Читать книгу: «Ешь. Люби. Прощай»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Хотел бы я сказать, что она ушла тихо. Только нет, это случилось не так. Она кричала так громко, как только может кричать молодая девушка, попавшая в западню. Этот крик уже давно отпечатался у меня в мозгу как мелодия, которую против своей воли заслушиваешь до дыр и потом напеваешь неожиданно для себя в самом неподходящем месте. К ее крику я привык, я его принял и осознал как часть себя в это нехорошее время. С тех самых пор, как мы пришли на прием к ортопеду с жалобой на непрекращающиеся боли в области поясницы, с тех самых дерьмовых пор, когда я впервые в жизни услышал слово остеосаркома. Именно в тот день впервые, уже дома, я в первый раз услышал, как она кричит, от боли и бессилия, от чего-то еще, ведомого только ей. Тот первый крик наводящейся пулей разнес мои мозги, мой такой идеальный мир вздрогнул и осыпался на пол, унося в потоке затухающих осколков мои мечты, мои надежды, которым никогда не суждено было сбыться. Я, не помня себя от ужаса, бежал в комнату, где на ламинате корчилась от боли она, обнимал ее прямо там, лежа на полу. Ее тело вдруг стало необъяснимо сильным, я чувствовал, что не могу выпрямить ее, поэтому просто соскоблил ее с пола и накрыл своими руками, будто это могло ее защитить от этого дня и всего того, что готовил нам день грядущий. Она всегда была бойцом, она всегда умела и где-то даже любила терпеть боль. Она никогда не показывала мне, как ей больно на самом деле, что в итоге и завело нас в терминальную стадию, и этот крик на полу в комнате, он, конечно, был и про это тоже: про то, что все можно было изменить в свое время. Я держал ее, сведенную судорогой и отчаянием, ее волосы пахли прежней Кирой – но чертов крик уносил Киру от меня. Да, ее звали Кира, и мы поженились два года назад.

Я слышал этот крик много раз, я отчетливо научился ощущать в нем нотки ужаса, борьбы, отчаяния, злобы, а иногда – волю к жизни и какой-то внутренний свет. Но в этот раз крик был совсем другой, я долго не мог понять, что это за звук, пока не осознал, что это был вовсе не крик. Это был выдох. Громкий, протяжный выдох, после которого наступила тишина. Санитары и врачи продолжали забегать и выбегать из процедурной, но кто-то невидимый сверху нажал кнопку «mute» – и вдруг мир перестал издавать звуки. Дверь открывалась бесшумно, туфли санитаров беззвучно скользили по безучастному кафельному полу, крики застывали на губах людей и более не покидали их суетящихся тел. Потом, через какую-то сотню лет, когда я успел уже столько раз состариться, умереть, родиться и снова состариться, проживая каждую новую жизнь с моей женой, ко мне вышел молодой врач и начал говорить про мою Киру, которой больше нет. А я удивленно смотрел на его руки, на удивительной красоты пальцы, которые должны были бы нажимать на клавиши лучших роялей мира, ласкать лоно самых дорогих актрис, но почему-то выбрали копаться в чреве человеческих тел. Я смотрел на них завороженно и даже с некоторым благоговением, потому что никогда в жизни я не видел настолько красивых пальцев.

А потом пальцы исчезли, запустился калейдоскоп картинок, на которых я находил себя, родственников, близких и знакомых и обычных людей, которые просто должны были делать свою работу. Священник крестил, мужики копали. Звук так и не включили, я не слышал их слов, если кто-то из них плакал – этого я не слышал тоже.

А потом за неуплату отключили цвет. Я попал в черно-белую квартиру, где на электрическом камине стояла наша фотография, где терся о ногу кот, который не всегда был черно-белым, и где все пахло Кирой, других запахов здесь не существовало.

Я, конечно, напился. Напился ровно так, как любила и всегда учила меня Кира. Пей чаще, пей меньше. Чем чаще ты пьешь – тем ты счастливее, Лёшик.

Лёшик – это я, если вы еще не поняли.

Я выпил 0,7 односолодового виски, который берег на нашу годовщину. Это оказался очень хороший виски, и я немножко порадовался, что она бы обязательно оценила это: солено-торфяной алкоголь мог бы немножко, хотя бы на время, забрать из нее боль, и мы бы провели вечер нашей встречи ровно так же, как мы его провели в первый раз – пьяными, смешными и, как я понял уже впоследствии, бесконечно счастливыми. Эти мысли, вкупе с более чем приличной для меня дозой выпивки, вышвырнули меня на улицу, в мерзкий, хлюпающий какими-то своими собственными разочарованиями март, протащили за шкирку по Ломоносовскому проспекту, ткнули носом в дремлющий МГУ, намочили штанину в фонтане, и лишь когда мне показалось, что я окончательно сбился с пути и не ведаю цели, вытолкнули на Воробьевы горы. Я оперся на железные перила ограждения: впереди сутулилась Москва-река, за ней шепталась Москва без реки. Лужники, переливаясь, будто подмигивали: ну чего, смогёшь?

Я, конечно, смог. Ну, вернее, я попытался. Впереди была не ахти какая высота, но по моим прикидкам должно было хватить. Я залез на перила и, как канатоходец, максимально грациозно (или мне так почудилось в тот момент) разогнулся, продолжая балансировать всем телом. Волна какого-то исконно-древнего могущества пронзила мне позвоночник, я ликовал, я чувствовал себя сверхчеловеком из фантастических вселенных. На пике своего совершенства я вскинул руки, чтобы упасть в объятия вечности – и упал. Но вечность потянула меня назад, на асфальт тротуара смотровой площадки. Вдруг все вокруг сделалось каким-то ватным и нереальным, я лежал на земле и глядел на табло цифровой рекламы напротив. Там обещали концерт довольно уже поиздержавшейся певички Наташи, потом приглашали на отдых на курорты Калининградской области, потом предлагали подписать контракт. Я не успел понять, с кем именно нужно подписать контракт, я был готов это сделать, но мне снова показали постаревшее лицо певички, а после снова Калининград. А потом я провалился в какое-то липкое небытие, где я бежал по Лужнецкому мосту, из реки за мной тянулись щупальца жуткой певички, а на самом краю его – там, где спрут не смог бы меня достать – меня ждала Кира. Она звала меня, она просила не оставлять ее одну.

Потом снова начались картинки, какой-то прохожий меня вел, мы говорили про Киру и певичку, мне кажется мы снова пили. А еще я запомнил суровый профиль МГУ, который в свете луны казался школой волшебников из детской сказки.

Проснувшись, я с удивлением уставился в потолок. Это был все тот же черно-белый не сильно выделяющийся изяществом натяжной потолок, но я мог абсолютно точно констатировать, что это был потолок моей квартиры. Где я совершенно точно не чаял очутиться после событий вчерашнего вечера. Голова раскалывалась на тысячи маленьких кричащих я, у меня не было планов на жизнь, на день, на час, даже на минуту, которая вот-вот уже начнется. Мир сделал то, что луна никогда не позволяет себе сделать по отношению к земле: он обернулся ко мне своей обратной стороной – и, как не силился, я не мог найти в этом мире хотя бы одно место, где мне было бы место. Дома не было кофе. Дома не было аспирина. Киры тоже не было дома.

Я, наспех одевшись в умеренно свежие одежды, выбежал на улицу. Мир, лишившись красок и звуков, вывернувшись на изнанку, приветствовал меня, салютовал мне, изрыгая тела людей из вагонов наземного транспорта, обнимал меня объятиями мартовской ледяной измороси, он любил меня, как отец-спартанец любит своего младшего слабого сына по дороге к бездне. Я принял единственно верное, на мой взгляд, решение, которое мог принять: я отправился в то место, где я появился как я, где мне всегда. ВСЕГДА. Мне всегда было место там. Я отправился на работу.

Итак, теперь вам нужно узнать о Лёшике еще кое-что интересное. Я шеф-повар ресторана, именно там я тружусь уже много лет, не без успеха, что скрывать. Без лишней скромности. Я прошел путь от тестомеса, где восемнадцатилетним мальчишкой пытался скармливать муку, яйца и молоко ненасытному жерлу машины. Дальше были: помощник в горячем цехе, повар горячего цеха, су-шеф. Этот путь уложился в четыре года, и следующие двенадцать лет – прекрасных, ответственных, насыщенных смыслом и чувством двенадцать лет – я провел уже в ранге отца всех процессов на кухне. Это было мое призвание, я этого никогда не скрывал ни от себя, ни от окружающих. И хоть кругозор моих кулинарных образов был довольно узок и ограничивается, пожалуй, только рамками «Книги о вкусной и здоровой пище», которую я впитал с молоком матери и которую впоследствии получил от нее в день смерти в мои неполные семнадцать – вряд ли в этом мире жил человек, который смог бы сварить борщ вкуснее, чем это делаю я. Без ложной скромности.

Довольно серьезным испытанием обернулась моя попытка пройти путь в несколько кварталов, через все эти бессмысленные светофоры и взгляды прохожих, тоже светивших, кто зеленым (мол, клевый прикид, чувак!), кто желтым (смотри, далеко ты в таком виде не уйдешь). Что мне семафорили красные прохожие, я понял уже когда попал в кафе и попытался приступить к трудовой деятельности. Сначала на меня обрушился шквал каких-то совершенно неуместных увещеваний в стиле, что мне нужен отдых, хотя я был уверен в обратном и игнорировал их. Поскольку они были слишком навязчивы, мне пришлось пойти на хитрость и разбить об пол трехлитровую банку с маринованными огурцами. Это возымело свой эффект. Как я и подозревал, огурцы красиво рассредоточились по кухне, чередуясь с листами черной смородины и хрена, кухня приобрела довольно необычный, но нарядный вид. Любуясь красотой, которую сам создал, я пропустил силовой прием от су-шефа Никиты. Обычно мое джиу-джитсу всегда было значительно лучше его дзюдо, но в этот раз я проморгал. Никита перевел меня в партер и через какое-то время, благодаря стараниям Мариши из холодного цеха, оставшейся неравнодушной ситуации, я оказался лежать мордой в пол со связанными за спиной руками.

Потом я сидел в кабинете хозяина ресторана – большого сибирского мужика Сергея Николаевича, угрюмо смотрел в пол, все еще связанный. Поверх головы Сергея Николаевича на меня скалилась волчья пасть зверя, убитого когда-то хозяином местных харчей, сделанная настолько натурально, что мне приходилось сосредотачиваться, чтобы понять, кто именно из них двоих на меня скалится. Хотя внешне Сергей Николаевич выглядел довольно спокойным.

– Как прошли похороны? – он скомкал бумагу, которую пристально разглядывал до этого, и бросил ее в мусорное ведро под ногами.

– Нормально, – немного промедлив, ответил я. – Лучше, чем когда хоронили маму. Тогда дождь шел стеной с утра и ее не могли закопать, гроб плавал в яме. Песок накидывают сверху – а все вниз, в омут уходит. То, как он плавал, пока вода не ушла, всех ввергло в какую-то истерику, а мне показалось это просто мама не хотела уходить от нас.

После мы оба погрузились в молчание на некоторое время.

– Теперь, к счастью, ничего подобного не случилось? – видно было, что Сергей Николаевич пытается подбирать слова.

– Теперь нет. Кира хотела уйти.

Сергей Николаевич, помолчав, кивнул. Начал неторопливо разбирать пачку бумаг, лежавшую в органайзере рядом с ним. Потом отодвинул пачку, вдруг резко подался вперед, и, обняв огромной ручищей мою шею, прижал к себе, заставив мое связанное по рукам тело безвольно заползти на стол. Так мы продолжали какое-то время, и мне казалось, что Сергей Николаевич беззвучно плакал.

Мы вернулись в исходные состояния также быстро, как и потеряли их. Я смотрел на грязные носки своих светлых кроссовок, не в силах поднять взгляда на хозяина ресторана, думая о том, как же я мог за сутки превратить обувь в это. Первым прервал молчание Сергей Николаевич:

– Алексей. Лёша. Ты же как сын мне, – меня не подводили ощущения, он действительно плакал, – я тебя еще таким помню. – Он показал расстояние от пола, которое никак не коррелировало с ростом человека в восемнадцать лет и продолжил:

– Мы небольшой ресторан, не хватаем с неба звезд Мишлена, но у нас есть свой стиль, у нас есть свой зритель, и это твоя заслуга, Лёша, прежде всего. Двенадцать лет назад мы были забегаловкой, пельменной – теперь мы весим гораздо больше, все мы. Это заслуга всех нас, до единого, но это все благодаря тебе, Лёш. Я никогда не скрывал, как люблю тебя, ты давно уже стал мне родным. То, что я поверил в тебя когда-то – это мое самое мудрое решение в моей жизни, а я их принял не мало. И вот теперь я гляжу на тебя, с расквашенным лицом, со связанными за спиной руками, – он на мгновение замолчал, прокручивая золотую печатку с фианитом на пальце. – Ты и сам понимаешь, что, если я позволю тебе работать сейчас, все наши года пойдут прахом. Это Москва, мы поднимались двенадцать лет, упадем за двенадцать часов.

Я изобразил вялое сопротивление на лице, понимая, что этот старый волк говорит ту самую правду, которую я сам сказать себе боюсь.

– Тебе нужен отпуск, я даю тебе отпуск. – Он увидел, как я попытался распрямиться в попытке возражать, и моментально пресек ее тоном, который выбирал очень редко, но который всегда сам говорил за себя: – И это то, что я не собираюсь с тобой обсуждать, Алексей. Точно не сегодня!

Он подошел к стене напротив окна, где рядом с полками со всякой птичьей таксидермией весела политическая карта мира с воткнутыми флажками успешных охот Сергея Николаевича. Молча поглядел на сборную стран мира, немного подумал и предложил:

– Бали. Все за счет заведения. Ты уже несколько раз заработал на этот отпуск.

Я же, не отрываясь, смотрел на полку с мертвыми птицами. Представители хищной пернатой фауны со всех концов мира смотрели на меня своими пустыми глазами-бусинами и в их хищной грации, запечатленной мастером, на самом деле не осталось ничего живого. Но меня завораживала сова, которая сидела с краю стеллажа и, в отличие от остальных хищников, смотрела на стену с картой, а не в сторону противоположного окна.

– А куда смотрит сова? – спросил я и, когда понял, что хозяин этого мертвого зоопарка не понимает, о чем речь, кивком головы указал в сторону стеллажа.

– А хер его знает, – честно ответил Сергей Николаевич, – наверное, когда уборщица протирала пыль, случайно подвинула.

– И все же, куда она смотрит? – я настаивал, меня отчего-то захватил этот момент, я почувствовал небывалый прилив сил. Я с трудом поднялся со стула и встал рядом с Сергеем Николаевичем.

– А хер его знает, – снова произнес владелец ресторана, и могло показаться, что мы проходим снова и снова одни и те же станции на нашем маршруте. Но это было не так. – Куда-то в Европу, в северную что ли.

Он взял линейку, самую большую, которой, естественно, не хватило для того, чтобы достичь карты. Поэтому он проложил расстояние от воображаемой точки, оставленной этой же линейкой в прошлом, и уперся в карту.

– Польша, – грустно констатировал он. – Лично я не советую тебе ехать в Польшу здесь и сейчас.

Я смотрел на карту, и мой взор прояснился. Я вспомнил щупальца певички Наташи и контракт, который так и не успел подписать. Я смотрел на карту и ясно видел, где я должен был оказаться.

– Развяжите меня, пожалуйста, – сказал я с какой-то потрясающей для последних суток ясностью в голове. – Я еду в Калининград.