Читать книгу: «Беспризорница Юна и морские рыбы. Книга 2. Белый Ворон приходит сам»
© Эна Трамп, 2021
ISBN 978-5-0055-3407-1 (т. 2)
ISBN 978-5-0055-3405-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть 1. ПОРА БРАТЬСЯ ЗА ОРУЖИЕ
1. Всяческие растербасы
Жили-были, поживали, далеко не хаживали, что сажали, то жевали, а другого не желали… В общем, это деревня. Стояла.
Стояла она на краю леса, и в ней было – всё, что хочешь! Хочешь мельницу? Вот тебе мельница! Хочешь подсолнухи, тыкву, или может вино из винограда? Всё есть. Было там даже электричество, оно тянулось от мельницы по проводам к каждому дому. Не хочешь? Ну, милый, я тогда не знаю, чего тебе надо. Сходи к дяде Дику, может он подскажет1.
Дядя Дик был полицейский, он был самый сильный, кулаки у него были – ого! как у другого голова!.. И еще здо-ро-венная дубина! Посмотреть только, как он мчался, зажав ее обеими руками, к месту очередного непорядка – тут на самых буйных, не говоря о простых любителях укатить кочан с чужой грядки, нападал такой столбняк, что дяде Дику оставалось только брать и вести. Что он и делал. Провинившихся Дик сажал в т у р м у, которая находилась у него на задворках, между поленницей и курятником, а ранним-ранним утром двери ее открывались, дядя Дик впрягал его в плуг, – или там в санки, на которых возят дрова, смотря по времени года, – после чего они вместе пахали сперва до забора, а потом и до заката, молча ужинали, дядя Дик запирал нарушителя обратно в сарай, до следующего утра, и так ровно семь дней, и без всяких тут растербасов. Зато и огород же был у дяди Дика! И в доме все цело и на местах, дрова – полено к полену, сено заготовлено, яблони побелены, а цветник!.. Кто хоть раз там побывал, месяц вздыхать будет… если, конечно, не повезет тут же попасться еще раз. Да. Хорошо еще, что за пределами своего забора дядю Дика мало что интересовало, – так бы точно к рукам всю деревню прибрал. Даже когда он был еще молодой и дрался за правую сторону, правые всегда побеждали.
Правая сторона вообще-то была и левой – если от леса смотреть. А левая тогда, наоборот, была правой. Так просто для удобства называлось. Посередине деревни проходила дорога, вот она-то и делила деревню на две половины. По весне парни выходили на эту дорогу драться: правые с левыми, – а потом, ближе к лету, глядь – а они уже помирились и переженились на сестрах друг друга. Но дорога-то оставалась! Так что следующей весной новая молодежь подрастала и выходила на нее драться. Старые люди, правда, говорили, что дорога вовсе не для этого, а на вопрос, как же еще отличить, кому с кем драться, отвечали: да уж как-нибудь. А дорога ведет в город. А город – это как бы такой большой огород, приходи, бери что хочешь… ф-фу-у.
Конечно, они всё врали. Ни в какой такой город дорога никого не вела. Можно было пройти по ней до самого леса, можно и дальше: целый день чесать по лесу, а уже на закате вдруг – раз! – и выйти из него. Ну и где этот город? Одни поля, точно как и везде. Можно, конечно, еще дальше идти по этой самой дороге, по краю леса, мимо полей, но лучше уж поворачивать назад, пока совсем не стемнело. Лучше сходить на озера, уток половить – больше пользы будет.
Озера находились в лесу, прямо возле деревни, и их было семь. Седьмого, правда, самого дальнего, никто не видел, но так уж говорилось для ровного счета. Тем более, что один человек в этой деревне все-таки видел седьмое озеро – много раз. Человек этот был охотник. Его звали Заяц. Он жил один, на самом краю деревни, ближе всех к лесу, и каждое утро выходил на дорогу, чтобы в лесу свернуть с нее на какую-нибудь из ему одному (и еще псу) ведомых тропинок. Пёс бежал первым, потому что все видел быстрее и лучше, и когда глаза Зайца начинали различать его черную тень впереди, это значило, что уже светает. Они шли дальше, слушая, как просыпается лес, и ни про какую другую дорогу Заяц знать не знал и не думал.
2. Хромой и немой
Заяц был просто себе Заяц, нормальный.
Он был, правда, немного нелюдим. Но тут уж не его вина: дом его стоял на самом краю деревни, как бы на отшибе – ближе к лесу. Из-за этого у него даже электричества не было: проводов не хватило. Но он не огорчался: привык. На самом деле, у него много чего еще не было, если из-за всего огорчаться… Огорода, например; или родственников. У всех остальных в деревне было по уши родственников; почти все в этой деревне и были родственниками. Зато у Зайца был пёс.
Этого пса он подобрал как-то на дороге, когда был еще молодым (а пёс был щенком), – а теперь Зайцу было много лет: двадцать пять; а пёс вырос в большущего черного зверя. Ну, не такого уж большого – с чем сравнивать. Во всех дворах собаки были маленькие, пятнистые, с закрученными хвостами. Они тоже все были родственники. Они заливались все таким согласным лаем, когда Заяц в сопровождении пса шел по деревне! Это так говорится; на самом деле пёс шел впереди. Так что сперва можно было увидеть пса – ничего себе зверя, идущего как будто самого-по-себе, ни звуком не отвечая на собачий концерт по сторонам – а уже потом, сильно отстающую, фигуру, которую ни с чем не спутаешь, с одним плечом выше другого, и все время припадающую на правую ногу. Потому что Заяц был хромой. Он был такой с детства. Может быть, с рожденья; но никто не помнит своего рожденья, Заяц его тоже не припоминал…
– А говоришь – «как все», «нормальный».
– Сказано же – с чем сравнивать; а если сравнивать не с чем, то и выбирать не приходится. Конечно: вряд ли он выиграл бы соревнование по бегу на короткую дистанцию – так когда это было, те соревнования? Может, и никогда. А может, так давно, в молодости, что он, честно говоря, на это не обращал внимания.
Зато в лесу ему не было равных – там вообще никого, кроме него, не было…
– Еще зверей.
– Так спроси тех зверей – тушки или шкурки которых он выменивал в деревне – тоже не часто: раз в год – на то, что ему надо было; а надо было ему немного. – Кто скорей успевал? И если шагал он не слишком быстро – то всегда в правильном направлении; и никогда не останавливался – до полной остановки и законного отдыха.
С псом же он не равнялся: каждый был на своем месте. Вот и всё.
Правду сказать, не слишком много видели Зайца и пса в деревне – немногим чаще волков. Волков же в деревне не было. Они ушли. За оленями. Те, кто их не видел – а не видел никто – если только не слушать, что болтают старые люди: много они чего болтают, – почитали пса за волка: «Как его зовут-то?» – На это Заяц неизменно пожимал плечами. И точно: не назовешь такое животное Бубликом, Растопыркой или там Грызолизом. «А чего он не лает?» – Кое-кто мог бы и добавить, что это непорядок для охотничьей собаки – которая должна подавать в лесу голос, когда видит дичь.
Да, но вот только этот кое-кто не потащился бы ночью на край деревни, чтобы это сказать.
Зайцу же – когда оказывался после леса в своей избушке – хотелось поговорить. Такое у него возникало желание. Почувствовать себя таким, как все. Может быть, если б не пёс, у него и не возникло бы такого желания, – а может, он все равно бы разговаривал… с печкой! Но с псом, конечно, поинтересней. Разговаривали они примерно так.
3. Заяц говорит
– Может дупеля, может пуделя. Либо в сук, либо в тетерю. Дядя Филат подарил пару утят: вон, говорит, летят. Перья остались, а мясо улетело.
…Или вот: стреляй хоть в пень – лишь бы прошел день!
Ухо пса, видное с обычного места Зайца на тахте, повернулось на один градус – значит, слушает.
Заяц вздохнул. Рассмотрел в темноте порванную меховую безрукавку – и перекусил толстую вощеную нить. Иголку воткнул в моток этих ниток. И кинул, не вставая, в сундук.
На улице была весна. Но, если бы кто вышел сейчас на улицу, он бы серьезно в этом усомнился! Но никто не выходил: в деревне спать ложатся рано, выпив свою траву мартыновку и мяту. У Зайца тоже была мята. У него ею всё крыльцо заросло. В печке, маленькой, железной, гудел огонь, а дверца ее была открыта, чтобы не жечь зря свечей. Пёс лежал у двери. Вообще он не любил находиться в доме, и только из уважения к Зайцу делил с ним эту, людскую, жизнь.
Заяц еще раз, поглубже, вздохнул. Засиделся. И сейчас спать не хотелось. А вот бывает, когда весна, наступившая уже вроде, опять отступит. Луна, заслоненная облаком, в морозном небе неподвижно застывшим, как будто составленным из ледяных иголок, и вдруг какая-то иголка – как кольнет тебя в сердце!
…Но не было никаких иголок. Кроме той, которую он кинул в ящик.
– Рано не рано, говорит в капкане лиса, а ночевать придется, – заключил Заяц.
И встал.
Он решил сходить во двор, перед тем, как лечь, перед тем как проснуться, через каких-нибудь пять часов, чтоб отправиться в поле2.
Пёс уже тоже не лежал у двери, а стоял, дожидался. Заяц толкнул дверцу печки, чтоб не высыпался уголек, толкнул входную, и они вместе вышли.
Луны не было. Был ветер. В лесу, вверху, сосны скрипят, сучья ломаются, того и гляди угодят по лбу. Вот потому лучше ночью в доме. Когда Заяц вышел из туалетной будки, которая была у него как у всех – в огороде, пёс уже стоял у двери. Заяц приблизился и открыл ее.
Но пёс не вошел.
Он стоял неподвижно, ушами нацелившись в сторону дороги.
Заяц придержал дверь. Но нужно было или входить, пока не вышло из дому всё тепло. – Или дать ей закрыться.
И только дверь дотронулась до косяка, оставляя внутри всё, что было внутри, – пёс, словно того и ждал, стронулся с места. В темноту – и нет его.
Заяц стоял, глядя в ту сторону, куда пёс исчез. У него не было такого слуха, как у пса. Не было у него и таких ног, чтобы его догнать. Нужно было, значит, подождать. Можно было даже в доме подождать. Зато у него было – в доме – кое-что, чего у пса нет и не может быть. Почему он про это вспомнил?.. За все двадцать пять лет оно ему ни разу не понадобилось.
Распахнув вторично, он шагнул, протянул – и сдернул эту штуку с гвоздя. Дверь еще не успела закрыться.
А когда он, вприпрыжку, размахивая свободной рукой, доспешил до дороги, – ветер, сорвавший с него шапку еще возле дома – не было времени ее искать – рванул ввысь от земли до неба.
Тучи распахнулись. Луна, яркая, без ущерба, выкатилась над дорогой. В залившем всё свете Заяц увидел далеко летящего впереди пса – а дальше
у самого
леса
– Э-ге-ге-ге-ге-е-е-е!!! О-о-хохохохо-хо-хо-о-о!
Он кричал, но крик бился, заворачивал у самых ушей, потому что ветер – ветер выбивал слезы из глаз – потому, что было никак не успеть. Он перешел на шаг, потом снова, подскакивая, побежал. Он хромал, больше уже не останавливаясь, и сквозь слезы видел, что пёс добежал.
Слился! И вдруг рассыпалась куча. Люди – куча людей; пёс проскочил ее насквозь. Заяц поскользнулся на замерзшей грязи, упал, едва не выпустив то, что было в руке, а когда поднялся – пёс снова бросался, без единого звука – а те, что рассыпались, обходили его сзади. И тогда, задыхаясь и чувствуя, что всё зря, он размахнулся и, вложив в движение всю силу, послал эту штуку вперед и вместо себя.
– Ура-а-а-а!!! А-а-аа! Попал! – Тот, что замахивался на пса, к Зайцу спиной, повалился в сторону замаха, выпустив свою палку – она улетела далеко прямо в сторону Зайца. Заяц нагнулся за ней – железная! – и перехватив обеими руками за рукоять, завертел над головой, чуть сам на ногах удержавшись. Он добежал! – значит, добежал! Сбоку пес, повалив одного, бросался еще на двоих, и тут перед Зайцем выросла еще пара. То есть, вырос один, а второй, вероятно, вырасти не успел, – по плечо первому, с такой же палкой.
…! Железо сшиблось в воздухе, едва не вырвав Зайцу руки из плеч. В этот момент маленький налетел на большого. Тот отшатнулся, и Заяц успел его хрястнуть плашмя по плечу. Принять еще один удар он бы не смог, и тогда сделал то, что делал в молодости – когда дрался с правой стороной: нырнул головой вниз нападавшему в ноги. Оружие в падении он утратил.
Небо! Земля,
снова небо,
земля,
землянебо!
и снова земля – Заяц встал на четвереньки. Поднялся, шатаясь.
Его противник вскочил. Подхватил с земли палку.
Заяц шагнул назад. Опять назад. Он отступал. Не убегал: куда там.
Словно во сне, он увидел коней. Из темноты, как сгустки темноты, сама ночь, они парили, вставали на дыбы, шарахались в стороны. Без единого звука – видно, он оглох, когда упал – между ними метались две тени: черная – пёс. И еще одна – белая.
В этот момент позади подходящего к Зайцу оказался опять тот, маленький. Он занес из-за спины длинную штуку – и бесконечно долго опускал ее этому на голову.
Тут что-то налетело на Зайца сзади.
Придя в себя, он обнаружил, что сидит на дороге.
Было тихо. Было темно. Одной рукой он упирался в растоптанную грязь. Другой рукой во что-то…
Заяц поднял и приблизил к глазам.
– Мултук, – сказал он.
Слышно было прекрасно. – Хороший был… мултук. – То есть, это была часть от мултука. Приклад.
Пес глядел, как, держа в руке кусок мултука, Заяц подходит к нему, – но сам с места не двигался. Он сторожил. Что?..
Заяц приблизился и остановился. Он молча глядел вниз.
– Дядя Дик, – сказал он. – Нет.
Присев, он одной рукой постучал лежащего по голове.
– Железная.
Опустив мултук, прибавил к ней вторую – и снял рогатую шапку, под которой оказались, как и у всех, волосы. – Ну, – сказал он. – А я думал…
Пес смотрел мимо. Заяц тогда тоже оглянулся.
Отделившись от края дороги, к ним с псом двигались двое. Бросив шлем, Заяц встал.
– Твое, – сказал тот, что повыше. Он протягивал Зайцу ту железную палку.
– Нет, это их. – Заяц услышал свой голос как со стороны.
Тот кивнул. – Теперь твое, хозяин.
Потяжелей топора; поострей косы; подлинней пилы. Зайцу оно было впору – как корове седло. Свой мултук он разломал. А эту штуку, чтоб махать ею в драке, выпустил из рук. Он не он, и не его кон. Это вообще пёс. Он вообще думал – волки. Всего этого не сказал Заяц. Он вообще про это не вспомнил. Он даже туда не смотрел.
Он смотрел на мальчишку, стоящего рядом с этим, едва доставая ему до плеча, – и земля дрогнула и покатилась у него из-под ног, потому что он понял то, о чем следовало догадаться с самого начала: это был не мальчишка.
4. Трое с шишкой, не считая собаки
– Проснулся!
Тьма разошлась по углам. Будто в проруби, из светлого пятна посередине выплыло – лицо. Узкое, худое, с кривым носом, с глубокими тенями, как из дерева вырезанное. Таких нет в деревне. Кто это? А я – кто? Мултук. Дорога!
Заяц вспомнил всё.
Одним движением он…
ТРАХ! – ДЗЫНЬ-ь…
Синенькие звездочки перед глазами тухли по очереди, и снова выплыло лицо. Человек держался за лоб. Заяц cхватился за свой.
Он сидел на тахте у себя дома.
Печка потрескивала, освещая пространство на полметра вперед через открытую дверцу. Всё как всегда – с тем исключением, что не он растапливал ее в этот раз.
Заяц опустил руку и оглянулся.
Маленькая фигурка, стоящая у окна, вглядывалась в темноту снаружи. Снова повернулся. Человек перед ним, в белой, даже в темноте видно, грязной одежде. Дорога.
– Драка, – сказал Заяц.
Он сплюнул на пол. И подтянул к себе ноги. – …Пусть она сядет.
Девушка, стоявшая спиной, не шевельнулась.
Человек, сидящий перед ним на корточках, встал. Подошел к ней, взял за руку. Она обернулась. Нехотя отделилась от подоконника и проследовала к единственной табуретке. Но села все равно больше лицом к окну, чем к ним.
Человек вернулся к Зайцу.
– В драке ты не пострадал.
Заяц поднял руку и снова ощупал лоб. – Шишка будет, – удостоверился он.
– Это – сейчас, – сказал человек. Показал на свой. – У меня – тоже. – Он разговаривал с Зайцем медленно, раздельно. – Ты – там – упал. Просто заснул, и всё. Пришлось – сюда. Перенести.
– Я помню, – сказал Заяц. – Я нормальный.
Чего-то еще не хватало, что-то было не так. Он вспомнил то, что не должен был забыть: – Пёс?
Ответ он получил не с той стороны, откуда ожидал, и не на то, что спрашивал.
Из-за стола – где у стены стояла лавка. Никто на нее никогда не садился, некому было садиться. Одна ножка у нее была сломана и прибита на один гвоздь.
Из темноты раздалось мычание.
Над столом появилась рука. В следующий момент, подтащив стол на себя, посередине избушки воздвиглась еще одна фигура.
У Зайца дом был, конечно, маленький. Но чтоб это оценить – нужна была такая туша, стоящая, нагнув рога, обеими руками упираясь в стол: то ли бык, то ли медведь, то ли и то и другое. Сразу стало тесно. И сразу стало ясно. Что никто не заснул, некуда просыпаться, и ничего не кончилось – начавшееся на дороге.
И тут же – еще. Не двигаясь с места, лежал на полу, и только подавал звук: рычал. Там он был, в темноте.
Голова с рогами повернулась.
– Пёс.
Утвердительно сказал хриплый голос. Пёс не шевельнулся, но тон рычания стал выше. Бык… медведь однако словно бы потерял к нему интерес. Поднял к голове обе руки, ощупал. Осторожно снял и положил на стол рогатый котелок.
– Это кто меня приложил? – спросил он хрипло. Глаза остановились на Зайце. – Чем?
Повернулся вновь к псу. – Тише, – посоветовал он. – Просто поговорим.
– Хочешь спросить? – Человек, сидевший перед Зайцем, подал голос. – Спрашивай у меня. Например, где твои парни.
Они были разделены столом. Человек в белом чуть переменил позу. Но сидел так же, сложив руки, одна на другую. Быкмедведь подался вперед. Качнул головой.
– Ты мне не нужен, – сказал он. И обратился опять к Зайцу.
– Я забираю ее. И разойдемся. Ничего тебе за это не будет.
Заяц сбросил ноги с тахты. И тоже поднялся – для этого сидящему пришлось встать. Трое стояли теперь в доме – и девушка на стуле. Она не глядела на них, глядела в сторону окна. Пёс лежал на прежнем месте, рычание сделалось неуловимым – просто дрожание воздуха, которое различил бы только Заяц.
– Вы… – сказал Заяц. – Сядьте. – И повернулся к человеку в белом: – Пусть она ляжет.
Протиснувшись между ним и столом, он прохромал к двери, где, на полу в холодном месте, стояла кастрюля с едой, нагнулся и подвинул псу. Обычно они не ели перед охотой.
Послышался шорох.
Девушка, стриженная как мальчик, пересела на тахту. Сбросила ботинки, один о другой, – и улеглась, лицом к стене.
– …Возьми, – сказал Быкмедведь.
Сняв с себя, он протягивал через стол плащ – вроде накидки. – Укрой, – велел он.
Заяц принял его и, расправив, накинул на девушку. Она не шелохнулась.
Быкмедведь, проследив за этим, кивнул…
…и с грохотом обрушился на пол.
Заяц отхромал к двери. Взял железную штуку для драки из угла – там она все время стояла. Оперся на нее – острием в пол.
Другой рукой снял с гвоздя тулуп.
– Она сломана была. Забыл предупредить. На, – он швырнул тулуп Быкмедведю. – Ты можешь взять подстилку, – сказал второму. – Вон там. Стол отодвиньте к стене. И печку закройте. Еда утром.
Человек в белом взялся за стол.
Быкмедведь медленно поднялся с пола. Отряхнулся. Потом шагнул на него и, отодвинув плечом, одним движением поставил стол на попа к окошку. Заяц, волоча за собой железную штуку, приблизился к развороченной лавке. Воткнул ножку обратно, стукнул по ней и, покачав на устойчивость, сел. Пёс лежал там, где и ел. Быкмедведь расстелил на полу тулуп. Второй закрыл дверцу печки. Стало темно.
Заяц сказал:
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – сказал человек. И, чуть погодя, раздался хриплый голос: – Спокойной… ночи.
Но Заяц не лег. Он сидел, одной рукой держась за перекладину лавки под собой, другой – за уткнувшуюся в пол штуку. В тишине и темноте его маленького дома. Чувства его замерли, слух, пусть не такой, как у пса, – слух охотника – обострился и работал сам по себе, различая и распутывая, распрямляя и разделяя звуки дыхания спящих.
Вот пёс. Это угадывать не надо было, Заяц знал его дыхание не хуже своего собственного. Пёс дышал почти как человек; да он и был как человек. Только лучше.
И это тоже ясно: грудь работает как трактор, а дыхание сиплое, как и голос. Ты вот третьего попробуй разыщи. И Заяц внутренним движением перевел слух на человека в белом – но уловил его далеко не сразу. Тот дышал почти беззвучно, словно не окончательно соскользнувший в первый, неглубокий сон, – а то и вовсе не спящий.
Он перестал вслушиваться. Некоторое время сидел, вообще ничего не думая и чувствуя только шишку во лбу. Потом встал.
Все облака куда-то делись, и луна светила – ярче, чем тогда, на дороге. И было тихо-тихо. Ни ветерка. Заяц стоял, подпирая спиной дверь своего дома, а дорога лежала перед ним, спящая в лунном свете. Но, может быть, она притворялась. Может быть, она как река подо льдом. Вот вскрылся лед, и то, на что можно было наступать, не обращая внимания, сдвинулось и поплыло, сокрушаясь и перемалываясь – срывая с берегов слишком близко неосторожно подошедшие постройки и увлекая их за собой.
И тогда он почувствовал, что растет.
Он рос, рос, и вырос – до неба. Но до неба – это только так говорится, ведь никто не знает, где небо, и Заяц не знал, где он. Он стоял и смотрел, на уносящую, сверкающую, вьющуюся нить дороги, тонущую где-то далеко в темноте, а внутри у него жгло так, что хоть плачь, и он и плакал. Только так, что это не было никому заметно; никому – потому что никого больше не было там, где он, а если бы он сам почувствовал на лице слезы, он бы не понял, подумал, что может дождь, или ветер… А ветер здесь был холодный и дул все время с одной силой в одном направлении. Он стоял, а во лбу у него горела звезда. А в руке у него был меч.
