Читать книгу: «Блатные и уличные песни», страница 3

ВЕРНОСТЬ

 
Нам вчера прислали из Угро дурную весть:
Нам вчера сказали, что Алешка вышел весь.
Как же так, ведь он еще вчера нам говорил:
«Вот сыграю свадьбу, и на недельку загудим».
 
 
Но не состоялся этот свадебный гудеж,
Потому что Лешке засадили в спину нож.
Потому что Лешка не в первый раз уже
Зашивает раны свои новые в душе.
 
 
Для кого ж он душу, как рубашку, залатал,
Чтобы в пьяной драке его убила сволота!
Если бы не это – мы б к нему на свадьбу шли,
А с ножом в лопатках мусора его нашли.
 
 
Что ж, поубивается девчонка, поревет,
Чуть-чуть посомневается, и слезы оботрет,
А потом без стука отворит другому дверь…
Ты прости, Алешка, —
ну все равно ж тебе теперь!
 
 
И однажды ночью ей приснится
страшный сон —
Будто к ним в квартиру вновь явился он:
«Замуж за другого ты вышла – не беда,
Но ведь это ж он меня
ножом в лопатку, он тогда!»
 
 
И, проснувшись ночью, услыхав такую весть,
Побежит на кладбище, отыщет серый крест
И могильный камень окропит своей слезой…
«Ты прости, Алешка, ты забери меня с собой!
 
 
Я тогда не знала кто тебя убил,
А теперь вот знаю, и нету больше сил,
И ударом в сердце покончу дни свои».
И в одной могиле будут вместе спать они.
 
 
Мы их похороним – чего уж тут рыдать!
И в одной могиле они вместе будут спать.
Им людская радость вовсе не видна.
В памяти осталась только белая весна.
 

ЭТАП НА СЕВЕР

 
Этап на Север – срока огромные,
Кого ни спросишь, у всех – Указ.
Взгляни, взгляни в лицо мое суровое,
Взгляни, быть может, в последний раз.
 
 
А завтра скажут тебе, моя любимая,
Или напишет товарищ мой…
Не плачь, не плачь, моя подруга милая,
Я не вернусь уже домой.
 
 
А завтра я покину Пресню,
Уйду с этапом на Воркуту.
И под конвоем своей работой тяжкою,
Быть может, смерть себе найду.
 
 
Друзья накроют мой труп бушлатиком,
На холм высокий меня снесут
И похоронят душу мою жиганскую,
А сами грустно пропоют:
 
 
Этап на Север – срока огромные,
Кого ни спросишь, у всех – Указ.
Взгляни, взгляни в лицо мое суровое,
Взгляни, быть может, в последний раз.
 

ТАЙНА

 
Скучно и мрачно в больнице тюремной.
Сумрачный день сквозь решетку глядит.
Бедная Оля тихонько проснулась,
Видит – мамаша стоит:
 
 
«Бедная мама, прости, дорогая,
Дочку-воровку свою!
Я умираю так гордо и смело,
Тайну скрывая свою.
 
 
Он сплитовал, а меня задержали
И в уголовку меня привели.
Долго допрашивал агент из МУРа:
«С кем ты вчера на мокрухе была?»
Я отвечала так гордо и смело:
«Это душевная тайна моя!»
 
 
Били легавые, били наганом,
Бил и начальник в то время меня,
Я отвечала так гордо и смело:
«Это душевная тайна моя!»
 
 
Милая мама, прости, дорогая,
Скоро умру теперь я.
Если увидишь ты вора на воле,
То передай, что, любя, умерла».
 

НА БЕЛОМОР КАНАЛЕ

 
На Молдаванке музыка играет,
Кругом веселье пьяное шумит,
А за столом доходы пропивает
Пахан Одессы – Костя-инвалид.
 
 
Сидит пахан в отдельном кабинете,
Марусю поит розовым винцом,
А, между прочим, держит на примете
Ее вполне красивое лицо.
 
 
Он говорит, закуску подвигая,
Вином и матом сердце горяча:
«Послушай, Маша, девка дорогая!
Мы пропадем без Кольки-ширмача.
 
 
Живет ширмач на Беломор-канале,
Толкает тачку, стукает кайлой,
А фраера вдвойне богаче стали,
Кому же взяться опытной рукой?
 
 
Съезжай, Маруся, милая, дотуда!
И обеспечь фартовому побег.
И торопись, кудрявая, покуда
Не запропал хороший человек».
 
 
Маруся едет в поезде почтовом,
И вот она у лагерных ворот.
А в это время зорькою бубновой
Идет веселый лагерный развод.
 
 
Выходит Колька в кожаном реглане,
В липье военной, яркий блеск сапог.
В руках он держит разные бумаги,
А на груди – ударника значок.
 
 
«Ох, здравствуй, Маша, детка дорогая!
Привет Одессе, розовым садам!
Скажи ворам, что Колька вырастает
Героем трассы в пламени труда.
 
 
Еще скажи: он больше не ворует,
Блатную жизнь навеки завязал,
Он понял жизнь здесь новую, другую,
Которую дал Беломор-канал.
 
 
Прощай же, Маша, девка дорогая,
Одессе-маме передай привет!»
И вот уже Маруся на вокзале
Берет обратный литерный билет.
 
 
На Молдаванке музыка играет,
В пивной веселье пьяное шумит,
Маруся рюмку водки наливает,
Пахан такую речь ей говорит:
 
 
«У нас, жулья, суровые законы,
И по законам этим мы живем,
А если Колька честь свою уронит,
Мы ширмача попробуем пером!»
 
 
А в этот день на Беломор-канале
Шнопа решила марануть порча,
И рано утром зорькою бубновой
Не стало больше Кольки-ширмача…
 

РЕЧЕЧКА

 
Течет речка по песочечку,
А бережка крутые,
А в тюрьме сидят арестантики,
Парни молодые.
 
 
А в тюрьме той сыро, холодно,
Под ногой песочек,
А молодой жульман,
а молодой жульман
Начальничка просит:
 
 
«Ох, начальник, ты, начальничек,
Отпусти на волю.
Одна соскучилась, ох, замучилась
На свободе дроля».
 
 
«Я пущу тебя на волюшку —
Воровать, пить будешь,
А ты напейся воды холодненькой,
Про любовь забудешь».
 
 
Пил он воду, пил холодную,
Пил – не напивался.
А полюбил он шансонеточку,
С нею наслаждался.
 
 
Умер жульман, умер жульман,
Умерла и слава,
А лишь в степи ходит
конь вороненый,
Сбруя золотая.
 
 
Гроб несут, коня ведут,
Конь головку клонит,
А молодая шансонеточка
Жульмана хоронит.
 
 
«А я цыганка молодая,
Звать меня Маруся.
А дайте мне того
да начальничка —
Крови я напьюся!»
 
 
А течет речка по песочечку,
Моет золотишко.
А молодой жульман,
а молодой жульман
Заработал вышку.
 

ВОРОВСКАЯ ЛЮБОВЬ

 
Там в семье прокурора – материнская стража,
Жила дочка-красотка с золотою косой,
С голубыми глазами и по имени Нина,
Как отец, горделива и красива собой.
 
 
Было ей восемнадцать, никому не доступна,
И напрасно мальчишки увлекались-то ей.
Не подарит улыбки, не посмотрит, как надо,
И с каким-то презреньем все глядит на парней.
 
 
Но однажды на танце не шумливый,
но быстрый,
К ней прилично одетый паренек подошел.
Суеверный красавец из преступного мира
Поклонился он Нине и на танец увел.
 
 
Сколько чувства в них было,
сколько ласками грели!
Воровская любовь коротка, но сильна.
Не напишут романа про любовь уркагана,
Воровская любовь никому не нужна!
 
 
Но однажды во вторник,
в день дождливый, ненастный,
Завалил на бану он ее и себя,
И вот эта вот Нина, дочь прокурора,
На скамью подсудимых за жиганом пошла.
 
 
А за красным столом, одурманенный дымом,
Воду пил прокурор за стаканом стакан.
А на черной скамье, на скамье подсудимых,
Сидит дочь его Нина и молоденький вор.
 
 
На прощание он попросил у судейства
Попрощаться с своею молодою женой,
И уста их слилися в поцелуе едином,
Только горькие слезы проливал прокурор.
 

ИЗМЕНА

 
Когда с тобой мы встретились,
черемуха цвела,
И в парке тихо музыка играла.
А было мне тогда еще совсем немного лет,
Но дел уже наделал я не мало.
 
 
Лепил я скок за скоком, а наутро для тебя
Бросал хрусты налево и направо.
А ты меня любила и часто говорила:
«Житье блатное хуже, чем отрава!»
 
 
Но дни короче стали, и птицы улетали
Туда, где только солнышко смеется,
А с ними мое счастье улетело навсегда,
И понял я – оно уж не вернется.
 
 
Я помню, как с форшмаком
ты стояла на скверу,
Он был бухой, обняв тебя рукою,
Тянулся целоваться, просил тебя отдаться,
А ты в ответ кивала головою.
 
 
Во мне все помутилось, и сердце так забилось,
И я, как этот фраер, зашатался.
Не помню, как попал в кабак,
и там кутил, и водку пил,
И пьяными слезами обливался.
 
 
Однажды как-то ночью я встал вам на пути.
Узнав меня, ты сильно побледнела.
Его я попросил в сторонку отойти;
И сталь ножа зловеще заблестела.
 
 
Потом я только помню, как мелькали фонари,
И мусора в саду кругом свистели.
Всю ночь я прошатался у причалов до зари,
А в спину мне глаза твои глядели.
 
 
Любовь свою короткую хотел залить я водкою
И воровать боялся, как ни странно,
Но влип в исторью глупую,
и как-то опергруппою
Я взят был на бану у ресторана.
 
 
Сидел я в всесознайке, ждал от силы пятерик,
Когда внезапно вскрылось это дело…
Зашел ко мне шапиро, мой защитничек-старик,
Сказал: «Не миновать тебе расстрела!»
 
 
Потом меня постригли, костюмчик унесли,
На мне теперь тюремная одежда.
Квадратик неба синего и звездочка вдали
Сверкают мне, как слабая надежда.
 
 
А завтра мне зачтется мой последний приговор.
И снова, детка, встретимся с тобою.
А утром поведут меня на наш тюремный двор,
И там глаза навеки я закрою.