Цитаты из книги «Игра в бисер», страница 8

... наш долг - воспротивиться и спасти истину, то есть наше стремление к истине как высший наш долг.

Когда, бывало, в "Суммы" Аквината,

Как в дивный храм, где мерой все заклято,

Входили мы, нас ослеплял лучистый

Блеск истины, высокой, зрелой, чистой:

Там дух природой косной правил строго,

Там человек шел к богу волей бога,

Там в красоте закона и порядка

Все закруглялось, все сходилось гладко.

А мы-то, племя позднее, мы ныне

Обречены всю жизнь блуждать в пустыне.

Тоска, борьба, ирония, сомненья -

Проклятье нынешнего поколенья.

Почему нельзя выслушать жалобу весело, почему надо отвечать на нее не улыбкой, а снова печалью?

-- И позволь заметить еще одно, -- тихим голосом снова

заговорил Магистр Игры. -- Я хотел бы сказать тебе несколько

слов о ясности, о ясности звезд и духа, а равным образом о

нашей касталийской ясности. У тебя недоброе отношение к

ясности, надо полагать потому, что тебе суждено было идти путем

скорби, и теперь всякая бодрость и хорошее расположение духа, в

особенности же наши, касталийские, кажутся тебе проявлением

немощи и ребячливости, а равно и трусости, бегством от ужасов и

бездн жизни в ясный, упорядоченный мир пустых форм и формул,

пустых абстракций и причуд. Но, печальный мой друг, пусть и

вправду наблюдается у нас это бегство от жизни, пусть нет

недостатка в трусливых, боязливых, жонглирующих пустыми

формулами касталийцах, пусть они у нас даже в большинстве -- у

истинной ясности, будь то ясность небес или ясность духа, это

не отнимет ни ценности, ни блеска. Рыцарям поверхностного

благодушия и ложной ясности противостоят люди и поколения

людей, чья ясность -- не игра в видимость, а серьезна для них и

глубока. Одного такого я знал: это наш бывший Магистр музыки,

ты его время от времени встречал в Вальдцеле; этот человек в

последние годы своей жизни в такой мере обладал добродетелью

ясности, что весь лучился ею, как солнце лучится светом,

одаривая всякого своей благожелательностью и жизнерадостностью,

своим добрым расположением духа, верой и доверием; и все, кто

проникновенно воспринимал это сияние и вбирал его в себя,

излучали его дальше на других. И меня тоже осиял его свет, и

мне он уделил толику своей ясности и внутреннего блистания, так

же, как нашему Ферромонте и некоторым другим. Достигнуть такой

ясности было бы для меня, а со мною и для многих других, высшей

и благороднейшей целью. Ты можешь встретить ее и в некоторых

отцах нашего Ордена. Эта ясность -- не блажь и не

самоуслаждение, она высшее познание и любовь, приятие любой

действительности, бодрствование на краю всех бездн и пропастей,

добродетель святых и рыцарей, она неразрушима, и с годами, с

приближением смерти только возрастает. В ней -- тайна

прекрасного и подлинная субстанция всех искусств. Поэт,

славящий в танцующем беге своих стихов величие и ужас жизни,

или музыкант, заставляющий прозвучать чистое бытие, есть

светопосец, делающий мир радостнее и прозрачнее, даже если он

ведет нас через слезы и мучительное напряжение. Быть может,

поэт, чьи стихи столь пас восхищают, был печален и одинок, быть

может, музыкант был угрюмым мечтателем, но его творение все

равно причастно ясности богов и звезд. Дарит он нам уже не свой

мрак, не свою боль и робость, но каплю чистого света, вечной

ясности. И когда целые народы в мифах, космогониях, религиях

силятся измерить глубину мирозданья, последнее и наивысшее, до

чего они доходят, есть все та же ясность. Припомни древних

индийцев, о которых так хорошо рассказывал некогда наш

вальдцельский преподаватель: ведь это был народ страданий,

раздумий, самоистязания, аскезы, но последние взлеты его духа

были преисполнены света и ясности, ясной была улыбка

преодолевших мир будд, ясность отмечала образы его бездонной

мифологии. Мир, как его изображают эти мифы, предстает в своем

начале божественным, блаженным, лучезарным,

первозданно-прекрасным, как золотой век; затем он заболевает и

портится, все больше и больше впадает в грубость и убожество и

к концу четырех все ниже спускающихся мировых веков он готов

распасться и погибнуть под ногами танцующего и смеющегося Шивы;

но это не конец, все начинается сызнова с улыбкой сновидца

Вишну, который играющей рукой творит новый, юный, прекрасный,

сияющий мир. Ты только подумай: этот народ, проницательный,

способный страдать как никакой другой, с ужасом и стыдом взирал

на жестокую игру мировой истории, на вечно вращающееся колесо

вожделения и страдания, он разглядел и уразумел всю хрупкость

вещей, всю дьявольскую ненасытность человека, но также и его

глубокую тоску по чистоте и гармонии, и он нашел для выражения

мировой красоты и мирового трагизма эти несравненные притчи о

мировых веках и распаде мироздания, о грозном Шиве, в пляске

сокрушающем дряхлый мир, и об улыбке Вишну, который покоится в

дремоте и из золотых божественных снов, играя, творит новый

мир.

Что касается нашей собственной касталийской ясности, то ее

можно рассматривать как позднюю и малую разновидность той

великой ясности, но и эта разновидность, бесспорно, имеет право

на существование. Ученость не всегда и не везде была

праздничной, хотя и должна быть таковой. У нас она в качестве

культа истины тесно связана с культом красоты и, сверх того, с

медитативным воспитанием души, по каковой причине не может

окончательно утратить праздничной ясности. Но Игра объединяет

все три начала: пауку, поклонение красоте и медитацию, а потому

подлинный адепт Игры должен быть весь пропитан ясностью, как

спелый плод сладким соком, и, прежде всего, он должен носить в

себе ясность музыки, которая есть не что иное, как отвага, как

бодрое, улыбчивое, танцующее шествие сквозь ужасы и огни мира,

как жертвоприношение. Эта ясность была моей целью с тех времен,

когда я школьником и студентом только начал о ней догадываться,

и я никогда ее не предам, будь то в несчастье и страданиях.

- Знаешь, Иосиф, на самом деле эти миряне вообще не настоящие грешники. Каждый раз, когда я пытаюсь представить себя на месте кого-нибудь из них, они мне кажутся настоящими детьми. Они не порядочны, не добры, не благородны, они корыстны, жадны, высокомерны, злы, спору нет, но по сути они невинны совершенно так же, как дети...

Мы же, ты, я и подобные нам, схимники, искатели и отшельники, – мы не дети и не невинны, и нас никакими взбучками не исправишь. Настоящие грешники – это мы, мы, знающие и думающие, мы, вкусившие от древа познания, и нам не пристало обращаться друг с другом как с детьми, которых посекут-посекут да и отпустят побегать. Мы ведь после исповеди и покаяния не можем убежать назад в детский мир, где справляют праздники, обделывают дела, а при случае и убивают друг друга, грех для нас – не короткий, дурной сон, от которого можно отделаться исповедью и жертвой; мы пребываем в нем, мы никогда не бываем невинны, мы все время грешники, мы постоянно пребываем в грехе и в огне нашей совести и знаем, что нам никогда не искупить своей великой вины, разве что после нашей кончины бог помилует нас и простит.

Всю мировую историю можно рассматривать как развитие и прогресс, и с таким же успехом можно не видеть в ней ничего, кроме упадка и бессмыслицы.

Уже на студенческой скамье врач, юрист, техник втиснут в очень жесткий учебный курс, который заканчивается рядом экзаменов. Выдержав их, он получает свидетельство и может теперь, снова обладая кажущейся свободой, работать по своей профессии. Но тем самым он делается рабом низменных сил, он зависит от успеха, от денег, от своего честолюбия, от своей жажды славы, от своей угодности или неугодности людям. Он должен проходить через конкурсы, должен зарабатывать деньги, он участвует в беспощадной борьбе каст, семей, партий, газет. За это он получает свободу стать удачливым и состоятельным человеком и быть объектом ненависти неудачников или наоборот.

В сказочном Китае «древних императоров», помнится нам, музыке отводилась в государстве и при дворе ведущая роль; благосостояние музыки поистине отождествляли с благосостоянием культуры, нравственности, даже империи, и капельмейстеры должны были строго следить за сохранностью и чистотой «древних тональностей». Если музыка деградировала, то это бывало верным признаком гибели правления и государства.

Да, стремиться надо тебе, друг мой, вовсе не к какому-то совершенному учению, а к совершенствованию себя самого.Божество в тебе, а не в понятиях и книгах.

Истоки музыки - далеко в прошлом. Она возникает из меры и имеет корнем Великое единство. Великое единство родит два полюса; два полюса родят силу темного и светлого.

Когда в мире мир, когда вещи пребывают в покое, когда все в своих действиях следуют за своими начальниками, тогда музыка поддается завершению. Когда желания и страсти идут неверными путями, тогда музыка поддается усовершенствованию. У совершенной музыки есть свое основание. Она возникает из равновесия. Равновесие возникает из правильного, правильное возникает из смысла мира. Поэтому говорить о музыке можно только с человеком, который познал смысл мира."