Читать книгу: «Темные воды»

Шрифт:

* * *

И мне снилось, как меня любили,
И ни в чем мне не было отказа,
Гребнем золотым чесали косы,
На серебряных санках возили
И читали из таинственной книги
Слова, какие я забыла…

Ольга Седакова

Пролог

Зима выдалась морозной, и отец Александр, собираясь к выходу, привычно накинул на голову большой пуховый платок, выданный ему супругой, уложил его концы на груди крест-на-крест и завязал на спине. Поверх платка он надел короткий полушубок, а на голову – старый треух. Батюшка был «в штатском» – по нынешним временам так оно спокойнее. Он только что совершил соборование умирающей, и сейчас ее внучка вынесла скромную лепту за труды – немного денег и большой пирог с капустой, завернутый в тряпицу. Батюшка с поклоном принял и упрятал пирог в котомку, где уже лежали, аккуратно скатанные, его церковные одежды. Выйдя на лестницу, он с трудом удержался, чтобы тут же не отломить от теплого еще пирога порядочный кусок, но укорил себя за чревоугодие и бодрой рысью побежал домой – дыхание вырывалось облачком серебристого пара, а борода с усами тут же заиндевели.

Внучка вернулась к умирающей бабке и присела рядом с кроватью, устало сложив руки. Могучий организм Агриппины Михайловны никак не желал поддаваться смерти, а ведь ей было без малого девяносто три года! Катенька вздохнула и покосилась на величественно возлежащую старуху – даже из скорбного процесса умирания та ухитрилась устроить торжественное действо. Катенька всю жизнь слегка побаивалась Агриппину Михайловну, да и неудивительно: умная и острая на язык бабушка к тому же обладала тайным даром ясновидения и прорицания, который весьма осложнял жизнь семьи. Побаивалась не она одна – собственный супруг Агриппины Михайловны иной раз в сердцах обзывал свою вторую половину «иродом Агриппой», правда удалившись на безопасное расстояние и шепотом, хотя, собственно, император Агриппа в отличие от своего деда Ирода Великого никакими особенными злодеяниями не прославился.

От большой некогда семьи ныне осталась одна Катенька – Екатерина Леонтьевна, урожденная Апраксина, по первому мужу Голутвина, а по второму – Смирнова, да ее дети – близнецы Оля и Сережа, которым совсем недавно исполнилось девять лет. Катенька принадлежала к самой захудалой ветви некогда могучего рода Апраксиных, уходившего своими корнями в глубь веков: один из Апраксиных был братом царицы Марфы, супруги царя Федора Алексеевича, другой – флигель-адъютантом Александра I. От былого величия не осталось ничего, кроме фамилии, да и та растворилась в революционном дыму: называться Смирновыми теперь было гораздо безопаснее. Муж Катеньки, Валентин Георгиевич Смирнов, в это время находился около Колонного зала в оцеплении как член народной дружины: несмотря на страшный мороз, народ уже третий день толпился в бесконечных очередях, чтобы проститься с великим вождем пролетариата.

Возвращающийся домой отец Александр торопливо прошел мимо хвоста очереди, но на углу его остановила согбенная старушка:

– Милай, за чем народ-то стоит?

– С Лениным проститься хотят.

– А он что, умер?!

– Да, скончался третьего дня.

Старушка охнула:

– Ильич наш умер! Как же мы теперь без него? Пойду, поплачу. Эх, такой человек и умирает, а нужен-то как…

Священник покачал головой, вздохнул и побежал дальше. Пока отец Александр разговаривал со старушкой, Валентин Смирнов сменился и пошел в служебное помещение, налил себе кипятка в кружку и, грея руки об ее жестяные бока, задумался примерно о том же: «Что же теперь будет?» Потом он обратился к домашним делам: «Как там бабка? Как Катенька?» При мысли о жене лицо Валентина сразу приобрело мягкое и даже нежное, обычно не свойственное ему выражение: они были женаты уже шесть лет, но Валентин до сих пор не верил своему счастью. Как это случилось, что тонкая, изящная, возвышенная Катенька согласилась выйти замуж за такого невежу и простака, как он?!

На самом деле и Катенька не была такой уж возвышенной, и Валентин – простым и невежественным. Образования у него действительно было маловато, но все искупалось острым и цепким умом и сдержанной, но мощной внутренней силой, позволившей ему выжить во всех перипетиях революции и гражданской войны. Сейчас он работал на заводе АМО, которому год назад присвоили гордое имя лидера итальянских коммунистов Ферреро. Валентин с юных лет обожал всякие технические штуки и даже сам собрал мотоцикл, на котором порой катал по двору близнецов: детей Катеньки он сразу усыновил, дав им свое отчество.

Хотя Катенька действительно была женщиной изящной и тонкой, но практичности ей было не занимать. Первый раз она вышла замуж семнадцати лет от роду – ее горячо любимый Сашенька Голутвин погиб в первый год войны, даже не успев получить известие о беременности жены. Катя узнала о его гибели только в 1917 году от заехавшего к ней солдата, лежавшего вместе с Сашенькой в лазарете. Этим солдатом и был Валентин Смирнов. Несмотря на то, что революционное время не слишком способствовало любовным устремлениям, он целый год обхаживал поразившую его в самое сердце Катеньку и наконец добился своего. Конечно, обхаживал не буквально целый год: за это время они и виделись-то всего раз пять, а на шестой Катенька приняла его предложение.

Катя обладала совершенно замечательным свойством, которое есть у всех щенков или котят: умение приспособиться к обстоятельствам и людям. Особенно к тем, которые тебя поддерживают и опекают. Конечно, рядом с Валентином выживать гораздо легче! И человек он хороший – верный, надежный. Впрочем, Катенька не особенно задумывалась обо всем этом, а просто жила как живется: не оглядывалась на прошлое, не задумывалась о будущем – будет день, будет и пища. Там, где другая принялась бы рыдать и заламывать руки, Катенька просто принималась за первое же насущное дело. Она ощущала происходящее как неизбежность и каждый день благодарила Бога за все, что он в своей великой милости ей дает, даже за испытания и потери. Значит, так надо. Теперь ей предстояло пережить очередную потерю, и Катенька невольно обдумывала предстоящие хлопоты: «Нужен гроб… Об отпевании с отцом Александром уже договорилась… Да, еще ж поминки придется устроить! Хотя бы соседей позвать… Место на кладбище есть, но как же яму-то копать в такой мороз? Земля окаменела! Наверняка могильщики запросят втридорога…» Вдруг Агриппина Михайловна зашевелилась и, с трудом повернув голову, прохрипела:

– Катя, ты здесь?

– Здесь я, бабушка, рядом. Водички дать?

– Детей… позови… Проститься… надо…

Катенька вышла и привела близнецов, которые испуганно смотрели на старуху и не хотели приближаться.

– Подойдите, ну что же вы! – шепотом велела им мать и подтолкнула к кровати.

Взявшись за руки, дети подошли поближе. Катя поправила бабке подушки, чтобы та смогла приподняться. Некоторое время Агриппина Михайловна молча рассматривала детей. Катя тоже их оглядела, нежно улыбнувшись: «Горошинки мои! Одинаковые, как из одного стручка!» Дети действительно были очень похожи: рослые, белокурые, с яркими голубыми глазами. Близнецы явно пошли в отца – Александра Голутвина. Сама Катенька была темноволосая и сероглазая, очень хорошенькая и юная с виду, несмотря на то что уже приближалась к тридцати годам.

Вдруг старуха протянула руку и ухватила за плечо Олю, которая стояла к ней ближе. Девочка вздрогнула и попыталась вырваться, но бабка держала неожиданно крепко.

– Не противься… Так надо… – просипела она и закрыла глаза.

Катя обняла прижавшихся друг к другу детей за плечи и внезапно ощутила, как сквозь нее прошла теплая волна, похоже, что дети почувствовали это еще сильнее, потому что задрожали и вскрикнули. Но все тут же и закончилось, старуха отпустила Олю и откинулась на подушку. Она была без сознания, но еще дышала. Близнецы, так и держась за руки, изумленно смотрели на мать. Они как-то изменились, хотя в чем состояло это изменение, Катя не смогла бы определить. Казалось, в детях еще прибавилось яркости: щеки горели, глаза просто сияли… Катенька даже оглянулась на окно, за которым по-прежнему не было ничего, кроме белесой морозной мглы, а ей было показалось, что на детей упал луч солнца!

– Что случилось, дети? – спросила Катя. – Что вы почувствовали?

– О-о! – воскликнула Оля. – Это чудо! Да, братец?

Сережа, выглядевший гораздо более потрясенным, только кивнул.

– Да что такое?!

– Мамочка, ты не поймешь!

И близнецы, переглянувшись, убежали, а Катя вдруг поняла, что случилось: бабка, умирая, одарила правнуков своей силой! Это тайное семейное умение чаще передавалось через поколение, но Катенька, на которую бабка возлагала большие надежды, оказалась совершенно бездарной. Близнецы проявили себя еще в младенчестве, так что теперь, после случившегося, следовало ожидать от них чего-то и вовсе не обыкновенного. И Катя сказала себе, что непременно надо объяснить детям, насколько важно держать этот дар втайне. Но близнецы и без ее наставлений прекрасно это понимали, потому что давно знали: они не такие, как все. Бабушка Агриппина, пока еще была в силах, потихоньку объясняла детям, что к чему, и к девяти годам Оля уже хорошо гадала и на кофейной гуще, и на картах, и на деревянном волчке – это она придумала сама. Сережа был послабее, но сейчас, когда к их собственной силе прибавилась бабушкина, стал чувствовать себя гораздо увереннее.

Брат с сестрой были очень близки, настолько хорошо чувствуя друг друга, что могли общаться, даже не прибегая к словам – взгляда бывало достаточно. Они словно жили в своем собственном мире, признавая окружающих в той степени, в какой они могли быть им полезны. Впрочем, мать они любили совершенно искренне и бескорыстно, правда, относились к ней скорее как к младшей сестре или подруге. Перед простодушными взрослыми близнецы привычно и снисходительно принимали невинный детский вид, хотя были проницательнее большинства из них: вопреки пословице, ни одна чужая душа никогда не скрывалась от них в потемках. Вот и сейчас они первые почувствовали смерть бабки, словно она еще раз коснулась их своей холодной рукой. Близнецы просунулись в щелку приоткрытой двери – мать, задумавшись, рассеянно глядела в пространство.

– Мамочка, – тихо сказала Оля. – Посмотри на бабушку. Мне кажется, она не дышит.

Катя посмотрела, потом пощупала пульс – ничего. Да, скончалась Агриппина Михайловна, царствие ей небесное! И Катенька, вздохнув, перекрестилась на висевшую в красном углу икону Спаса Нерукотворного:

– Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного преставившуюся рабу Твою Агриппину, яко Благ и Человеколюбец, и прости все вольные ее согрешения и невольные…

Часть 1. Возвращение

Поезд наконец остановился. Сергей Валентинович Смирнов, сорока трех лет отроду, бывший заключенный, а ныне подчистую реабилитированный, последним вышел из вагона. Вышел, постоял и медленно побрел по перрону Казанского вокзала. Все вокруг казалось ему нереальным: и сам перрон, и спешащие к выходу пассажиры поезда, отягощенные тюками и чемоданами, и многоярусное, увенчанное островерхой башенкой здание вокзала, и блеклое московское небо. Сергей не рассчитывал, что его будут встречать, поэтому не сразу заметил, что навстречу бежит женщина в легком пальто, она быстро перебирала стройными ногами, звонко стуча по асфальту высокими каблучками, а рукой придерживала кокетливую шляпку с вуалькой:

– Сережа! – задыхаясь, воскликнула женщина, и Сергей замер. – Сереженька!

Только сейчас, увидев сестру, он окончательно поверил: «Всё. Я дома. Наконец дома!» Ноги подкосились, и Сергей рухнул на колени. Ольга бросилась к нему и крепко обняла:

– Сереженька, милый мой! Господи, а худой какой! И поседел совсем! Ничего, ничего, теперь все будет хорошо! Братец мой дорогой!

Ольга, всхлипывая, целовала его небритые щеки и потрескавшиеся губы, а он только беспомощно улыбался. Потом Ольга вгляделась в его глаза. Сергей усмехнулся:

– Ну, что ты там видишь?

Ольга видела многое, но только покачала головой:

– Цел, и слава богу! Вставай, поедем домой.

Они поднялись и еще поглядели друг на друга. Ольга достала платок и стала вытирать с лица брата следы своей помады:

– Ну вот, а то ты как клоун.

– А ты совсем не изменилась! – сказал Сергей, перехватил ее руку и поцеловал.

– Да что мне сделается! – усмехнулась Ольга, но вдруг лицо ее скривилось, и она, не сдержавшись, заплакала навзрыд. Брат, вздохнув, обнял ее.

– Перестань, не надо. Ты ни в чем не виновата, и стыдиться тебе нечего. Так карта легла, и все. А могло наоборот получиться: я здесь, а ты там.

– Я бы там не выжила.

– Не плачь, Горошинка, не плачь. Смотри-ка, что у меня есть. Сейчас, где же…

Ольга достала зеркальце, вытерла слезы все тем же платочком и заново накрасила губы. Горошинка! Давно она не слышала этого детского прозвища. Они с братом и правда были одинаковые – как две горошинки из одного стручка, как две капли воды. Были когда-то. Сейчас почти ничего не осталось от давнего сходства двух близнецов, лопнул стручок и раскатились горошинки. Очень далеко раскатились друг от друга.

Да, рассыпался горох на тридевять дорог…

Сергей порылся в карманах и достал что-то маленькое и круглое:

– Вот, это тебе.

Ольга ахнула:

– Волчок!

Это был маленький деревянный волчок, гладко отшлифованный.

– Где ж ты взял? Неужели сам сделал?!

– Нет, не сам. Попросил одного мастера. Он вытачивал для детишек, вот и мне сделал. Помнишь, у тебя был такой? Только расписной. Ты еще как-то гадала по нему.

Они снова взглянули друг на друга, чувствуя одно и то же: радость от встречи, сострадание, нежность…

– Как там мама? – спросил Сергей, отряхивая полы Ольгиного пальто. – Ну вот, у тебя чулки на коленках порвались!

– Мама ждет не дождется! Да ладно, наплевать на чулки! Идем!

Они, не торопясь, побрели к вокзалу, потом к ждавшей Ольгу машине. Прохожие оглядывались на странную пару: хорошенькая женщина в модном пальто и шляпке, а с ней мужчина в мятом пиджаке и поношенных брюках-галифе, заправленных в сапоги, небритый и худой. В такси они почти не разговаривали, только держались за руки. Сначала Сергей с любопытством смотрел в окно: «Как изменилась Москва!» И неудивительно, столько лет прошло… Потом закрыл глаза, сил почти не было, и он мечтал только об одном: добраться наконец до дома, помыться, поесть и завалиться спать. Надолго.

А Ольга потихоньку рассматривала его и ужасалась: «Боже…» Разве это ее брат?! Ничего не осталось от прежнего красавца, ослеплявшего белозубой улыбкой и сиянием ярко-голубых глаз! И глаза выцвели, и зубов почти не осталось, а старое прозвище – Седой – теперь простая констатация факта. Бедный! Бедный Сережа! Ольга видела, что он изменился и внутренне, но надеялась, что брат отдохнет, окрепнет и выправится, пусть даже не станет совсем таким, как прежде. Но хотя бы взгляд изменится, а то страшно смотреть…

Бреясь перед небольшим зеркалом в ванной, Сергей тоже избегал смотреть себе в глаза, потому что знал, что там: черная тоска и чудовищная усталость. Не глаза, а… прорехи! «Прореха на человечестве», – вспомнил Сергей гоголевского Плюшкина и усмехнулся. Он с наслаждением влез в горячую воду: «Надо же, какие чудеса!» Колонка, которую включила мама, показалась ему верхом технического прогресса. И мыло было необыкновенное. Сергей долго принюхивался, не узнавая аромат, потом вспомнил: жасмин! И полотенца мягкие и пушистые, и пижама, в которую он облачился, выбравшись из ванны, была шикарная, клетчатая, правда, не новая, коротковатая и слишком широкая. «Наверное, Ольгиного мужа», – догадался он.

Стол мама накрыла на кухне. Сергей посмотрел, на секунду прикрыл глаза и сглотнул. Он сел, мать с сестрой захлопотали вокруг него: возникла на столе глубокая тарелка с огненным борщом, щедро приправленным сметаной, а в стопке засверкала хрустальным блеском водка. Он резко выдохнул: «Ну, со свиданьицем!» – и залпом опрокинул стопку. Сестра тут же подала ему кусок белого хлеба с толстым слоем сливочного масла и двумя большими ломтями селедки, отливавшей перламутром, – все как он любил! Сергей откусил, потом еще, потом принялся за борщ, слезы текли у него по щекам, а он не замечал. В какой-то момент он вдруг замер, зажмурившись от переполнявших его чувств, и никак не мог снова открыть глаза, боялся, что это все сон и очнется он на нарах. Ольга почувствовала его смятение и взяла за руку, он вздохнул и снова принялся за еду. Сестра и мать смотрели на Сергея с жалостью и обожанием. Екатерина Леонтьевна, увидев сына, ужаснулась так же, как и Ольга: «Боже, бедный мой мальчик!» – но старалась не подавать виду. Сергей доел борщ и вдруг сказал:

– Залом!

– Что ты говоришь? – нахмурилась мама.

– Залом! Я все вспомнить не мог, как селедка называется. Вот вспомнил – залом.

Екатерина Леонтьевна, не сдержавшись, всхлипнула и закрыла лицо руками. Сергей встал и обнял ее трясущиеся плечи:

– Ничего, мама, ничего. Как-нибудь.

Они долго просидели за столом. Сергей все больше слушал рассказы своих женщин, а сам говорил мало. На их осторожные расспросы он не поддавался: не сейчас. Наконец жалобно попросил:

– Можно я посплю?

Женщины опять засуетились вокруг него. Проваливаясь в сон, Сергей сказал Ольге:

– Предупреди маму. Я долго буду спать. Ну, ты знаешь…

Он спал почти две недели. Отрубался на шесть-семь часов, потом просыпался, брел, пошатываясь, в туалет или что-то ел, не приходя в сознание, и опять засыпал. Сон путался у него с явью: то ему казалось, что он все еще в бараке или в поезде; то представлялось, что он маленький и болеет, а мама целует его в лоб, пробуя температуру, мама действительно приходила и целовала. Приходила и Ольга – ее Сергей чувствовал очень хорошо даже во сне: она садилась рядом, клала ему на лоб мягкую душистую ладонь (жасмин!), от которой по всему телу медленно расходилась теплая волна. Ольга вливала в него жизненную силу. Сергей с усилием открывал глаза и бормотал:

– Не надо… Зачем… Я сам справлюсь…

– Спи, дорогой, – отвечала сестра. – Не волнуйся, у меня на двоих хватит. Ты же мне помог. Теперь я тебе помогу. Спи, Горошинка.

Помог, да. Если бы не Сережа, она бы не выжила. Ольга это знала точно. Она вернулась из больницы, потеряв ребенка, – бледная, потухшая, полумертвая от кровопотери. Пустая, как разбитая склянка, из которой вытекла жизнь: врачи сказали, что больше ей не удастся забеременеть. Сергей тогда бросил все свои дела и неделю провел с ней: обнимал, укачивал, утешал, заставлял есть. Делился своей силой. Даже спал рядом на полу, и, проснувшись посреди ночи, Ольга опускала руку вниз и дотрагивалась до его плеча: все в порядке, она не одна! Сережа здесь.

– Зачем? – спрашивала она. – Зачем мне жить?

– А зачем все живут, Горошинка? – отвечал брат, нежно гладя ее по голове. – Просто чтобы жить. Хотя бы из любопытства. Нам всего двадцать! Кто знает, что ждет впереди? Какие неожиданные радости?

– Радости… А если горести?

– А мы им не поддадимся! Мы будем сколь-зить.

– Как скользить?

– По поверхности. Как жуки-водомерки.

Все-таки ему удалось ее рассмешить. Сколь-зить… Да, это была Сережина философия. Сколь-зить по жизни – легко, беззаботно, наслаждаться моментом, избегать неприятностей, которые он чуял издалека. Не тратить зря жизненную силу. Словно он предвидел время, когда эта сила понадобится ему во всем объеме.

Наконец Сергей проснулся окончательно. Сел на кровати, потер лицо руками, потянулся. Чувствовал он себя неплохо. Прислушался – в квартире было тихо. Похоже, мамы нет. Сергей походил по комнате, рассматривая забытую обстановку, нежно погладил книги по корешкам, заглянул в гардероб, выдвинул пару ящиков комода, потрогал хрустальную пепельницу, в которой лежали его старые часы и большая черная пуговица от маминого пальто, потом взял в руки фотографию, стоявшую на комоде. На фото были они с Ольгой – молодые, хохочущие, немыслимо красивые и невероятно похожие друг на друга. Сергей тяжко вздохнул и отправился умываться, потом прошел на кухню, поставил чайник и открыл дверь белого шкафа, стоявшего у окна. Оттуда пахнуло холодом.

– Это холодильник. Вы, наверное, не видели раньше. Ольга Валентиновна нам купила. Очень удобно, ничего не портится.

Сергей оглянулся – в дверях стояла тоненькая девушка в черной юбке и белой блузочке. Темные волосы зачесаны назад и скручены, как он потом увидел, в старомодный пучок.

– Здравствуйте, Сергей Валентинович.

– Здравствуйте! А вы кто?

– Я Лиза. Вас покормить?

– Да, пожалуйста! А где мама?

– Тетя Катя на рынок пошла. Просила меня за вами поухаживать, если встанете. Ольга Валентиновна сказала, что вы сегодня должны подняться. Она звонила недавно, скоро подъедет.

Девушка говорила спокойным тихим голосом и неторопливо готовила омлет, время от времени поглядывая на Сергея и улыбаясь. Он завороженно смотрел, как она разбивает яйца, взбивает их веничком, подливает молока…

– Простите, я так и не понял, кто вы.

– Лиза Беседина, ваша троюродная сестра. Или четвероюродная? Мы в Ленинграде жили до войны. Я-то этого не помню, конечно, в тридцать восьмом году родилась. Бабушка меня, трехлетнюю, в Крым повезла, здоровье поправить, как она говорила. А тут война началась. Мы стали обратно пробиваться. До Ленинграда так и не доехали, только до Москвы. Екатерина Леонтьевна нас пригрела, и в эвакуацию мы с ней отправились. Папа в сорок втором погиб, а мама… Мама блокаду не пережила. Бабушка три года назад умерла. А я тут прижилась.

Лиза подала Сергею тарелку с совершенно необыкновенным омлетом – она как-то ловко сложила его пополам, так что внутри под нежной золотистой корочкой оказался полужидкий желток. Потом поставила на стол кружку, из которой поднимался ароматный пар:

– Еште на здоровье!

– А это что?

– Какао. Я немножко корицы добавила, для аромата.

– Как в детстве… Очень вкусно. Спасибо!

Лиза присела напротив и смотрела, как он ест, обжигаясь от нетерпения. Сергей смущенно улыбнулся.

– У вас усы! – сказала Лиза, рассмеявшись. – От какао.

Он вытер рот салфеткой, подумав, что надо бы и правда усы отпустить – беззубый рот прикрыть.

– Лиза, а вы чем занимаетесь?

– Учусь. В педагогическом. Географию буду преподавать.

– А сегодня что ж? Прогуливаете? Или воскресенье?

– Сегодня среда. Так что прогуливаю.

– Нехорошо.

– Нехорошо, – согласилась Лиза.

«В тридцать восьмом родилась… Значит, ей двадцать», – думал Сергей. Надо же, только что он вспоминал свои двадцать лет, разглядывая фотографию. «А что я делал в тридцать восьмом? Как раз был в Ленинграде! Точно!»

Он нахмурился:

– Как вашего отца звали, вы сказали?

– Да я и не говорила. Петр Прохорович Беседин, а мама – Надежда Львовна.

– Петя! Петя Беседин! Господи! Так вы же Лиза!

– Ну да. Я вам сразу так и сказала.

– Так значит, Петя погиб… И Наденька… Лиза, я же вас помню! Я вас на руках держал. Я как раз тогда жил у вас. Года полтора, наверно, прожил…

– Правда?! Значит, вы знали маму и папу?! Расскажете, какие они были?

Сергей вспомнил тот безумный день, когда Петя ввалился домой и завопил, как сумасшедший: «Дочь! У меня дочь родилась! Ты представляешь, Седой?! Наденька девочку родила! Пятьдесят два сантиметра, два кило семьсот!» И они радостно напились, а на следующий день помчались к роддому, куда их, конечно же, не пустили. Они два часа орали под окнами, пока в окне не показалась бледненькая, но счастливая Надя. Когда Сергей последний раз видел Лизу, она пыталась ходить, делала пару шагов, потом толстенький задок перевешивал, и она шлепалась на пол, изумленно тараща глаза, но не плакала, а быстро переворачивалась и ползла на четвереньках. И вот теперь Лиза сидела перед Сергеем как живое олицетворение прошедшего времени: двадцать лет минуло. Двадцать лет, семнадцать из которых он провел на войне, в лагерях и на поселении! За это время крошечный младенец вырос и превратился во взрослую симпатичную девушку.

– Сергей Валентинович, вам плохо? – Голосок Лизы звучал встревоженно.

Сергея действительно замутило, так чудовищно жалко стало себя, свою нелепую, бездарно прожитую жизнь. «Что это я?! – Сергей попытался встряхнуться. – Почему прожитую?! Мне же всего сорок три! Впереди еще как минимум лет двадцать, а то и тридцать для того, чтобы наверстать упущенное». Но сколько он себя не уговаривал, странное чувство обреченности не проходило. Он не умел заглядывать в будущее, у Ольги это получалось лучше. Да, честно говоря, и не пытался, всегда стараясь жить сегодняшним днем. А там, откуда он вернулся, счет шел не на дни, а на часы да минуты. Все хорошо, он выжил, выбрался. Он дома. Но почему вдруг стало так страшно? Словно открылась дверь грядущего и оттуда потянуло стужей, как из этого холодильного шкафа. Могильной стужей.

– Ничего, Лиза, – сказал он, улыбнувшись: – Ничего. Все в порядке.

И тут явилась Ольга. Сергей с удовольствием разглядывал сестру: яркая блондинка с живым и свежим лицом, умело подкрашенная, дорого и модно одетая, уверенная в себе – в общем, роскошная женщина. Она тут же засуетилась: расцеловала брата с Лизой, выложила на стол кучу всякой снеди и наконец уселась сама – все это не умолкая ни на минуту:

– Ну, как вы тут, дети мои? Смотрю, ты слегка оклемался, да? Ой, я тоже хочу какао! Лиза, котик, там еще осталось? Налей мне, пожалуйста. И открой вон ту баночку. Масло есть? Сереж, будешь? Давай, тебе надо.

Ольга ловко отрезала несколько ломтей от батона, намазала маслом и щедро навалила сверху черной икры из открытой баночки, которая тут же опустела:

– На, ешь. Лиза, возьми. А это мне.

Она впилась ровными белыми зубами в бутерброд, потом отпила какао.

– Ммм, вкусно!

Сергей с улыбкой смотрел на сестру: «Горошинка! Совсем не изменилась. Чуть располнела, но ни капли не постарела. Нервничает, конечно. Переживает. От этого и болтает столько, и су-етится». Ольга допила какао, подкрасила губы и сказала:

– И что ты сидишь? Давай-давай, собирайся, и мы побежим. У меня на тебя большие планы.

– Какие еще планы?

– Разные. Во-первых, хочу показать тебя врачам. Для начала терапевт посмотрит, и к зубному заедем…

– К зубному!

– А что, ты хочешь вот так, как старик, шамкать?! Не бойся, у меня хороший протезист есть. Еще надо приодеть тебя. К Эрлиху заглянем, пусть мерки снимет. Мой Тарасевич только у него костюмы и шьет. А потом в ресторан, да? В «Метрополь» или «Арагви»! Или в ВТО?

– Оль, уймись. Какой Эрлих, какой ресторан? У меня сил на все это нет.

– Не выдумывай. Я на машине, так что ничего с тобой не случится. Ты едешь себе, в окошко смотришь, а я тебя везу. Давай, не сиди зря! Время идет.

И они поехали. Успели и к терапевту, который выдал кучу направлений на разные анализы, и к протезисту – тот велел сначала подлечить десны и оставшиеся зубы. Портной снял мерки, а по дороге в ресторан Ольга завезла Сергея в ГУМ, где в какой-то закрытой секции мгновенно подобрала ему костюм и ботинки, заставив тут же переодеться.

– Ну вот, – сказала она, завязывая брату галстук. – Теперь хоть на человека похож.

И быстро поцеловала, чуть не задохнувшись от мгновенного приступа мучительной жалости к Сереже, так не похожего на себя прежнего. Ольге все время хотелось встряхнуть брата, растормошить, но она понимала: рано. Рано. Она видела его душевный надлом и надеялась, что со временем зарастет. Время все лечит! Уже сейчас Сергей выглядел гораздо лучше, чем в первый день, – отъелся и отоспался за две недели. И костюм сидел прекрасно, а зубы – дело наживное. Сделаем, и будет улыбка не хуже прежней! Ничего, как-нибудь.

Но тревога не проходила. Сергей безучастно смотрел на себя в зеркало, равнодушно соглашался с сестрой и покорно следовал за ней, куда бы ни тащила. «Он даже на женщин не смотрит! – расстраивалась Ольга. – А ведь раньше ни одну хорошенькую не пропустил бы». Сама она, только войдя в зал ресторана «Арагви», тут же отметила всех интересных мужчин, а кое-кому и улыбнулась. Сергей со вздохом облегчения уселся за столик, предоставив сестре распоряжаться. Утолив первый голод, Сергей сказал, глядя на Ольгу, которая медленно потягивала из бокала десятилетнее «Саперави»:

– Ну, расскажи, как ты живешь.

– Я прекрасно живу. Ты ж меня знаешь, я умею устроиться.

– Работаешь-то где?

– А нигде. Числюсь актрисой. Снялась в паре фильмов – в эпизодах. А так я мужняя жена. Светская дама, в общем!

– А муж кто?

– Миша Тарасевич, журналист-международник. Я вас познакомлю.

– А прежний куда делся? Как его?.. Короткевич? Что-то у тебя все мужья в рифму: Короткевич, Тарасевич!

– Я же не специально так! С Короткевичем мы развелись в сорок шестом. Он ужасно струсил, когда про тебя узнал. Пятьдесят восьмая статья, страшное дело. Так что отпустила его с миром. А Тарасевич потом возник, когда мы в Москву вернулись из Свердловска. Вот, почти десять лет уже вместе.

– И как?

– Да нормально. У нас, знаешь, такой брак… Как тебе сказать… Свободный.

– Что значит – свободный?

– То и значит. Мишук уезжает часто, понимаешь? И надолго. Я не спрашиваю, как он там время проводит, а он не интересуется, что я здесь без него делаю. Наверное, странно так сказать про мужа с женой, но мы с ним друзья. Все друг про друга понимаем. Он хороший мужик, правда. Сам увидишь. Только пить стал много. Особенно последние года два, после двадцатого съезда. Да еще Фадеев застрелился! Мишук хорошо его знал.

Ольга помрачнела.

– Ты его любишь? – спросил Сергей.

– Не знаю. Привыкла за эти годы.

Они помолчали, потом Ольга допила вино и быстро произнесла, не глядя на брата:

– А ты больше ни о ком не хочешь спросить?

– О ком?

– Ну, например, о Николае с Верочкой.

– А, однофамилец! И как они живут?

– Мы не очень с ними общаемся. Восемь лет назад они потеряли ребенка. Тяжелое воспаление легких. Шесть лет Грише было.

– Подожди… У них же девочка? Забыл, как зовут.

– С девочкой все в порядке.

Ольга смотрела на брата, не в силах продолжать, пусть сам догадается. И он наконец понял, сопоставив все даты: восемь лет назад, мальчику шесть лет… Вот оно что! Сергей откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Потом медленно произнес:

– Ты можешь себе представить? Я забыл. Напрочь. Как будто и не бывало!

– Да это неудивительно. Ты и себя-то забыл.

– Значит, Никола тогда вовсе не погиб… А Вера была так уверена!

– Хотела верить.

Больше они на эту тему не заговаривали, но ночью Сергей, маясь без сна, все думал и думал о том, что случилось в далеком сорок третьем году. Хотя началось все гораздо раньше. Верочка появилась в семье Смирновых, когда близнецам было лет восемь. Маленькую худенькую белобрысую девочку пригрела их сердобольная матушка, Екатерина Леонтьевна, душа которой не выдержала при виде неухоженного ребенка, болтающегося без присмотра во дворе. Верочка была сиротой и жила в семье тетки по матери, у которой своих отпрысков четверо. Мать Верочки, если и упоминалась ненароком в разговорах взрослых, иначе чем «шалавой» и «прошмандовкой» не называлась. Впрочем, разговорами это назвать было трудно, потому что говорила – а вернее, орала! – в основном тетка, а ее кроткий муж предпочитал помалкивать.