Читать книгу: «Мои чужие сны»

Пролог

Скорость на спидометре показывала отметку более 85 миль в час. Серая машина мчалась по ночному городу. Темнота ночи скрывала ее, машина то пропадала из поля зрения, исчезая за высотным домом или поворотом, то вновь выскакивала и продолжала свой безумный скоростной путь. Дорога была пуста, что позволяло машине не тормозить на поворотах или светофорах. Но даже если бы на дороге были другие участники движения, вряд ли это замедлило бы автомобиль.

Молодой человек, сидящий за рулем, жал на педаль газа. Он делал это с такой силой, что машина ревела, выдавая всю свою мощь. Нет, его никто не преследовал, не было погони. Но так безрассудно можно стремиться вперед, только если от чего-то бежишь.

Молодой человек был коротко стриженный, но челка уже немного отросла, и темная прядь волос непослушно выбивалась и норовила попасть в глаза. Периодически водитель встряхивал головой, пытаясь убрать волосы. Выражение лица было строгим, может, немного обиженным. Четко очерченный подбородок выдавался слегка вперед, что придавало лицу аристократичность. Цвет глаз был темный, почти черный, хотя наверняка определить было сложно. Взгляд, хмурый и грозовой, отталкивал, но, возможно, при других обстоятельствах молодого человека можно было бы посчитать даже красивым.

Сильные мужские руки так крепко держали руль, что костяшки пальцев побелели. Фонари, стоящие вдоль дороги, слились в единую полосу. Молодой человек уже не смог бы различить отдельно стоящие предметы – все проносилось мимо размытым пятном.

Мотор ревел натужно и жалобно. Впереди еще один поворот. Чтобы войти в этот поворот на такой скорости, было не достаточно одной полосы. Водитель выехал на середину дороги, продолжая напряженно смотреть вперед и стискивая до боли в пальцах руль. И тут парня ослепила вспышка, буквально выпрыгнувшая навстречу. Она была такой яркой, такой пронзительной, что он зажмурил глаза на секунду. И разжал пальцы.

Он почувствовал – нет, скорее, услышал, а только потом почувствовал, – как машина получает сильнейший удар. Как при сильной грозе: в первую очередь мы видим молнию, а потом слышим звук. Так и сейчас: молодого человека сначала ослепила яркая вспышка света, бьющая по глазам, а после этого он услышал лязг и скрежет – звук сминающейся машины. А дальше чувство легкости, невесомости, полета. Может, это и есть чувство свободы, которое он так искал?

Сквозь пелену сознания парень слышит сирену. Фонари все еще светят, но уже не одной полосой и размытым теплым светом, а бьют четко и пронзительно в самое лицо, доставляя боль. Он увидел вокруг белые стены, а фонари превратились в холодные бесчувственные лампы. Тут над ним склонилось лицо, закрывая свет. Последнее, что увидел Томас, бирку с именем на белом халате «Доктор Эндрюс». Далее только темнота.

Часть 1

Глава 1

Была осень. Осень в Брейктауне всегда красивая. Чего только стоили эти шикарные клены, стоящие стеной на берегу озера. Ветер обрывал листья и бросал их прямо в воду, от чего поверхность воды казалась мозаичной – тысячи маленьких разноцветных кусочков. Джон любил проводить время на берегу озера, особенно он любил осень. Он садился прямо на землю. С южной стороны, как раз там, где растут клены, есть небольшой обрыв. Сидя на нем, можно свесить ноги вниз. Оттуда открывается потрясающий вид на озеро. Джон сидел на обрыве и думал о времени, о смене сезонов. Вот облетят листья, упадут на землю, укрыв ее цветным ковром. Деревья останутся обнаженными и от этого такими одинокими и беззащитными. Зимой они укроются снегом и будут ждать. Просто стоять и ждать. А весной вновь дадут свежие побеги, и появятся новые листья. О старых, что остались лежать на земле, уже никто не вспомнит, никто не пожалеет. Даже вот та девочка, что сейчас на другом берегу собирает цветной и пышный букет. Так и с людьми. Они рождаются, их любят и лелеют, носят на руках и трепетно касаются их губами. Но вот человек вырастает, и большинство людей, совсем как листья, ждут, когда их забудут. Ждут, когда их заменят новые люди.

В свои 19 лет Джон много думал о смысле жизни, о том, как зацепи́ться в этом мире, как не стать одним из тысячи опавших листьев, оставить след, хотел чтобы его помнили как человека, даже после ухода. Но только он не готов выставлять себя напоказ, как кинозвезда или шоумен. Он не готов стать чьим-то кумиром, чтобы у него брали автографы. Он желал оставаться в жизни людей незаметно, незримо. Словно его нет, но он есть.

Может, именно поэтому он пошел на медицинский. Когда Джон станет хирургом, он сможет легким дуновением летнего ветерка проникать в жизни людей, с кем сведет его работа. Всем, кому он поможет, он подарит частичку себя, своей заботы, подарит свою улыбку. И когда его самого не станет, не станет его физического тела, он останется маленькими искрами в воспоминаниях своих пациентов. Но это в будущем. А пока ему пора спешить на тренировку. Вряд ли у него будет достаточно времени на бейсбол, когда он поедет в Твинс на практику.

Джон подхватил свою спортивную сумку, что лежала на земле, и отправился на стадион. Идти было легко и радостно – он любил бейсбол. Он начал играть еще в начальной школе. Наверное, любовь к этому виду спорта – заслуга его первого тренера. Однажды он просто обратился к мальчику в парке, который бесцельно подкидывал в руках маленький мячик.

– Эй, парень, подай-ка мне пас?

Джон размахнулся и сделал бросок, а мужчина, попросивший кинуть ему мяч, сложился пополам и пошатнулся, притворяясь, будто удар был такой сильный, что он не смог удержать мяч.

– С таким ударом тебе надо быть в команде.

Этим все было решено. Джон пришел на первую тренировку и втянулся. Одна из причин, почему Джон до сих пор продолжал играть, – эта игра и одиночная, и командная одновременно. Тебе не нужно передавать пас в гонке, бежать сломя голову, удирая от соперников, не нужно целиться в кольцо или высматривать других игроков своей команды. В бейсболе есть возможность остаться с мячом наедине. И твоя задача либо его отбить, либо его поймать. Лучше всего Джону удавалось отбивать, поэтому он стал бэттером, отбивающим, уже с первой тренировки. Ему нравилось сосредотачиваться на мяче, ждать, когда он будет совсем близко, и, размахнувшись, отправлять его еще дальше, в полет. Это давало Джону ощущение власти над чем-то, что он может сделать совершенно самостоятельно. Здесь имели значение только его собранность, концентрация и сила удара.

Зрителей на трибунах сегодня было много. Погода располагала, и многие пришли посмотреть на игру. Стадион был открыт для всех желающих, но городок Брейктаун небольшой, и все знали, когда у студентов и учеников старших классов не просто тренировки, а товарищеские матчи.

Пробежав несколько кругов вокруг поля и сделав небольшую разминку, Джон присоединился к остальным игрокам – сегодня они играли со сборной выпускников старшей школы города Брейктаун. Это была всего лишь вторая игра в этом сезоне и предположить, кто станет фаворитом этого года, было еще трудно.

– Эй, Джон! Ты сегодня разыгрываешь в третьей позиции. Не подведи! – окликнул его Френк.

– Ладно. Я в любой позиции хорош! – отозвался Джон, натягивая красную футболку с номером 4.

Уже прошло больше половины матча. Игра близилась к концу. Красные лидировали. Джон был атакующим, его удар мог решить исход игры. Если он отобьет мяч – красные победили. Джон сосредоточен и собран, его взгляд следит за мячом. Мяч бросает Пол. Пол играет не так давно в бейсбол, но его мячи удобные. Они летят точно и плавно. Отбить будет несложно. Пол встает в стойку, замахивается, его мышцы напряжены. «Держи», – читает Джон по его губам. Еще секунда, и мяч в полете. Джон готов бить…

И тут мяч исчезает. Исчезает не только мяч, но и стадион, все игроки и зрители. Джон оглядывается и застывает с раскрытым от удивления и восторга ртом. Такого потрясающего пейзажа он еще никогда не видел в своей жизни. Вокруг него огромное, раскинувшееся насколько хватает взгляда, пшеничное поле: колосья высокие, почти ему по пояс, тяжелые, их спелые головы клонятся к земле, не в состоянии более тянуться к солнцу. А солнце так и манит к себе – большое и теплое, оно освещает поле, играя своими лучами в пшенице, то прячась в колосьях, то с блеском выскакивая солнечным зайчиком.

Джон, мальчик лет пяти, стоит на тропинке посреди желтого поля. Ветер треплет непослушные темные волосы мальчика. Колосья от ветра словно поют, перешептываются о чем-то, только им известном. Тут, прямо у его ног, лежит собака. Рыжая, с белой грудкой и завернутым в колечко хвостом. Собака высунула язык и выжидательно смотрит на мальчика, словно ждет команды, что делать дальше? Джон слышит свое имя, его кто-то зовет настойчиво и даже испуганно, но где-то очень далеко, почти не слышно. Голос зовущего не может пробиться сквозь песню пшеницы.

– Джо-о-он! – мальчик оглядывается, но никого не видит. Вокруг только пшеничное поле, тропинка и собака. Может, ему послышалось? Чей-то голос, очень далекий и такой неважный сейчас, растворяется в теплом дне, окутанный светом, исходящим от колосьев и летнего солнца.

Собака срывается с места и убегает с тропинки прям в чащу колосьев.

– Эзра! – кричит мальчик.

«Эзра? – мелькает в голове Джона. – Это имя собаки? Откуда я это знаю? Где я? Кто я?»

Джон смотрит на себя: он в шортах и старой, но чистой белой футболке. Белая футболка выделяется ярким пятном, притягивая и отражая солнце, как зеркало. Кажется, что мальчик светится, а белизна футболки настолько яркая, что ослепляет. Поверх футболки легкая рубашка в бело-синюю крупную клетку. Цвет рубашки идеально сочетается с небом – голубое и чистое небо с редкими белыми пушистыми облачками. Так на светло-голубой рубашке мальчика тоже плывут белые клетки облаков. На ногах сандалии на босую ногу. В руке большая морковка, уже несколько раз надкусанная.

Джон – ребенок, и ему хочется просто бежать наперегонки со своей собакой и кричать оттого, что он счастлив и свободен. Он наполнен детством, тем неповторимым чувством, когда каждый день – приключение, когда ты восторгаешься, увидев бабочку, порхающую над цветком, когда ты настолько увлекаешься, наблюдая за муравьями, что, очнувшись, осознаешь: наступил вечер. Когда ты готов бежать, расправив руки, словно птица, и кричать «я лечу!» и по-настоящему верить в то, что ты действительно можешь взлететь. Подняться к облакам и махать маме свысока: «Я здесь! Я выше всех!»

Джон слышит лай собаки.

– Эзра! – кричит он весело и бежит туда, где скрылась собака.

Рыжую, как лису, ее трудно разглядеть среди золотистой пшеницы. Мальчик смеется громким заливистым смехом, как умеют смеяться только дети, еще не знающие злости и предательства жизни. Мальчик бежит, неуклюже размахивая руками. Волосы развевает ветер, делая из его челки забавные вихры. Ему тяжело бежать по высоким колосьям, ноги путаются. В один момент он спотыкается и падает грудью на землю.

Когда Джон открывает глаза, пшеничного поля больше нет. Он лежит на стадионе лицом в искусственной траве, которой покрыто поле для игры.

– Джо-о-он! – услышал он совсем рядом. – Ты в порядке?

Френк уже подбежал к нему и помогал подняться.

– Ты просто стоял, а мяч летел тебе прямо в грудь. Наверное, попал в солнечное сплетение. Джон?

Джон не мог ничего ответить. Он не пришел в себя. Хотя его физическое тело было здесь, среди игрового поля, разум еще оставался на пшеничном. Джон все еще чувствовал теплый ветер в своих волосах, видел, как блестит шерсть собаки на солнце, чувствовал запах спелой пшеницы, что звенела в поле. Он все еще ощущал чувство свободы и восторга. Он так ясно помнил свой сон, до мельчайших подробностей. Или это был не сон?

Глава 2

– Джон, может, тебе в больницу? – предлагает Френк. – Ты сам не свой.

Друг пытается заглянуть ему в глаза, понять, что случилось. Но Джон ведет рукой, словно хочет снять пелену перед глазами, как будто хочет смахнуть изображение, что перед ним. И смахнуть он хотел бы бейсбольное поле, игроков и зрителей. Он надеется, что это поможет вернуться на пшеничное поле. Но ничего не меняется: игра окончена, сегодня красные проиграли.

Задумчивый, Джон возвращается домой. Он волочит свою спортивную сумку, она повисла на руке и шоркает по земле дном – но Джон этого не замечает. Он не может отогнать наваждение: яркая сочная пшеница так и стоит у него перед глазами, раскинувшись бескрайним морем. Он до сих пор помнит запах, поднимающийся над полем и окутывавший мальчика, – запах лета, тепла, счастья.

Джон задумался: до этого он не знал, как пахнет пшеница. Тысячи и миллионы запахов чувствует человек каждый день. Но есть такие стойкие и яркие, которые невозможно забыть. Для Джона это был запах черничного пирога, который готовила мама по праздникам. Запах наполнял их дом теплом, семейным спокойствием, уверенностью в завтрашнем дне. Теплый и насыщенный запах пирога, который Джон уже давно не чувствовал.

Наконец-то, добравшись до дома, молодой человек понемногу возвращается в реальность. Видение его отпускает, но тонкая нить, едва уловимая, нить ощущения или воспоминания, протягивается между Джоном и тем счастливым мальчиком, что бежал по бесконечному полю, обгоняя собаку.

– Ма-а-ам, я дома, – кричит он вглубь дома. Скидывая кроссовки и бросая спортивную сумку прямо в коридоре, Джон проходит в угловую комнату.

Это полупустая светлая комната. Окна выходят на задний двор, и обычно после обеда сюда заглядывает солнце. Кружевные шторы не могут задержать солнечный свет. Но даже если комната полна солнечного света, здесь всегда тихо и даже угрюмо. В этой тишине можно легко увидеть, как пылинки в воздухе танцуют свой незамысловатый танец – кружатся и переливаются в луче солнечного света. На стенах висит несколько фотографий: молодые Элис и Марк – родители Джона, – а вот и он сам, играет огромным зеленым самосвалом во дворе. Странно, но Джон не помнит ни одной общей семейной фотографии, на фотокарточках либо родители вдвоем, либо он один или с мамой. Складывается впечатление, что Джон и его родители никогда не были одним целым.

У окна стоит невысокий комод. Он весь заставлен бутылочками и пузырьками. Здесь лежит бинт и новая упаковка пластыря, аккуратной стопочкой сложены рецепты и придавлены каким-то прибором с четырьмя трубками и шнуром. Слева от окна кровать. На кровати лежит худая, даже сухая женщина. Она укрыта тонким покрывалом, которое облегает ее, показывая нездоровую худобу. Обтянутая кожей рука выглядывает из-под покрывала. Женщина лежит спокойно, ее взгляд устремлен то ли в стену, то ли в потолок – никуда конкретно.

Джон садится рядом и берет ее прохладную руку в свою.

– Мам, я дома, – повторяет Джон. – Сегодня хороший день, теплый.

Но женщина никак не реагирует. Она лишь перевела взгляд на фотографию и снова застыла, как восковая, но очень реалистичная фигура.

– Мам, первый семестр скоро закончится, мне пора определяться с практикой. Я старался два года, учился и не распылялся на посторонние дела. Стать врачом – моя мечта, – сказал Джон тихо. – Я подумал, что меня могут пригласить на практику в Твинс. Я очень хочу.

Джон взглянул в окно. В их саду тоже облетали листья.

– Я уже послал документы и жду от них ответа, – тихо продолжал молодой человек. – Но что будет с тобой? Как я тебя оставлю? За два года колледжа я многому научился и действительно могу позаботиться о тебе, хотя, к сожалению, не вылечить. Сможет ли папа о тебе позаботиться? Я научил его ставить уколы, это несложно. И в случае необходимости капельницу он тоже сможет поставить, – казалось, Джон оправдывается перед самим собой за то, что уже отправил документы. И еще сильнее оправдывается за то, что может прийти положительный ответ.

Он не представлял, как впервые уедет от матери так далеко и надолго. Она так зависима от него. Но больше всего он боялся, что может пропустить моменты ее прозрения, моменты сознательности. Они стали случаться совсем редко. Лечащий врач говорит, что скоро они совсем исчезнут, и Элис навсегда уйдет в неизведанное нам пространство. Нужно верить, что там ей хорошо, нет тревог и печалей, там она ни о чем не волнуется.

Но минуты, когда его мама возвращалась к нему, разговаривала, осознанно связывая слова в предложения, когда звучал ее мелодичный звонкий голос, были для Джона невероятно ценны. Он собирал их воедино, как крупинки, в своей памяти, не давая образу его матери исчезнуть. Он хочет как можно дольше помнить ее здоровой, веселой, с ярким огоньком в глазах.

Отец рассказывал, что это началось после рождения Джона. Впервые – когда ему было три месяца. Элис готовила смесь для малыша. Джон был голоден и плакал в своей колыбели. Он плакал так громко и требовательно, что Марк, отец ребенка, заглянул на кухню, узнать, не нужна ли его помощь. Элис стояла у стола с застывшим взглядом. Она смотрела прямо перед собой, совершенно не реагируя на плач сына. В руках она держала бутылочку с молоком, а на столе стояла еще одна, готовая. Джон плакал, а его мать не могла пошевелиться, чтоб его накормить. Тогда Марк выхватил у жены из рук бутылочку и сунул ее уже покрасневшему от плача малышу. Кроха зачмокал, и плач прекратился. Только тут Элис моргнула и с полным непониманием посмотрела сначала на мужа, а потом на сына.

Несколько лет подобных приступов не было, а может, муж их просто не видел, а ребенок еще не мог рассказать. Но потом приступы стали появляться чаще. Элис боялась, что может причинить малышу вред, стала реже выходить из дома. Приступы были короткими, но с каждым разом все больше пугали женщину. Со временем они стали не только чаще, но и продолжительнее. Элис могла очнуться и не понимать, что делала несколько часов, а может, и полдня. И вот уже два года Элис не встает с кровати.

– Сын, ты уже обедал? – голос прозвучал четко и ясно. Это был голос здоровой и крепкой женщины. Джон посмотрел на мать, она ему улыбнулась. – Я хочу сегодня приготовить брусничный пирог, ты его так любишь, —продолжала она, глядя ему прямо в глаза.

– О мама, что же мне делать? – Джон разрывался от собственного бессилия перед матерью. Он так боялся, что мама очнется от своего забытья, а его не будет рядом.

– Ты сделаешь правильный выбор, милый, – сказала женщина и стиснула его ладонь своею. Но ослабевшими пальцами получилось сделать лишь легкое прикосновение. – Ты всегда был борцом. Даже до рождения ты уже был готов побеждать и быть первым.

Джон не понял, был ли это ответ на его вопрос или мама просто комментировала что-то, происходящее в ее голове и известное только ей. Выражение лица Элис было серьезным и немного печальным. Казалось, она хочет сказать что-то еще, но боится расстроить собеседника и потому молчит.

– Скажи, мама, у меня была в детстве рубашка в бело-синюю клетку? – вдруг задал вопрос Джон.

Но ответа он не услышал. Рука женщины снова расслабилась, а взгляд застыл в одной точке. Только покрывало чуть-чуть приподнималось в районе груди – это единственное помогало понять, что человек, лежащий под тонкой тканью, еще жив.

Джон поднялся в свою комнату на второй этаж. Как он был горд, когда в 10 лет ему позволили сделать перестановку, как он хотел. С тех пор он почти каждый год что-то менял в комнате: или письменный стол, или люстру, или обои. Менялись и книги на полках. В 10 лет на полу и на кровати были игрушки, потом появились молодежные журналы и рваные на коленях джинсы. Последние несколько лет в комнате легко было заметить книги по медицине и часто не очень свежую бейсбольную форму, раскиданную по комнате.

Джон повалился на кровать, сегодня он устал и хотел скорее забраться под одеяло и провалиться в сон. Дать отдых телу и мозгу. Со стены на него смотрела его любимая музыкальная группа. Он слушал их музыку лет с 12, и ему до сих пор она не надоела. Ее можно слушать в любое время: и когда готовишься к экзаменам и нужно сосредоточиться, и когда стоишь под душем и поешь во весь голос, зная, что из-за звука воды тебя никто не услышит. Группу DEEP OUTSIDE можно включать даже на дискотеке, ритмично двигаясь в толпе таких же, ничего не воспринимающих вокруг, людей. У них была уникальная музыка, которая словно подстраивалась под настроение слушателя.

На плакате, что висел на стене, были изображены пять участников группы: в строгих темных костюмах стояли четыро мужчины, а посередине высокая девушка с длинными красными волосами в белоснежном струящемся платье до пола.

Джон заставил себя подняться с кровати, он еще не закончил все дела на сегодня: принять душ, проверить расписание на завтра и приготовить учебники, сделать матери уколы перед сном, чтоб ее ночь прошла спокойнее. Хотя иногда у Джона проскальзывала мысль: если он не сделает ей вовремя обезболивающее, сможет ли мать позвать его на помощь или как-то дать знать, что ей больно? Но он никогда не решился бы это проверить.

Прошло несколько дней после матча, когда Джон оказался посреди пшеничного поля в своем видении. Понемногу очертания уже стерлись, цвета видения поблекли и стали улетучиваться из головы Джона. Он уже не возвращался на поле в мыслях, не искал ответа, чья эта рыжая собака.

Дни текли своим чередом. Джон посещал лекции, ходил на тренировки, встречался с друзьями.

Сегодня они засиделись в кафе. Время было уже позднее, пора собираться домой. Дома его ждала мама. По крайней мере, Джон надеялся, что она его ждала.

– Куда ты так рано? – поинтересовался Френк, когда Джон попросил счет.

– Ты же знаешь, Элис… – Джон не любил при посторонних называть ее мамой, а называл просто по имени, словно пытался тем самым отгородить ее от лишних вопросов, лишних вздохов и сочувствующих взглядов. Может, этим он пытался отделить себя от матери. У его мамы все хорошо, она в порядке, разве что где-то далеко. А Элис – это чужая больная женщина, которой он делает уколы.

– Тебе пора завести подружку, нельзя всю жизнь торопиться к одной и той же женщине, – хмыкнул Френк.

– Ты что-то не очень торопишься к Люси, – Джон пропустил шутку мимо ушей. – Как у вас вообще с ней дела?

– Я не могу определиться: или она слишком хороша для меня, или, может, я не достаточно плох для нее, – засмеялся Френк.

– Не обижай ее. Люси хорошая девушка. Возможно, простоватая, но честная и хорошая, – Джон уже расплатился по счету и надевал куртку.

– Только не надо нотаций, – закатил глаза Френк и потянулся за орешками, делая вид, что они сейчас интересуют его больше, чем внутренний мир Люси.

Джон пришел поздно, заглянул к маме. Казалось, она спала, по крайней мере, глаза ее были прикрыты. Профессиональными заученными движениями он быстро сделал ей укол, поправил подушку и покрывало. Мама не открыла глаза. Почувствовала ли она вообще укол и его присутствие – это было трудно понять. Джон пожелал ей спокойной ночи и вышел из комнаты.

Джон стал проваливаться в сон. Очертания его комнаты становились все более размытыми. Молодой человек еще не уснул, но уже и не бодрствовал. Он был в том самом моменте, где все звуки притупляются, а время меняет свою скорость. И тут, сквозь пелену сна, Джон услышал лай собаки – настойчивый, звонкий.

«Эзра?» – мелькнуло в его голове. Джон открыл глаза и сел на кровати. На стене, куда упал его взгляд, он увидел плакат: четыре мужчины сидят на классических театральных стульях, а за ними стоит женщина с длинными красными волосами. На плакате написано DEEP OUTSIDE.

Глаза Джона все больше привыкали к темноте. Он снова услышал лай собаки, и тут он почувствовал запах. Режущий и горький – запах, забивающийся в ноздри и легкие, запах гари. Джон вскочил, сон как рукой сняло. Он бросился прочь из комнаты. Пробегая мимо высокого зеркала, он краем глаза увидел в отражении подростка, себя. Темные лохматые волосы, угловатое лицо, длинное тело и такие же длинные, как петли, руки. Очень неудобное тело, но его.

Выскочив из своей комнаты, Джон понял, что это не его родной дом. Не было второго этажа, и не было комнаты мамы по левую руку с окном, выходящим на задний двор. Вместо этого он оказался в большом холле – несколько дверей, неизвестно куда ведущие.

Рыжая собака стояла у одной из дверей и заливисто лаяла. А в глубине дома пылал огонь. Там была кухня, и огонь уже лизал все, до чего мог дотянуться: стол и стулья, зеленые шторы, плиту и всю посуду. Жар стоял невыносимый, казалось, комната просто плавится. Лицо Джона обдало волной горячего воздуха, а в глазах дико плясали огни. И тут на кухне что-то взорвалось.

Это был хлопок, после которого огонь превратился в чудовище, разинувшее свою огромную пасть. Огонь был повсюду и стал приближаться. Полы вспучились и обожженными завитками стали расползаться в разные стороны. Дышать было так тяжело, что Джон упал на колени. Воздух был раскаленным и обжигал ноздри и горло. Джон закашлялся, и его вырвало черной слизью.

Собака лаяла как безумная. Она бросалась лапами на дверь, но та была заперта. Через мгновение собака развернулась к Джону и зарычала. Юноша попятился.

– Эзра? – прошептал он.

Но собака продолжала рычать, глядя ему прямо в глаза. Ее оскал и белые зубы покрытые пенистой слюной, явно давали понять, что приближаться к ней не стоит. Джон отполз от собаки еще немного и понял, что уперся во входную дверь. Дверь была массивная, выкрашенная в яркий желтый цвет, а внизу выпилен лаз, как раз размером для средней собаки.

На кухне снова что-то хлопнуло и зазвенело. Похоже, это упал кухонный шкаф с посудой, висевший на одной из стен. Осколки тарелок и стаканов разлетелись в разные стороны, но их не было видно – огонь тут же их сожрал.

Красная пасть чудовища была ненасытная. Огонь уже был в коридоре и пробирался в комнату, откуда несколько минут назад выскочил Джон. Эзра все кидалась и кидалась на дверь. Джон больше не мог дышать. Казалось, этот едкий черный дым окутал его мозг, и Джон забыл, как делать вдох.

Входная дверь открылась внутрь, ударив сидевшего на полу Джона по ноге. Поток свежего воздуха взорвал его легкие. Он глубоко вздохнул и снова закашлялся. Сильные руки подхватили его под мышки и поволокли наружу из дома.

– Эзра! Эзра! – кричал он, зовя свою собаку.

Рыжая, как лиса, она почти сливалась с огнем, бушевавшем в доме.

– Эзра! – в последний раз крикнул Джон уже снаружи дома.

Дом был небольшой, но милый. Здесь могла бы жить счастливая семья. Но сейчас дом был страшен – он изрыгал пламя из окон, дымил и стрелял искрами. Дом словно был живой, он двигался из стороны в сторону, то тут, то там вспыхивая огненными языками. Затем дом тяжело вздохнул и выдохнул, опуская крышу внутрь себя, и обвалился.

– Эзра-а-а-а! – кричал Джон, а по его щекам текли слезы.

Глава 3

– Здравствуй, Томас! – в палату вошла женщина приятной внешности в свободной рубашке из легкого шелка бежевого цвета и черных элегантных брюках. Ее волосы были красиво уложены – сразу понятно, этот человек тратит много времени на свой внешний облик. – Я решила заехать сразу после работы. Все равно не могу ни на чем сосредоточиться, все время думаю о тебе.

На ее плечи был накинут белый больничный халат. Она подошла к койке, наклонилась и поцеловала в небритую, заросшую за неделю щеку молодого человека. После этого она присела на стул, стоящий рядом с койкой, и внимательно посмотрела на сына.

Том был без сознания. Он был подключен к различным аппаратам, постоянно жужжащим и пикающим. Женщина ничего не понимала в цифрах и диаграммах, мелькавших на мониторах. Из вены Тома торчал катетер для введения лекарства. Его лицо было спокойным, можно сказать, умиротворенным. Но его мать знала, что это лишь обманчивая маска.

– Я знаю, от чего ты бежал, Том, – обратилась к нему женщина. – И я знаю, что ты искал. Когда же ты поймешь: в том, что случилось с отцом, нет твоей вины. Ты был еще ребенком, совсем юным. Что ты мог сделать, мальчик 14 лет? Ничего, – женщина прижалась лицом к груди молодого человека. – Том, ты должен простить себя, иначе я тоже никогда не смогу простить себя.

Она тяжело вздохнула и смахнула слезу со щеки. Ей стоило огромных усилий, чтобы не расплакаться. Видеть, как твой ребенок, пусть уже выросший, мечется в этом мире и не может найти свое место, – тяжело. Но еще тяжелее видеть его лежащим на больничной койке. Разговаривать с ним, но не иметь возможности услышать ответ.

Как о многом она хотела сейчас спросить его! И про Кейт, и про его новую квартиру, про прошлогоднюю поездку в Перу, даже про его любимую музыку она была бы рада поговорить. Почему они перестали разговаривать?

Бесконечная работа, погоня за деньгами и впечатлениями, каждодневная рутина – все это вытеснило обычные человеческие разговоры между сыном и матерью.

Раньше Том все-все рассказывал. Шутили, что у него язык без костей, а рот никогда не закрывается. В детстве Том, когда что-то рассказывал, забывал делать другие дела. Бывало, придет со школы, начнет снимать свою школьную рубашку, стянет один рукав, да так и застынет в этой позе, потому что начал рассказывать о том, как сегодня учительница на доске написала неправильную дату. Или ест свою картошку на обед, ест-ест, а потом забывает донести вилку до рта, потому что рассказывает о том, как видел маленького котенка, который что-то рыл в земле в саду. Частенько мама подгоняла маленького Тома, а иногда и сердилась, даже повышала голос. Иначе он мог только болтать, а все дела стояли на месте.

Сейчас она отдала бы многое, лишь бы услышать от Тома хоть одно слово.

Дверь палаты открылась, и вошел высокий плечистый мужчина в белом халате. На его бейджике было написано «Доктор Эндрюс». Его лицо можно было назвать смуглым, или загоревшим, а крепкие сильные руки напоминали лапы медведя.

– Добрый день, Миссис Лаэр. Я надеялся увидеться с вами и поговорить.

– Здравствуйте, доктор Эндрюс. У Томаса есть какие-то улучшения?

– Пока нет, – ответил доктор. – Но его состояние стабильное, – поспешил добавить он, увидев отчаяние на лице женщины.

Доктор подошел ближе к кровати больного и взглянул тому в лицо. Выражение лица молодого человека было спокойным и расслабленным, разве что чрезмерно бледным. Доктор перевел взгляд на мониторы, фиксировавшие состояние Томаса, цокнул языком, как бы собираясь с мыслями сказать что-то важное, но не очень приятное.

– Понимаете, Миссис Лаэр, Том находится в коме. Все его жизненные функции словно замедленные, застывшие. Кома – явление плохо изученное. Ученые не могут наверняка сказать, где находится сознание человека, находящегося в коме. Понимает ли он, что с ним происходит, чувствует ли запахи или боль? Мы не знаем, слышит он нас сейчас или нет. Но очень много теорий и научных работ о том, что если с больным чаще разговаривать, включать его любимые фильмы или музыку – это поможет ему прийти в себя быстрее. Якобы близкие и знакомые воспоминания дадут ему толчок, благодаря которому сознание может вновь вернуться к привычной работе. Но это только теории.