Цитаты из книги «Степной волк», страница 17

Как же не быть мне Степным волком и жалким отшельником в мире, ни одной цели которого я не разделяю, ни одна радость которого меня не волнует! Я долго не выдерживаю ни в театре, ни в кино, не способен читать газеты, редко читаю современные книги, я не понимаю, какой радости ищут люди на переполненных железных дорогах, в переполненных отелях, в кафе, оглашаемых душной, назойливой музыкой, в барах и варьете элегантных роскошных городов, на всемирных выставках, на праздничных гуляньях, на лекциях для любознательных, на стадионах -- всех этих радостей, которые могли бы ведь быть мне доступны и за которые тысячи других бьются, я не понимаю, не разделяю. А то, что в редкие мои часы радости бывает со мной, то, что для меня -- блаженство, событие, экстаз, воспарение, -- это мир признает, ищет и любит разве что в поэзии, в жизни это кажется ему сумасшедшим, и в самом деле, если мир прав, если правы эта музыка в кафе, эти массовые развлечения, эти американизированные, довольные столь малым люди, значит, не прав я, значит, я -- сумасшедший, значит, я и есть тот самый степной волк, кем я себя не раз называл, зверь, который забрел в чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни воздуха.

Кто знает другие дни, скверные, с приступами подагры или с ужасной головной болью, гнездящейся за глазными яблоками и своим дьявольским колдовством превращающей из радости в муку всякую деятельность, для которой нужны зренье и слух, или те дни духовного умирания, те черные дни пустоты и отчаяния, когда среди разоренной и высосанной акционерными обществами земли человеческий мир и так называемая культура с их лживым, дешевым, мишурным блеском то и дело вызывают у нас тошноту, а самым несносным их средоточием становится наша собственная больная душа, -- кто знает эти адские дни, тот очень доволен такими нормальными, половинчатыми днями, как сегодняшний; он благодарно сидит у теплой печки, благодарно отмечает, читая утреннюю газету, что и сегодня не вспыхнула война, не установилась новая диктатура, не вскрылось никакой особенной гадости в политике и экономике; он благодарно настраивает струны своей заржавленной лиры для сдержанного, умеренно радостного, почти веселого благодарственного псалма, которым нагоняет скуку на своего чуть приглушенного бромом половинчатого бога довольства, и в спертом воздухе этой довольной скуки, этой благодарности, болезненности они оба, половинчатый бог, клюющий носом, и половинчатый человек, с легким ужасом поющий негромкий псалом, похожи друг на друга, как близнецы.

В среде людей этого типа возникла опасная и страшная мысль, что, может быть, вся жизнь человеческая — просто злая ошибка, выкидыш праматери, дикий, ужасающе неудачный эксперимент природы. Но в их же среде возникла и другая мысль — что человек, может быть, не просто животное, наделенное известным разумом, а дитя богов, которому суждено бессмертие.

Он никогда не продавал себя ни за деньги, ни за благополучие, ни женщинам, ни сильным мира сего и, чтобы сохранить свою свободу, сотни раз отвергал и сметал то, в чем все видели его счастье и выгоду.

Адно адчуванне, невядомае мне да таго часу за ўсе мае пяцьдзесят гадоў, хоць яно знаёмае любой дзяўчынцы, любому студэнту, выпала на маю долю ў гэтую бальную ноч - адчуванне свята, упоенасці агульнай весялосцю, пранікнення ў таямніцу пагібелі асобы ў масе, unio mystica радасці. Я часта чуў расказы пра гэта - гэта ведала любая служанка, - часта бачыў, як загараліся вочы ў тых, хто расказваў, а сам толькі паўпагардліва-паўзайздросліва пасмейваўся.

Хто хоча сёння жыць і радавацца жыццю, таму нельга быць такім чалавекам, як ты і я. Хто патрабуе замест пілікання - музыкі, замест асалоды - радасці, замест цацкання - сапраўднай жарсці, таму гэты мілы наш свет - не радзіма.

Калі такой жанчыне, як я, заставалася альбо нэндзіцца і бяссэнсава старыцца за пішучай машынкай на службе ў якога-небудзь здабытчыка грошай, альбо дзеля ягоных грошай выйсці за яго замуж, альбо зрабіцца нечым накшталт прастытуткі, дык гэта было няправільна, як і тое, што такі чалавек, як ты, павінен у адзіноце, у нясмеласці, у роспачы хапацца за брытву. Мая бяда была, магчыма, больш матэрыяльная і маральная, твая - больш духоўная, але дарога была адна і тая самая.

Ты таксама мне падабаешся, у табе таксама ёсць нешта прыгожае, вабнае і адмысловае, табе не трэба быць іншым, чым ты ёсць. Не варта гаварыць пра гэтакія рэчы і патрабаваць адказу. Разумееш, калі ты цалуеш мяне ў шыю альбо ў вуха, я адчуваю, што ты мяне кахаеш, што я табе падабаюся. Ты ўмееш неяк так цалаваць, крыху нясмела, ці што, і гэта мне падказвае: ён цябе кахае, ён удзячны табе за тое, што ты прыгожая. Гэта мне вельмі, вельмі падабаецца. А ў якім-небудзь іншым мужчыне мне падабаецца якраз усё наадварот - што ён мяне як бы ні ў што не ставіць і цалуе так, як міласціну падае.

Нічога на свеце не было яму больш ненавісным і страшным, чым простая подумка, што след яму засесці нейкую пасаду, неяк размеркаваць дзень і год, падпарадкоўвацца іншым. Кантора, канцылярыя, службовае памяшканне былі яму страшныя, як смерць, а самае страшнае, што магло прысніцца, быў палон казармы.

Во время этого танца Гермина отбросила свое высокомерие, свою насмешливость, свою холодность - она знала, что ей не нужно ничего делать, чтобы заставить меня влюбиться. Я принадлежал ей. И она отдавалась - танцем, взглядом, поцелуем, улыбкой. Все женщины этой лихорадочной ночи, все, с которыми я танцевал, все, которых я разжигал, все, которые разжигали меня, все, за которыми я ухаживал, все, к которым с жадность прижимался, все, которым смотрел вслед с любовной тоской, слились и стали той единственной, которая цвела в моих объятьях.