Читать книгу: «Море»

© Филмор Плэйс, 2023

ISBN 978-5-0060-4832-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Спросят: как перейти жизнь?

отвечайте: как по струне бездну —

красиво, бережно и стремительно

«Дзенрин»

1. Пушкин

Он писал стихи и встречался с сестренками. Чужими. Нравилось ему всё это дело: балы там, шмалы всякие, бакенбарды, смокинги, фраки, ботинки на толстой подошве… Да и сам он был такой, весь из себя… Вылитый Пушкин во всей его красе (до встречи с Натальей Гончаровой).

А ещё у него был Путь, Пушкин заглядывал туда примерно раз в полгода, пока однажды так и не остался. И он (Пушкин) никогда не был знаком с пушкиноведами¹.

Пока мы вместе, мы непобедимы

Товарищ Че²

Пушкин жил в общежитии. Прямо между туалетом и комнатой кубинского наркоши, который за бутылку водки несмываемой тушью делал портреты товарища Че (или Джоконду – на выбор): на майке, на стене и даже в виде татушки на голом теле. Довольно толково. Потом наркоша отчалил в Испанию, а Че-портреты и фальшивые Джоконды продолжали жить самостоятельно.

А равно и Пушкин, что сделал себе два портрета: Джоконду на груди (чтобы чесать под майкой) и Че на спине, между лопаток. Чтобы помнили, суки.

В кругу питерских буддистов Пушкин пользовался заслуженной славой коллекционера и чокнутого собирателя всякого хлама: фотография калмыцкой ступы, кубик Рубика со всеми черными гранями, алгеброид Кузанского (черт его знает, что это, но название красивое), зацелованный бюстик Родена, подшивка журнала «Парус» за 1993 год и прочее, прочее, прочее гавно…

А вот ещё был случай: зашел как-то Пушкин к художникам и на пустой желудок настограмился так, что «мама» сказать не мог. Бесчувственное тело поэта художники отволокли в спальню, где и пристроили на полу в обнимку с пластмассовым тазиком.

И только утром, когда понадобились краски и кисти, мольберты и натюрморты, художники вспомнили о Пушкине.

– Вставай, Пушкин! – закричали художники. – Шампусик будешь?

– Буду! – ответил Пушкин и тут же проснулся.

Оттуда пошла крылатая фраза: «Художники разбудили Пушкина».

Пушкин никогда не встречался с героями своих произведений: ни с Ольгой, ни с Татьяной… Только Онегину оставил номер мобилы на всякий пожарный. Да и тот неправильный.

Как-то Пушкину приснился страшный сон. Про Питер. Точнее про нос и Питер (про нос, а не про понос). Будто бы нос клеился-клеился, да и отклеился. Дал Пушкину леща по яйцам и свалил в Питер рассекать по Невскому и встречаться с сестренками. Чужими. У него ещё там квартирка где-то съемная оказалась…

Когда Пушкин проснулся, то первым делом схватился за яйца. А потом за нос – типа проверить. Нос сидел на своем месте, там же, где и вчера. Собственно, как и яйца. (Этот случай известный. Гоголь даже повесть написал – «Нос»)

Как и все реальные пацаны, Пушкин состоял в молодежной банде лысых парикмахеров. Члены банды связывали себя круговой порукой, отлавливали и стригли поздних ночных прохожих, дрались с другими бандами за сферы влияния. Пару раз Пушкин тоже постриг нескольких человек. Довольно толково.

Как-то перед Рождеством сразу несколько интернет-френдов Пушкина выложили ВКонтакте сообщение о скором приходе русского мессии. Типа, как Годо у Беккета, наполовину лысого и рыжебородого, в кожаном плаще до колен и ботинках от Валентина. Назывались даже время и место – у Витьки Косого во дворе, сразу как стемнеет.

Пушкин тут же побежал в магазин, купил бутылку водки, отправился в условленное место, где и прождал мессию до самой полночи, не забывая прикладываться к бутылке. Даже познакомился и дернул на пару с каким-то мужиком. А Годо так и не появился… (Херня какая-то в этом ВКонтакте творится)

Всем известно, каким Пушкин был отличным спортсменом. Каждую ночь, выкурив косячок, Пушкин надевал лыжи и шапочку с помпоном, забирался под одеяло и пускался в увлекательное путешествие. А по утрам поэт просыпался совершенно измотанным.

Иногда вместо лыж он поднимал штангу тем же способом и катался на велосипеде.

«…Итак, она звалась Татьяна. Грудь, ноги, попа без изъяна» (с) Они встретились в заснеженном Ораниенбауме среди цветочных горшков и померанцев. Погуляли по парку, покурили в туалете, прячась от ледяного балтийского ветра, выпили чая в привокзальном трактире, а потом Пушкин поцеловал сестренку в щеку, сел на электричку и уехал домой.

Через месяц от нее пришло письмо, полное скрытых цитат и недвусмысленных намеков («Я Вам пишу, чего же боле…»). Почесал Пушкин портрет Джоконды под майкой и ответил красивым длинным письмом с авторскими переводами из произведений Кнута Гамсуна и Елены Рерих. А потом, после двух месяцев намеков, переводов и эпистолярных цитат, Татьяна вызвала Пушкина в Ораниенбаум и предложила встретиться: то-сё, потрындим за чашкой чая… А Пушкин что: взял и согласился! Типа чтобы было всё тип-топ, как в рассказах Босха!

Приехал. Татьяна стояла на промокшем весеннем вокзале с сопливым трехлетним ребенком, рыжим и в веснушках. Ребенок смотрел на Пушкина и глумливо улыбался.

– Что ж, – говорит Татьяна, – вот и сын твой, Боря. Видишь, как подрос, пока тебя не было…

– Хорошо, – согласился Пушкин. – Хорошо, что Боря, а не Рамзан.

Женился. Вырастил дерево. Посадил сына.

Долгое время Пушкин сходил с ума по джазу и рокабили, так всем и говорил, что любит, как эскимо на палочке… Но после того, как уснул на джаз-концерте «Арсенала», навсегда избавился от этой иллюзии.

Кстати об иллюзиях: Пушкин был тем ещё колдуном и идеалистом. Он даже книжку собирался написать – «Алхимик». Не смог.

К выпивке и сестренкам Пушкин относился очень даже со знаком плюс. Например, мог до часу ночи проголливудить с вином и сестренками, потом посидеть, подумать о судьбах русской литературы, написать пару стихотворений, и ещё чуток поголливудить. Время – ничто, когда знаешь, как правильно с ним обращаться. Вот, кстати, почему Пушкин всю жизнь мечтал уехать на ПМЖ в Израиль. Или даже в США. Штат Калифорния. А можно – Юта.

Много лет поэт прожил в Царском Селе (ныне город Пушкин), и то и дело выбирался куда-нибудь автостопом. Несколько раз посещал Выборг, Вырицу, Красное Село, Лигово, Павловск, Тарту и везде находил равнодушный прием. Шесть раз Пушкин ездил в Питер (однажды даже видел в переходе живого Б.Г.³ с гитарой), три раза в Таллинн и дважды в Ораниенбаум. Причем, когда Пушкин был в Таллинне в последний раз, горячие эстонские парни чуть не сделали в его голове пару лишних дырок. Прямо из помпового ружья. Он чудом унес ноги. (Ох уж эти эстонские парни: даже послать нельзя)

Пушкин понимал толк в казаках и прогулках. Как-то в подземном переходе (недалеко от станции метро «Черная речка») он познакомился с милыми мужиками, разодетыми как телепузики⁴. У одного похабного казака даже значок был, что-то вроде «к 30-летию службы в телепузиках, а также ко дню рождения». И вот все эти телепузики стояли и размахивали нагайками. И жестикулировали между собой на азбуке глухонемых.

Ну чё, Пушкина тоже соплей не перешибешь. И хотя он и понятия не имел, каково это – носить лампасы и быть телепузиком, – и даже не знал азбуки глухонемых, ему таки тоже хотелось поговорить и раскинуть пальцы веером. Поговорил. Раскинул. В результате – полное непонимание ранимой души поэта и охаживание его подсвечниками по бакенбардам. Причем тулепузик с медалькой отцепил накладную бороду и размахивал ей, как флагом, подбадривая остальных. (Ржачный ржач, ага. И таки бедный Пушкин, даже поговорить не с кем)

А вот ещё был случай. Однажды Пушкин поехал на природу, где и устроил купальную ночь с хороводами и прыжками через костер. Но прыгал он таки не долго, порвал джинсы и перестал. (Допрыгался)

Эстонцы – хороший народ. Когда Пушкин шел автостопом по Эстонии в первый раз (ещё до знакомства с Татьяной), он остановился в придорожном кафе (там ещё вывеска с медведиком была). И вот, пока Пушкин изучал меню, пытаясь найти хотя бы слово по-русски, к нему подошел эстонец и предложил помочь с заказом. Ещё через две минуты Пушкин сидел за столом эстонца, пил ароматную эстонскую водку и декламировал стихи в авторском исполнении. А потом они немного подрались: просто так, от полноты чувств. Тамагочи⁵ гнусаво подбадривали поэта российским гимном.

Позиционируя себя эстетом и гением русской литературы, Пушкин не чуждался странностей ординарной жизни. Однажды осенью в Летнем саду он битых полчаса беседовал с гипсовой аллегорией Весны. Сестренка была мокрой и чистой, как слеза пионерки. (О чем они говорили?.. И зачем?)

Однажды на пивняке Пушкин поспорил с Онегиным.

– Скажи, чувак, – спросил Пушкин, – таки ты хочешь уехать в Америку?

– Неа, – помотал головой Онегин и отхлебнул пива. – С какого?..

– Как это? – удивился поэт. – Теперь каждая собака хочет в Америку, даже коммунисты…

– Так я же не собака, – парировал Онегин.

– А ну да, ну да…

Пушкин позиционировал себя как опытного чтеца и старого книжника. Как-то вечером он даже взялся почитать рассказы старины Хема (в переводе, конечно, ясен пень). Перевод был так себе, да и сами рассказы показались Пушкину не намного лучше: длинны, скучны, с вялым, безжизненным сюжетом. Но вот одно место поэту особенно понравилось: то, где Хемингуэй приглашал к себе любого читателя выпить или опохмелиться.

Пушкин так обрадовался неожиданному приглашению, что тут же взял ручку и бумагу и написал Хему четыре больших письма (одно из них в прозе) и в тот же день отправил на Кубу в красивом конверте с белочками.

Странно и грустно, но ни на одно из писем Хемингуэй почему-то так и не ответил. Даже отписку не прислал, обломись, мол, чувак. Даже конверт обратно не вернул⁶.

Как и все мы, Пушкин балдел от Б.Г., его песен, косухи и рыжей с проседью бороды. В общаге, где он жил, все стены в комнате поэта были оклеены фотографиями Б.Г., цитатами из его песен, постерами с сестренками и цветными лампочками. Тамагочи Пушкина знали несколько аккордов из песен Б.Г. и напевали ему в часы раздумий. То и дело поэт мечтал о встрече с Б.Г., тихой, неспешной беседе под косячок, может быть, даже совместном походе к сестренкам, туда, где гитарное братство и нежной коленки изгиб…

Сколько раз, глядя из окна трамвая на унылые питерские пейзажи, думал поэт о том, как они встретятся, будут вместе петь песни, играть на гитарах и в морской бой, ходить на футбол, пить пиво и говорить друг другу самые нужные, самые правильные слова.

И вот однажды Пушкину повезло: он пришел на футбольный матч «Зенит – Спартак» и его соседом (всего через каких-то два ряда!) оказался Б.Г. с гитарой. И всё было при нем: и борода, и косуха и даже сестренка влюбленная. «Эге», – тихонько сказал Пушкин.

По характеру человеком он был скромным и доверчивым, поэтому заговорить с самим Б. Г. Пушкин не смог, но решил познакомиться с его сестренкой. «Не правда ли, хорошая погода?» – вежливо спросил поэт и, дотянувшись, положил руку сестренке на колено; маленькое теплое колено, что так приятное ласкало ладонь. Пушкин собирался сказать ещё что-нибудь про колено, но тут к нему повернулся сам Б.Г.:

– А ну-ка убрал руку! – громко проговорил Б.Г. и взял в руки гитару. – И вот что: если ещё хоть слово вякнешь моей Алиске, я тебе все зубы гитарой выбью. И тамагочи твои раздолбаю… – подумав, добавил Б.Г.

А Пушкин был так счастлив, что даже не знал, что ответить, – с ним разговаривал сам Б.Г… (Больше Б. Г. поэт балдел только от А. Б. В.Г. Д. Но с ними вообще невозможно встретиться)

Как-то Пушкин поспорил с Онегиным.

– Что ты знаешь о Пути, – убеждал поэт, крутя на пальце длинную металлическую цепочку, – если даже сидячую медитацию не практикуешь?

– А, вот оно что!.. – обрадовался Онегин. – Знаешь притчу: встретились две дрессированные собачки.

– Изучаешь ли ты священные тексты, умеешь ли медитировать, стоишь ли на голове? – спросила рыжая.

– Нет, – ответила черная.

– Так учись, – сказала рыжая. – Ведь именно это и отличает нас от человеков.

Пушкин запнулся и замер на полуслове. Даже цепочку перестал крутить. Наконец-то он понял, чем отличается от собак.

А вот ещё был случай. Онегин спрашивает Пушкина:

– Как ты думаешь, что из нынешних умений и навыков в конце концов окажется важнее всего?

– Китайский язык, – мгновенно ответил Пушкин. – Все знают, что и Бог, и ангелы, и даже черти в аду разговаривают по-китайски. (Странно только, почему сам Пушкин по-китайски не выучил ни слова. Он что, собирался жить вечно?)

Однажды зимой Пушкина пригласили поголливудить на костюмированный бал в элитный ночной клоповник⁷ имени Поручика Ржевского. Ясен пень, он ответил согласием. Приехал в санях, снял кепку в сенях и бегом прямо в зал, где кружится бал…

Где-то тут Пушкина догнал извозчик и потребовал расплатиться. А он весь из себя: и ватник, и валенки, и клеш-галифе. И вот уже какие-то люди тянутся с поцелуями. И собачонка гавкает, неизвестно откуда появилась, да всё норовит за валенок тяпнуть.

Отдал Пушкин деньги, выбрал партнершу на вкус и цвет, и скорей на танцпол, там где сальса и вальс, ча-ча-ча, рок-н-ролл… И партнерша такая, прямо под стать: великосветская понтярщица Жоржета Ароматная.

В общем, по рассеянности поэт забыл переодеться и так и вальсировал: в ватнике, валенках и брюках-клеш. Естественно, чувствовал он себя, скажем, слегка не в своей тарелке. Да ещё собачонка всё под ногами крутится и за валенки покусывает. А Пушкин тогда как… дал ей пинка. Отлетела собачонка метра на два и ну гавкать, заливаться, аж захлебывается от страха и злости. А поэт уже не видит, он весь в танце и куда-то летит над землей…

Тут к нему подошел хозяин собачки, известный бретер и куплетист, выступавший с эстрады под псевдонимом «Дантес Арзамасский». Тоже весь из себя, в голубой бескозырке, тельнике и аксельбантах, – и говорит такой: «Я требую извинений. Перед собачкой!» Пушкин ему: «А оно мине надо?» В общем, слово за слово, сцепились они. Покружились по залу, да и выпали наружу. Вспылили, надавали друг другу пинков и пощечин, после чего Дантес вызвал Пушкина на дуэль. Причем так и сказал: «Встретимся на Черной речке. Только ты и я. И секунданты. И врачи. И полицейские. И пожарные. И моряки. И летчики. И космонавты. И пушкиноведы…»

И вот, когда все собрались, и пушкиноведы уже достали свои калькуляторы, Пушкин взял и не пришел. Не потому, что испугался, а просто дела всякие: стирка, уборка, пивасик с Онегиным… Назначенная дуэль так и не состоялась.

2. Пушкиноведы

Не говори о поэзии, если ты не поэт. Только больной знает, каково болеть. Только поэт знает, что такое поэзия

Дзен

Пушкиноведом быть просто. Для этого даже не требуется быть поэтом. Знай себе сиди с умным видом, постукивай карандашом по столу и время от времени произноси какую-нибудь избитую истину, типа «Пушкин писал стихи и рассказы» или «Евгений Онегин – роман-энциклопедия русской жизни». А то, что Онегин и Пушкин могли быть друзьями, им и в голову не приходит.

Пушкиноведы не любили Пушкина. Слишком выпадал поэт из построенной ими схемы, слишком не укладывался ни в какие рамки. Вот и придумали ему нелепую, совершенно дурацкую биографию, сотни оставленных женщин и глупую смерть на дуэли с французским мемуаристом⁸ (хотя ведь все знают, что Пушкин просто ушел по следам товарища Че. Ушел, чтобы не возвращаться).

Однажды (уже на том свете) пушкиноведы развязали дискуссию, кто лучше понимает тонкую пушкинскую душу. Сыпали цитатами, щелкали на калькуляторах, рвали рубахи и били себя в грудь, даже стреляться собирались (на том свете, представляете?), а один всё тряс извлеченной из портфеля подлинной фотографией Пушкина в детстве⁹… Но, когда к ним подошел поэт, они его просто не заметили.

P.S. Снилось мне, что не было никакой дуэли на Черной речке, но была дверь, возможность уйти в бессмертие. Посидел Пушкин с друзьями, тяпнул «на дорожку» и ушел. Он и теперь (снилось мне) где-то идёт никуда, в свое последнее путешествие…

ПОСВЯЩЕНИЕ

Первым словом, которое пишет любой человек, нашедший себя и свой ритм – ритм жизни, всегда будет ДА! И все, что будет им написано потом, – это Да, Да, Да! – Да, сказанное миллионами и миллионами способов

Генри Миллер. Тропик Козерога

***

Мне приснилась Ира Х. Мы просмеялись полночи.

До самого завтрака я пытался вспомнить, о чем шла речь в ночной беседе, но так ничего и не вспомнил. Зато вспомнил «Парус», вспомнил Вову Б., себя прежнего и – непонятно почему – девочку, в которую влюбился в десятом классе.

Как получилось, что огромный кусок моей жизни вместился в неполный год? На эти дни наслоились другие события, мысли, чувства, временные и пространственные несовпадения, но для меня они так и остались связанными с «Парусом».

Вот и не было же, вроде, ничего особенного, но люди, слова, поступки то и дело встают перед глазами, позволяя заново вступить в давно обмелевшую реку. Ведь что такое прошлое и что такое вся наша жизнь, если не то, что осталось?

***

– Ты вовремя! – обрадовался Вова, бородатый парень лет тридцати. – Чайник только что закипел…

– Хорошо, – ответил я, пожимая протянутую руку. – С чаем и работается веселей.

– Зелёный? – он передал жестянку с листовым чаем.

– Ага…

– А я в последнее время к красному пристрастился… Конфету будешь?

– Давай. Надеюсь, не из тех, что дядька Алесь из Риги привез? – улыбнулся я.

– Что за конфеты из Риги?

– А ты не знаешь?

– Не-а.

– Ну, помнишь, пару месяцев назад в редакции была налоговая проверка?.. Они ещё в приёмной сидели…

– Что-то припоминаю, – кивнул Вова.

– Нам ещё тогда дядька Алесь сказал, чтобы не ржали в приёмной…

– А, ну да.

– Так вот, в один из дней дядька Алесь и говорит, мол, придётся им пару дней поработать без него, а они с главредом¹⁰ собираются в Ригу, по издательским делам. Те отвечают: вот здорово! Привезите Рижского бальзама и конфеток с коньяком… Не вопрос, отвечает, конечно, привезу. Поехали. Всё сделали, дядька Алесь говорит главреду: надо ещё бальзам налоговичкам купить и конфеты. Тот отвечает: бальзам купи, а конфеты не бери – у меня под столом целая коробка из-под бананов стоит – выберешь, какие нужно… Ладно, соглашается дядька Алесь, меньше везти. Вернулись в Минск. Приносят налоговичкам подарки: вот бальзам, вот конфеты, угощайтесь! Те, радостные, заваривают чай и открывают коробку – а внутри конфеты белые от старости. «Вот блин, – вырывается у дядьки Алеся, – а продавщица говорила: свэжий, свэжий! Видно, нарочно такие дала, из-за того, что я на русском разговаривал…»

– Что ты, – засмеялся Вова, – у меня конфеты так долго не лежат…

– Надеюсь…

Я взял конфету, чай и пошёл к столу. Мой стол стоял слева от входной двери, Вовин – справа. Ближе к окну были столы Иры и Оли. Дамы задерживались.

Вова сел за свой стол. Я посмотрел на Вову, потом на бабочек за его спиной: алую, малиновую и лимонную – огромных, почти метр каждая, пёстрых бабочек, нарисованных на стене. Я любил смотреть на стену за Вовиной спиной. Хотя правильнее было бы сказать, за Вовиной и Олиной спинами.

Пришла Ира, высокая крашеная блондинка лет двадцати пяти.

– Привет, чай будешь?

– Давай! Подожди, у меня душица есть. Кто-нибудь хочет с душицей?

– Нет, не будем смешивать…

– Какие мы капризные… Ну, ладно.

Вова поднялся, чтобы положить Ире конфету: «Угощайся».

– Шпасибо… – шутливо прошепелявила она.

Помолчали, прихлёбывая чай. Потом Ира обвела нас взглядом:

– Хотите, прикол расскажу. Знаете одностишия Владимира Вишневского?

– Слышали, да.

– Так вот, сидели мы в баре в компании. Общались, веселились, трали-вали, кошки драли… А ко мне то один знакомый выпить подойдет, то другой… В конце концов Вишневский не выдержал и говорит: «Я про тебя одностишие написал: На смех любимой фермеры сбежались…» Ржачно, правда?..

– Ага, – согласились мы с Вовой. – В тему…

Взялись работать: Ира раскрыла ноутбук, Вова стал читать какую-то рукопись с пожелтевшими листами, слегка постукивая торцом карандаша по столу. Мне нужно было ответить на письмо читателя. Минут через двадцать Ира оторвалась от ноутбука:

– Я рассказывала, как мы с Машей собирались в Сочи?

– Нет, – отозвался Вова. Я тоже посмотрел на Иру.

– Решили мы съездить на море. Купили билеты, заказали гостиницу, все дела… Собрали чемоданы, уже хотели выезжать, как звонит главред и просит, чтобы я ему что-то там распечатала. И подождать никак не может. Блин, говорю Маше, ты поезжай, а я возьму такси, заеду в редакцию. Встретимся в аэропорту… Поехала. Вместе с чемоданом… Приехала такая в редакцию, чемодан за собой качу, тут звонок… А Маша та ещё клизма без механизма, кипешит по любому поводу. Что такое, спрашиваю. А она: это знак, знак! Какой-то боб с горохом насобирала и сопли в трубку пускает… Так, говорю, найди место, посиди где-нибудь и ничего не делай. Я скоро приеду. Распечатала материалы для главреда, взяла такси и в аэропорт… Приехала. Смотрю, Маша моя босиком по аэропорту бегает, вся в соплях, шлёпки под мышкой, глаза, как у какающей булочками, и не понимает происходящее вокруг… Не полечу, скулит, у меня шлёпок порвался. Значит, дороги не будет… Прямо конец света!.. Ну конечно, говорю, мы из-за порванного шлёпка отпуск отменим. Раскрывай чемодан, доставай кроссовки и полетели! А то бред какой-то, знаки-шмаки…

– Ну ты даёшь, – восхитился я.

– Ну а что, отменять всё из-за порванного шлёпка? Я не такая богатая, чтобы верить в знаки…

– Думаю, нет никаких знаков, – согласился Вова. – События просто происходят, сами собой. А мы интерпретируем эти события так или иначе…

– А я о чём, – кивнула Ира.

Вернулись к работе. В комнате стало тихо, как бывает тихо в школьном классе, погружённом в послеобеденную дрёму, как раз перед тем, как Билли опрокинет спичечный коробок над партой соседки, высыпая пригоршню кузнечиков, и тишина взорвётся криками, смехом и дружным поиском стрекочущих зелёных беглецов. Но вот Ира захлопнула крышку ноутбука и поднялась:

– Ну что, пора заканчивать? И так большой кусок работы сегодня сделала… Андрей, – обратилась она ко мне, – помоешь мою кружку?

– Конечно, – кивнул я.

– Хорошо, я на обед.

Мы с Вовой переглянулись. Обедала Ира у бабушки и после обеда на работу никогда не возвращалась. Да этого от сотрудников и не требовалось: главное, чтобы материалы готовились в срок. Поэтому после обеда в редакции было тихо, а если кто и оставался, только те, кому надо было закончить работу, или кому, как нам с Вовой, нечем было заняться. Без семьи, без детей, мы порхали и кувыркались по жизни, точно колибри, и время для нас не имело значения.

Ира ушла. Вова отложил карандаш и потянулся за сигаретами. Карандаш прокатился по инерции по столу и замер, остановленный ладонью.

– Пойдём покурим?

– Пойдём, – согласился я.

Я не курил, но делать все равно было нечего. Вышли на улицу.

– Слышал новость, – проговорил Вова, закуривая, – Стив умер.

– Какой Стив?

– Ну, Стив Джобс, тот что Apple.

– А, – кивнул я, – бывает…

– Точно, бывает, – повторил он. – Ответ в дзенском духе.

– В дзенском?

– Ну да.

– И что это значит?

– Как тебе сказать…

– В двух словах.

– Ну, если в двух… Ни к чему не привязывайся: всё приходит и уходит само собой.

Помолчали.

– Сходим в туалет? – предложил Вова.

– Подожди, кружки помыть возьму.

Мы зашли в комнату за кружками и отправились в конец коридора к туалету.

– Ну, хорошо, – рассуждал я. – А что даёт эта непривязанность?

– Да много чего. Прежде всего свободу: от прошлого, от авторитетов, от всего, что мешает каждый день открывать мир заново.

– …

– Дзен-буддисты смотрят на мир как на ларец с чудесами. В любой момент может случиться всё, что угодно…

– Класс!

Я покрутил головой по сторонам, словно ожидая, что вот-вот произойдёт что-то чудесное. Ничего не увидел, кроме небольшой надписи на плитке над умывальником: «Привет, Санбой!»

– Кто это? – показал Вове.

– Ходил тут странный чувак, – отмахнулся он. – Играл на гитаре и сам себе приветы подписывал. Не знаю, куда пропал…

– Сам себе?

– Ну, ты же видишь…

Мы засмеялись.

– Вот они где, – неожиданно прозвучал голос дядьки Алеся, ответственного секретаря журнала. – Ржут так, что на полкоридора слышно.

Высокий, элегантный мужчина, неизменно одетый в красивый костюм, – он выглядел словно артист в нашей редакции. Между собой мы называли его Маэстро. Маэстро уходящей эпохи.

– Что, правда слышно? – удивился Вова.

– Честно? – улыбнулся Маэстро. – Я не прислушивался. Так, покурить вышел…

– Дядька Алесь, – спросил Вова, – а вот скажите, что вы думаете о дзен?

– В каком контексте? Сидеть спокойно и ничего не делать?.. – он закурил. – Или о дзен, как о практике по разгадыванию коанов?

– Пусть будут коаны, – настаивал Вова.

– А что, хороший способ поломать голову, чтобы в результате не получить ничего.

– Ну, почему ничего?.. – Вова выглядел слегка растерянным.

В наступившей тишине было слышно, как журчит вода в туалете.

– Мы пойдём поработаем, – сообщил я начальству, чувствуя, что пауза затягивается.

– Можно, – кивнул он, – только без фанатизма…

– Что вы, дядька Алесь, – пошутил Вова в ответ. – Такие страсти нам не знакомы.

– Надеюсь…

Мы с Вовой шли по коридору и шероховатые серо-голубые стены казались волнами моря.

– Что за коаны, о которых вы говорили? – вспомнил я, подходя к двери.

– А ты не знаешь?

– Нет, проверяю, знаешь ли ты, – парировал я, копаясь в замке. – Конечно, не знаю.

– Я думал, все знают.

Мы поставили кружки (Ирину я поставил ей на стол) и сели за столы, оставив кресло для гостей свободным.

– Смотри, – объяснил Вова, – коаны – это такие ловушки для логики, вопросы, на которые любой логический ответ будет неправильным.

– Например…

– Ну, например, коан Хакуина: «Все мы слышали звук хлопка двух ладоней, а каков звук хлопка одной ладони?» Врубаешься?

– Да что-то не особо, – ответил я, переводя взгляд с Вова на бабочек за его спиной и обратно. – И каков ответ?

– Фишка в том, что каждый должен найти ответ самостоятельно.

– Ага, как же его найти, если логика не подходит?

– Ищи за пределами логики.

– Знать бы как…

– Тут я тебе не помощник, – Вова покрутил карандаш между пальцев и положил обратно. – Идешь – и иди себе, сидишь – и сиди себе, ответ появится сам собой.

Он принялся рисовать на полях пожелтевшего от времени письма. Я посмотрел по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно взять в руки, похлопал по карманам, заглянул под стол. Ничего, кроме потрёпанной стопки старых писем (некоторые из них так и остались не отвеченными). Что ж, взял письма и пересел в кресло для гостей с потрескавшейся красной обивкой из искусственной кожи. Письма были всё те же, ничего нового.

Я посмотрел на Вову, оглянулся на бабочек, потом скучающе нагнулся посмотреть под Олин стол. О, здесь книги! На истёртой подошвами полочке со следами песка по краю лежали «Письма к Луцилию» Сенеки и «История русского гламура от А до Я». Потянулся за Сенекой.

Дверь отворилась, Сенека выскользнул из моих рук и шлёпнулся на пол, подняв небольшое облачко пыли. Мы посмотрели на вошедшую. Малиновые, медные, тёмно-рыжие, желтые пряди красиво лежали на хорошенькой головке. Казалось, что девушка с такими волосами должна быть необычной, особенной… Я поднялся, освобождая кресло, но она прошла на середину комнаты и остановилась.

– А что, – произнесла девушка, – типа здесь редакция «Паруса»?

– Типа да, – в тон ей ответил Вова. – В общем и целом.

Меня всегда восхищала Вовина манера подстраиваться под собеседника, подобно тому, как налитая куда-нибудь вода принимает форму сосуда.

– Короче, у меня есть рассказ, вернее начало, – продолжала девушка, доставая из сумки помятую ученическую тетрадь в 36 листов. – Типа «Дневник Бриджит Джонс». Хочу, чтобы вы его напечатали.

– Напечатали? – повторил Вова. – Типа на пишущей машинке? Для чего?

Она нагнула головой, словно собиралась боднуть, и топнула ножкой:

– Во-первых, хочу гонорар…

– Во-первых? – удивился я, снова присаживаясь в кресло для гостей. – А что во-вторых?

Девушка посмотрела на меня, как на тупого. Первого для нее было вполне достаточно.

– Ну, хорошо, – кивнул Вова, – оставьте рукопись, мы почитаем.

Она положила тетрадь на Вовин стол и вышла, оставив запах недорого парфюма и открытую дверь. Некоторое время я сидел, обалдело глядя в проем. Потом поднялся, чтобы закрыть.

Вова раскрыл оставленную тетрадь. Некоторое время читал молча, потом начал посмеиваться. Когда он заржал в полный голос, я не выдержал:

– Смешно?

– Что ты, словами не передать. Просто шедевр куртуазного романтизма…

Он все хмыкал, и ржал, и хрюкал от удовольствия. Я взял чье-то письмо и пытался читать, но никак не мог сосредоточиться. Наконец Вова подал тетрадку.

– Держи… Приятного чтения!

– Спасибо.

Весь в предвкушении, раскрыл тетрадь… И чуть было не захлопнул обратно. После Вовиного ржачного ржача, после всего, что я ожидал увидеть, читать настолько неряшливый текст казалось невероятным.

– Да, блин же!..

– Это только начало…

Рукопись называлась «Каролева красоты», и она была полна стилистических и грамматических ошибок. Итак (авторская речь сохранена):