу сказать, что чем больше я восхищаюсь какой-нибудь девицей, тем меньше та приходит в восторг от меня.

Что заставляет этот заколдованный круг каждый раз вертеться именно в этом направлении?

Я не нашел этому какого-то объяснения, кроме того, что, наверное, когда я втюхиваюсь в кого-нибудь, я становлюсь эдаким смущенным и нерешительным, и начинаю относиться ко всему слишком серьезно, а чувихи не любят таких смущающихся и нерешительных чуваков, которые относятся к ним чересчур серьезно. И к тому же, наверное, почти все мужики влюбляются в одних и тех же девиц. Так, что за плечами у каждой из них есть целый набор напуганных прилизанных хлыщей, которые относились к ней как к королеве Англии, когда все, чего ей было надо – это чтобы кто-нибудь отнесся к ней как к полному говну. Ну, как минимум, поначау. Нужен кто-то, кто не будет делать из нее эдакую фифу, а будет ставить ее перед фактом. И не будет считаться с ее мнением или распорядком дня. Кто-то такой, кто, по ее мнению, будет относиться к ней как нормальный настоящий мужик к нормальной настоящей женщине. Такой, типа, кто поставит ее перед фактом, и будет выполнять намеченное максимально вежливо и уважительно. И все. Вместо этого смущенный заикающийся юноша звонит ей. Паникуя ждет ее у ее дома, с вылизанной тачкой, в которой у него вдруг завалялись мятные конфетки, которые он тут же сует ей. И везет он ее в тот же самый японский ресторан, где еще вчера она была со вчерашним хлыщом, который так же коряво пытался произвести на нее впечатление. Ну, и сколько можно такое терпеть?

Нет. Нужно идти к ней среди дня, приехать на мопеде, сунуть ей старую потрепанную каску, которую она напялит на свой «пантен про—ви», и заявить, что ты голоден. После этого ехать прямо в забегаловку к Али, жрать хумус. Вот и все. Делов-то…

На следующий день я позвонил спросить, не поедет ли она на вечеринку одного из наших друзей в Филадельфию? Филадельфия – это три часа езды на автобусе отсюда. Вечеринка будет поздно, и, если она согласится, это означает, что и ночь мы проведем вместе. Ход ва—банк, типа. Захочет – отлично, не захочет – тоже хорошо. Нет у меня сил на обычные расшаркивания. Короче, я ей позвонил. А теперь вопрос: каковы были шансы, что она будет свободна в ближайшие пару дней, да к тому же захочет провести их с таким придурком как я?

Она согласилась. Согласилась без тени колебания, как будто вопрос стоял о том, чтобы стрельнуть у нее сигаретку.

Я заехал за ней, радостный как ребенок, которому папаша приобрел билеты в лунапарк. Мы приехали на автовокзал, откуда отправляются все автобусы, заблудились и опоздали на нужный нам рейс – всего на пару секунд – уходящий автобус как раз вильнул нам задом. Мы пошли прогуляться пока не подойдет следующий, на который, кстати, мы тоже чуть не опоздали. Все это говорило только о том, что нам было хорошо вместе. Настолько, что мы были не прочь пропустить и следующий автобус тоже. Мы расположились в последнем ряду – там еще остались свободные места, и были довольны выше крыши тем, что в нашем распоряжении целый ряд. Поржали над американской придурковатостью – типа, что они всегда садятся на место, которое у них отмечено в билете, и не важно, что рядом пустует место получше, на которое они и не посмотрят.

Через десять минут прекрасной поездки, в течение которых мы сидим, держась за руки, и улыбки у нас на лицах до ушей, как у маленьких детей, происходит катастрофа. Один за другим люди начинают ходить в нашу сторону в туалет, и опорожняют там гнилое содержимое своих желудков прямо у нас на голове. Один за другим. У нас в Израиле в автобусах нет туалетов, и кому вообще может прийти в голову мысль о том, что в автобусе, который едет всего три часа, туалет вообще необходим?

У нас появилась важная и ответственная должность: привратники туалета. Похоже, была какая-то проблема с замком, и дверь туалета не запиралась до конца, поэтому испражняющийся должен был придерживать дверь во время процесса, и полагаться на нас и на нашу бдительность, типа, если подойдет еще кто-то и спросит «есть ли кто-нибудь внутри?» мы ответим ему «да, там занято, будь так добр, приходи валить нам на голову минут через пять. Спасибо!»

Фили, хорошая моя, тоже захотела по-маленькому, но заходить туда она не соглашалась ни за что. Она сказала, что будет ждать, пока мы не приедем. Я ей говорю – забей, сходи тут, делов-то.

У меня лично в таких местах вообще ничего не выходит. Ни по-большому ни по-маленькому. Как подумаю, что кто-то рядом, буквально за дверью, сидит, и все, чем он сейчас занят – это ожидает услышать начало процесса, одна эта мысль стопорит у меня весь механизм. Может я покажусь странным, но если это не факинг имердженси, то по мне это просто верх хамства, сидеть и испражняться у кого-то на голове.

Но с Фили я хотел, чтобы она сходила. Конечно, мои принципы относятся ко всем без исключения, но не к той девушке, что со мной. Если она уже со мной. Ей позволено все. Другие девушки могут вести себя как угодно, могут выглядеть коровами, грубыми или производить впечатление полных дур, но моя девушка, ведущая себя в точности так же, как они, для меня все равно королева. Она всегда на первом месте, и ей позволительно испражняться на голову кому угодно в автобусах на Филадельфию.

Само слово Фили, кстати сказать – это просто сокращенно Филадельфия. Так ее все американцы называют. Когда мы подошли к кассе покупать билеты и сказали кассиру «ту тикетс ту Филадельфия, плиз», он повторил в громкоговоритель обращаясь к кому-то или чему-то «ту тикетс ту Фили». Тогда мы переглянулись, улыбнулись этому милому названию и сказали друг другу почти хором «ви ар гоуинг ту Фили». И с тех пор начали называть друг друга Фили.

Какая-то старушка вышла из сортира и кивнула нам, типа и «спасибо» и «извините» одновременно, а за ней завалил какой-то жирный японец и начал шумно, как конь, опорожнять свой мочевой пузырь. Мы переглянулись и не смогли удержаться от хохота. Мы говорили о том, что шумно обычно писают девушки, потому что струя бьет в воду с более близкого расстояния, но этот японец побил все мыслимые шумовые рекорды. Ощущение было, как если бы мы сидели у пятнадцатиметрового водопада.

А потом я спросил ее, кем она хочет стать, когда станет взрослой. А она ответила, что это зависит от того, в какой момент ее спрашивать.

– Ты спрашиваешь меня кем я хочу стать, когда вырасту сейчас?

– Ну да, а когда еще?

– Потому что через пять минут, или завтра, или через месяц ответ будет звучать иначе.

Я в этом смысле весьма прост, и с шести лет до двадцати восьми в ответ на этот вопрос говорил одно и тоже.

Но она рассказала, что ей охота поездить по миру пару лет, и что она хочет организовать свое дело, которое обеспечило бы заработок бездомным, и что неплохо было бы стать шеф поваром, и жить где-нибудь у морского побережья, быть продавщицей в магазине игрушек, что ей так же хочется учить архитектуру, и еще миллион всяких вещей в придачу. И все это ей хочется сразу. Она сказала, что внутри нее вроде как бы живут множество «я», но ни одно из них не является полностью ею. Есть одно «я», которому надо дурачиться и веселиться, когда другое «я» убеждает ее вести себя серьезно и задуматься о будущем. Есть «я» которое хочет помогать людям, хочет делать что-то хорошее для всех во всем мире, а есть «я» которое заботится только о себе. И еще целая куча всяких «я» которым хочется разного, и у нее нет ни малейшего понятия, которое из них выбрать.

Я был просто в шоке. Я прошел пятьсот различных тренингов эмоционального и духовного развития, полных всякими «Омм», медитациями, йогами, тантрами, и прочей требухой, а у нее все это уже есть…

Я спросил ее знакома ли она с Гурджиевым. Она сказала, что нет.

– Гурджиев, был такой философ, который сравнивал нашу жизнь с кораблем, плывущим из точки А в точку Б. Заходит на корабль один капитан и вертит штурвал влево. Через десять минут капитан меняется, другой подходит к штурвалу, и крутит его вправо. Через пару дней снова меняется капитан и возвращает корабль назад и так далее. Как же кораблю попасть в точку Б? Так и в нашей жизни. У нас нету одного управляющего «я». Каждые пять минут другое «я» направляет корабль куда ему захочется. То, что ты говоришь – это в точности то, что говорит Гурджиев.

– И что с этим всем делать? Мне не очень помогает то, что я это знаю. Что с того!

– Ну, нужно стремиться к тому, чтобы было одно ведущее «я».

– Но как мне понять которое из этих «я» выбрать, если они меняются каждые пять минут, ну или каждые пару дней?

– На самом деле этих «я» не так уж много. Это происходит из-за того, что мы живем в рабстве своих страстей и своего эго, и это они швыряют нас вверх и вниз. Из-за них нам кажется, что есть множество всяких «я». Кто-то очень важный для тебя делает тебе комплимент по поводу рисунка, который ты нарисовала, и ты довольна как слон и уже представляешь себя архитектором в большой фирме. Или завалила экзамен в универе, который все с блеском прошли – и вот ты уже социальный работник и тебе хочется помогать и утешать всех в этом мире. Или набрала пару килограммов, и какой-то придурок на улице спрашивает тебя на каком ты месяце. И тебя уже уносит в Коста-Рику, на забытое богом побережье, подальше от всех и вся. Я, конечно, преувеличиваю, но то, что я хочу сказать – это то, что мы подвержены влияниям внешних факторов. Нас треплет как лист на ветру, и мы должны укреплять себя изнутри.

Я не уверен, говорил ли такое Гурджиев, но мне это кажется логичным.

– Но разве можно как-то по-другому? Это ведь просто жизнь?!

– Это не жизнь. Это оценивать себя глазами других, поддаваться страстям и повелению своего эго, все время хотеть еще – выглядеть лучше, преуспевать круче, стремиться к тому, чтоб было еще более в кайф. Только ты воплотила в жизнь одно свое желание, как появляется другое. Это словно бездонная бочка – сколько ни лей, все равно она остается пустой. Всю жизнь ты пытаешься наполнить ее, и именно это обеспечивает тебе жизнь без всякого ощущения наполненности. Потому что бочка никогда не наполнится. И чем дальше, тем больше будет ощущаться пустота и тщетность происходящего. В талмуде сказано «маленькие чресла у человека, утоляющие его голодного и морящие голодом его сытого». Чем больше ты спишь с кем-то, тем больше тебе хочется. Перестань спать со всеми, и ты насытишься. Это все работает наоборот, понимаешь, и так во всем. Всегда ты будешь хотеть выглядеть круче, будешь хотеть еще денег, еще раз затянуться, еще раз переспать, еще одно пирожное, и машину побольше. В тот момент, когда мы остановим гонку исполнения наших желаний, тогда лишь мы будем ощущать полноту жизни, будем сытыми и довольными. Понимаешь?

Я откинулся на спинку сиденья довольный тем, что мне как-то удалось отдельные слова сложить в подобие логичного ответа. И если бы можно было сейчас закурить сигаретку, я был бы доволен еще больше. И момент был очень для того подходящий.

– Хорошо, значит я не буду идти на поводу у моих желаний и побуждений, потому как это не заткнет брешь. Окей. Тогда за чем мне идти? Что мне делать по жизни?

Блин, вот и что мне теперь ответить ей, такой хитрожопой? Всего 21 год ей, а поддела меня за не фиг делать. Никогда на всех этих тренингах не задавали таких вопросов.

Туалет был свободен, и к нам как раз направлялся чувак в ковбойской шляпе, жирный и холеный. Из тех, кто в один присест может сожрать целую кучу стейков, и которому уж точно есть чем заняться в сортире. Мы держались за руки и затыкали друг другу рты – было бы неудобно, если бы он услышал наш клокочущий хохот в ответ на его могучие всплески, каждый из которых был как всплеск корабля, сходящего со стапелей.

Мы договорились притвориться спящими. Не хватало только пересечься с ним взглядом, нас тогда вообще порвало бы на части. Он вышел из сортира, кивнул нам с победным видом, как будто только что завалил своего врага на дуэли – эдакий дикий запад собственной персоной. А всплески и хлюпы вообще вроде как не имели к нему никакого отношения – не было ничего такого. Он шел по проходу с еще дымящимся пистолетом после перестрелки, и мы с Фили чуть не порвали легкие в лоскуты от задавленного внутри хохота.

Иногда я думаю, что смейся я так раз в неделю, я был бы счастливейшим из людей. Как бы так сделать, чтобы такие приступы хохота случались чаще, чем раз в пятилетку, а?

Впереди нас кто-то снял пиджак со спинки сиденья, кто-то потягивался, проснувшись, кто-то начал копаться в сумке. Стало ясно, что мы подъезжаем. Нас смешило то, что если достаточно хорошо всматриваться в происходящее вокруг, можно легко подметить знаки того, что вскоре произойдет.

Всегда так: если тебе нельзя что-то делать, и вдруг становится можно, то ты делаешь это с превеликим удовольствием. Поэтому, выйдя из автобуса, мы уселись на бордюре и молча закурили. Самое время помолчать и выкурить сигарету. Нашу сигарету вместе.

Приятеля звали Гай, но все знали его по кличке «мистер Пэнк». Гай был еще тем нарком, которому как-то удалось просочиться в Уортон – одну из лучших бизнес школ в мире.

За год до того, как его приняли в эту школу, я вдруг получил от него приглашение приехать к нему в Иерусалим, где он организовывал ассоциацю, целью которой было расширение и углубление диалога между израильтянами и палестинцами в восточном Иерусалиме. Я был удивлен тем, что мистер Пэнк занялся делами мирного урегулирования. Похоже, наркота основательно проела ему мозги. Потом стало ясно, что именно благодаря этой ассоциации ему и удалось поступить в Уортон. Они там любят такие фишки социальной активности.

Мы поехали к нему домой на такси, которое все ехало, ехало, и конца края этому не было. Нам было хорошо. Пока, наконец, мы не остановились. Мы звякнули Пэнку по домофону. Он спустился по лестнице нас встретить, мы обнялись, и поднялись к нему в дом, который Фили очень приглянулся. Поболтали о том, о сем, затем спустились вниз чего-нибудь перекусить, прежде чем идти на обещанную нам вечеринку, ради которой мы, собственно, и приехали. Кстати, стоит уточнить, что вечеринка была приурочена к окончанию второго года обучения в бизнес школе.

На саму вечеринку мы приехали тоже на такси. Там было полным-полно маменькиных сынков, папенькиных дочек, мажоров разного калибра и прочих, им подобных. Эдакие детишки богатеньких родителей, разномастные придурки, пустые и лицемерные, и каждый пытается, типа, показать всем, как ему тут по кайфу. И одеты они в дорогие шмотки: пиджаки и галстуки удавки, шикарные платья и жмущие туфли на шпильках. На танцполе не было ни одного свободного, не просчитанного заранее движения, ни одного такого, которое бы шло от души, от ощущения музыки и самого танца. По каждому из присутствующих можно было понять, кем является его или ее папаша. Вокруг отпрысков более важных шишек ошивалось больше народу с подобострастными улыбками. Они были как надутые индюки и делали вид, что вся сутолока вокруг них – дело для них привычное. Многие из них почти и не танцевали, если вообще что-нибудь там происходившее можно было назвать танцем. Просто кошмар какой-то, а не вечеринка. На лице Фили можно было прочесть вселенский облом. Я тоже был разочарован мистером Пэнком. К чему были все его непрекращающиеся попытки зазвать нас на эту вечеринку? Что с ним? Он вообще не видит, что вокруг него творится? Неужели большие деньги так ослепляют?

Однако, наблюдать за разочарованной Фили мне нравилось. Она была такой милой в этот момент. Когда она разочарована чем-то, она хмурит брови, как мой племянник, и у нее так забавно задирается верхняя губа. Было смешно, что с одной стороны она выглядит такой взрослой и умудренной жизнью, а с другой стороны она все еще маленькая девочка двадцати одного года, которая если вдруг не получает то, чего ей хочется, то ужасно огорчается. Я с высоты своего возраста успел уже прохавать столько говна и столько разочарований, что одним разочарованием больше, одним меньше – меня это уже просто никак не колышет. Ни вправо, ни влево. Скажем наоборот, я очень удивлюсь, если вдруг не разочаруюсь от чего-нибудь. Единственное, что меня, пожалуй, на самом деле разочаровывает – это то, что я уже не разочаровываюсь ни от чего, или, говоря другими словами, у меня нет никаких ожиданий ни от чего. Другими словами – этой жизни, похоже, удалось уложить меня на обе лопатки.