Читать книгу: «Пришедшие с мечом»
© Глаголева, Е., 2023
© ООО «Издательство «Вече», 2023
* * *
Екатерина Глаголева
Об авторе
Дипломированный переводчик Екатерина Владимировна Глаголева (р. в 1971 г.) начала свой литературный путь в 1993 году с перевода французских романов Александра Дюма, Эрве Базена, Франсуа Нурисье, Фелисьена Марсо, Кристины де Ривуар, а также других авторов, претендующих на звание современных классиков. На сегодняшний день на ее счету более 50 переводных книг (в том числе под фамилией Колодочкина) – художественных произведений, исторических исследований. Переводческую деятельность она сочетала с преподаванием в вузе и работой над кандидатской диссертацией, которую защитила в 1997 году. Перейдя в 2000 году на работу в агентство ИТАР-ТАСС, дважды выезжала в длительные командировки во Францию, используя их, чтобы собрать материал для своих будущих произведений. В тот же период публиковалась в журналах «Эхо планеты», «History Illustrated», «Дилетант», «Весь мир» и других. В 2007 году в издательстве «Вече» вышел первый исторический роман автора – «Дьявол против кардинала» об эпохе Людовика XIII и кардинала Ришелье. За ним последовали публикации в издательстве «Молодая гвардия»: пять книг в серии «Повседневная жизнь» и семь биографий в серии «ЖЗЛ». Книга «Андрей Каприн» в серии «ЖЗЛ: биография продолжается» (изданная под фамилией Колодочкина) получила в 2020 году диплом премии «Александр Невский».
Краткая библиография:
Дьявол против кардинала (роман). Серия «Исторические приключения». М.: Вече, 2007, переиздан в 2020 г.
Повседневная жизнь во Франции во времена Ришелье и Людовика XIII. М.: Молодая гвардия, 2007.
Повседневная жизнь королевских мушкетеров. М.: Молодая гвардия, 2008.
Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана. М.: Молодая гвардия, 2010.
Повседневная жизнь масонов в эпоху Просвещения. М.: Молодая гвардия, 2012.
Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения. М.: Молодая гвардия, 2014.
Вашингтон. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2013.
Людовик XIII. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2015.
Дюк де Ришелье. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2016.
Луи Рено. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2016.
Ротшильды. ЖЗЛ и вне серии: Ротшильды: формула успеха. М.: Молодая гвардия, 2017 и 2018.
Рокфеллеры. ЖЗЛ и NEXT. М.: Молодая гвардия, 2019.
Путь Долгоруковых (роман). Серия «Россия державная». М.: Вече, 2019.
Аль Капоне. Порядок вне закона. ЖЗЛ и NEXT. М.: Молодая гвардия, 2020.
Польский бунт (роман). Серия «Всемирная история в романах». М.: Вече, 2021.
Лишённые родины (роман). Серия «Всемирная история в романах». М.: Вече, 2021.
Любовь Лафайета (роман). Серия «Всемирная история в романах». М.: Вече, 2021.
1
«Москва, 20 сентября1 1812 г.
Дорогая, я получил твое письмо от 3 сентября. Сегодня часто идет дождь, говорят, что начинается сезон дождей. По счастью, мы прибыли на место. Армия очень хорошо размещена на постой и по казармам. Я здоров. Прошу тебя, будь весела и не болей. У меня всё хорошо. Прощай, мой друг. Безраздельно твой,
Нап.»
Коленкур уже наладил почту между Парижем и Москвой. Луиза получит это письмо через четырнадцать дней, тот же курьер доставит бюллетень для публикации в газетах.
Две недели… За это время может произойти всё, что угодно. Луиза пишет ему в основном о погоде, о здоровье маленького короля, о его шалостях, о мелких придворных событиях – всё это происходит словно в другом мире, где время, густое и одновременно ничем не насыщенное, течет в десять раз медленнее. Взяв в руку подсвечник, Наполеон подошел почти вплотную к овальному портрету в золоченой раме, висевшему на стене. Его сын… Он, должно быть, сильно вытянулся: маленькие дети растут как на дрожжах. Узнает ли он отца при встрече или испугается «чужого дяди»? Хотя вряд ли испугается: Наполеон любит детей, и дети любят его. Римский король еще слишком мал, у них будет время, чтобы подружиться. Скорей бы покончить с этой кампанией и вернуться в Париж…
Дождь стучит в окно, на которое слуга каждый вечер выставляет две зажженные свечи, – пусть часовые видят, что император тоже на своем посту. Спать это не мешает. Заняв кремлевские апартаменты императора Александра, Наполеон объединил спальню с рабочим кабинетом; если не спится, можно что-нибудь почитать. Вот только дурак библиотекарь опять прислал из Парижа не то, о чём его просили: с него требовали не новые издания, а новых романов, преимущественно развлекательных. Не всё же читать «Историю Карла XII»… Здесь совершенно нечем заняться, нет даже бильярдного стола. Чего доброго, придется коротать вечера, играя с Эженом в «двадцать одно».
Пожары уже почти потушили; во всяком случае, Наполеон смог вернуться в Кремль из Петровского дворца. Какое варварство – уничтожать собственную страну! Как будто для этого мало завоевателей! Конечно, император Александр не мог отдать такой приказ – это всё Ростопчин, возомнивший себя римлянином. Если бы подобное совершил француз, Наполеон приказал бы его расстрелять.
Разрушением прославиться легче, чем созиданием. Наполеон знает, что его называют новым Аттилой, как будто он только и делал, что истреблял народы и разрушал возведенное другими. А ведь он создал Империю! Даровал ей Кодекс законов – стройную и четкую систему! А как похорошел при нем Париж! Язвы, оставленные Революцией, уже почти затянулись…
Да, свою империю он обрел мечом, но великие завоеватели дольше памятны людям! Александр Македонский славнее Солона, да и Диогена помнят лишь за его дерзкий ответ этому царю. Люди понимают и ценят только силу. Им тысячи лет твердили: не убий, не укради, не прелюбодействуй, возлюби ближнего своего, грозя всевозможными карами, небесными и земными, – и что же? Стоит кому-нибудь им сказать, что они имеют право забрать чужое, включая жизнь, на основании какой-либо идеи, как они поверят в это сразу и безоговорочно, не то что в поповские сказки.
Что нужно людям? Есть, пить, совокупляться, иметь крышу над головой и одежду для защиты от холода и зноя. Отнимите у них хоть что-нибудь из этого или сократите всё вместе до жалких крох, и им не станет никакого дела до морали, философии, искусства. А еще люди всегда стремились получить необходимое за счет других, на этом строятся все политические системы.
В России кучка господ владеет миллионами рабов, и эта кучка еще смеет называть Наполеона поработителем Европы! Его, который повсюду отменяет феодальные законы и дарует людям личную свободу!
Конечно, он уже не тот юнец, который, нацепив на шляпу трехцветную кокарду, клялся отдать свою жизнь за Республику, свободу, равенство и братство. Резня в Тюильри, когда убивали безоружных и приканчивали раненых, его отрезвила. Свобода невозможна. «Свобода состоит не столько в том, чтобы поступать по своей воле, сколько в том, чтобы не подчиняться воле чужой, а также не подчинять чужую волю нашей» – так утверждал Руссо. Люди, облеченные властью и не нуждающиеся материально, всё равно несвободны, потому что власть подразумевает ответственность и обязательства. А уж вчерашние рабы и вовсе путают свободу с безнаказанностью, покуда новый хозяин кнутом не призовет их к порядку. Братство? У Наполеона четыре брата, и он не может положиться ни на одного из них, хотя они извлекают из родства всевозможные выгоды. Равенство? Не смешите меня.
Интересно, получил ли император Александр письма, которые Наполеон передал через Яковлева и Тутолмина? На предыдущие ответа так и не было.
С генералом Тутолминым должно выйти надежнее, потому что старику полагалось обратиться ко вдовствующей императрице Марии Федоровне, попечительнице Воспитательных домов. Генерал-губернатор Ростопчин тянул до последнего момента с эвакуацией сирот, вверенных заботам Тутолмина. Когда русские покинули Москву, Воспитательный дом оказался в кольце огня; французы помогали не сбежавшим служителям тушить пожар; после главный надзиратель пробился к маршалу Мортье, назначенному новым генерал-губернатором, и попросил приставить к дому караул. Там находились тогда три сотни грудных детей, двести здоровых подростков и сотня больных (всех взрослых девиц предусмотрительно успели вывезти). Наполеон поставил свое условие: переделать сиротский приют под госпиталь для французов, разрешив, впрочем, принимать туда и русских. Русская армия ушла, бросив тысячи своих раненых прямо на улицах; в одних только Спасских казармах погибли пять тысяч человек, сгорев заживо или выбросившись из окон на мостовую; в Кудринском Вдовьем доме, превращенном в лазарет, сгорело человек семьсот, а еще столько же, сумев выбраться в сад или на улицу, после погибли от голода или от рук грабителей… Говорят, что матушка Александра собралась бежать в Англию – пусть лучше останется и уговорит сына заключить мир. В свое время он уверял, что ее мнение для него крайне важно, он не мог без ее согласия отдать Наполеону руку своей сестры! Вот и проверим, насколько он прислушивается к ней теперь.
Александр ведет себя совершенно непостижимо. Неужели он не понимает, что любая война всё равно закончится миром? Зачем же оттягивать этот момент, разоряя собственную страну? Наполеон уже много раз давал ему понять, что война с Россией для него – не цель, а средство. Он ничего не имеет против русских и по-прежнему любит царя, но Россия мешает ему разгромить Англию. Александр окружил себя дурными советчиками из числа природных англичан и отечественных англофилов, которые твердят ему про выгоды от развития торговли. Но как можно быть таким близоруким?! Наполеон предлагает ему гораздо большее – власть над половиной мира! Они поделят мир пополам: Наполеону – Запад, Александру – Восток, но для этого они должны вместе отправиться в Индию, пока Англия опять воюет с США, своими бывшими колониями, и покончить с ее империей раз и навсегда, вновь обратив ее в маленький остров.
Кого больше всех почитают русские? Грозного царя Ивана, замучившего до смерти половину Новгорода, – потому что он завоевал Казань и двинулся в Сибирь; сыноубийцу Петра, построившего новую столицу на костях, – потому что он создал боеспособную армию и разгромил шведов; немку Екатерину, эту новую Мессалину, лишившую крепостных крестьян права жаловаться на своих извергов-помещиков, – потому что она отняла у турков Крым и уничтожила Польшу. Если Александр хочет войти в их число, а не кончить подобно своему отцу и деду, ему необходимы великие завоевания. Оправдать надежды своей бабки, давшей ему имя великого македонца, а его брату – имя византийского императора, и снова сделать Константинополь христианской столицей с русским царем на престоле? Победно завершить долгую и несчастную войну с Персией? Он сумеет и то, и другое, но только если заключит сейчас мир с Наполеоном на его условиях.
* * *
Первую остановку генерал Комаровский сделал в Новгороде. Выехавший вперед него адъютант уже приготовил квартиру на постоялом дворе; четыре полковника, составлявшие его свиту, тоже кое-как разместились. Все вместе отправились обедать в трактир. Едва Евграф Федотович переступил через порог, как сидевший за столом генерал вскочил и бросился к нему: что Москва? Известно вам что-нибудь наверное?
Калмыцкое лицо князя Сергея Долгорукова выражало тревогу и смятение; Комаровский знал, что в Москве, на Большой Никитской, жила его жена с двумя малыми детьми, но не имел никаких известий насчет того, успела ли она выехать, а потому почел за лучшее вовсе не говорить ему о том, что Москва взята французами. Он стал рассказывать, что послан государем в южные губернии за лошадьми для армии и сам хорошенько не знает, как ему ехать… Забрякал колокольчик и смолк: кто-то въехал на почтовый двор. Долгоруков опрометью бросился туда и скоро вернулся, ведя за собой унтер-офицера. Это оказался курьер, ехавший к государю с пакетом от генерал-лейтенанта Винцингероде, который стоит со своим отрядом в Клину, чтобы не пустить французов в Петербург. На расспросы он отвечал, что французы были в Москве два дня, потом вышли.
Вышли… Это не значит покинули; армия Наполеона в самом деле велика, часть войск могла стать на биваках в окрестностях Первопрестольной. Французы в Москве! Князь сел на лавку в самом дальнем углу, повернувшись ко всем спиной, его плечи вздрагивали. Офицеры пообедали без обычных разговоров, наскоро, стараясь не смотреть в его сторону.
В Вышнем Волочке уже знали, что в Москве неприятель, и пребывали в великом смятении. Тяжелее всех приходилось генерал-провиантмейстеру Лабе, заготовившему провианту на несколько миллионов рублей и теперь не знавшему, что с ним делать, хотя он посылал курьеров и в Петербург, и к главнокомандующему Кутузову. Вывезти всё это быстро невозможно; по инструкции, он должен истребить все запасы в случае приближения неприятеля, но насколько велика сия опасность? Комаровский ничем не мог ему помочь и поехал дальше.
Тверской губернатор Кологривов явился к нему сам и сообщил, что Москва горит уже четвертый день, свое семейство он отправил в Ярославль, где сейчас находятся принц Георг Ольденбургский и великая княгиня Екатерина Павловна, а все необходимые сведения по поводу местоположения неприятельских войск можно получить у барона Винцингероде. В Клину дежурный штабной офицер князь Волконский направил Комаровского на новую главную квартиру – в деревню Давыдовку. Два генерала крепко обнялись и постояли так некоторое время, не пряча слез своих по Москве. Затем Винцингероде развернул карту, они наметили маршрут до Тулы: через Дмитров, Егорьевск, Покров, Коломну и Венёв.
Закат угас, однако на горизонте пылало большое зарево.
– Горит, матушка, – вздохнул ямщик.
По дороге тянулись друг за другом телеги, нагруженные разными пожитками; на выезде из города они сворачивали на проселки.
– Куда же вы едете? – спросил Комаровский молодого мужика, шедшего рядом с лошадью; его жена с грудным младенцем сидела на возу.
– А куда глаза глядят, барин, – отвечал он, не повернув головы. – Теперь покуда в леса, а там – куда Бог приведет.
В Покрове квартировал князь Борис Андреевич Голицын, начальник Владимирского ополчения – единственной силы, стоявшей на пути у неприятеля в столицу древнего княжества. Карие глаза князя глядели печально, чуть оттопыренная нижняя губа придавала его вытянутому лицу скорбное выражение. Он рассказал Комаровскому о последних минутах своего друга князя Багратиона, скончавшегося у него на руках. Последние слова князя Петра были: «Господи, спаси Россию!» Евграф Федотович, слышавший о ранении Багратиона во время сражения при Бородине, не знал, что он скончался, это известие тронуло его до глубины души. Москва взята, Багратиона больше нет! Да и Богородск уже в руках французов, добавил Голицын. Кутузов приказал ему отступать без боя в случае движения основных сил неприятеля к Владимиру, однако князь молил Бога, чтобы ему не пришлось выполнять этот приказ. Пока его ратники лишь конвоировали пленных, которых приводили гусарские и казацкие отряды, нападавшие на французских фуражиров, но кто знает, что будет завтра…
Во всех ямах на Московской дороге ямщики с негодованием спрашивали столичного генерала, отчего это государь собирает в ополчение помещичьих крестьян, а с них никого не берёт? Они бы дали из двух сыновей одного и не пожалели бы для них лучших лошадей! Прибыв в Тулу и посмотрев на конных ратников, которых с гордостью показал ему губернатор Богданов, Комаровский написал донесение государю о желании ямщиков служить против общего врага.
* * *
Худые щеки Христиана Ивановича Лодера обросли колкой седой щетиной, но бриться было недосуг: раненые всё прибывали и прибывали, их нужно было распределять – на срочную операцию, на перевязку, на дальнейшую транспортировку. Их были тысячи: с раздробленными костями, со страшными ранами в грудь и брюхо; многих доставили в Касимов из самого Смоленска, через Вязьму и Москву, не сделав за две недели не единой перевязки! В ранах копошились черви, их края почернели и источали зловоние; кроме того, почти все пациенты были крайне истощены, страдали от изнурительной лихорадки и нервных припадков: их везли осенью на телегах, зачастую на голых досках, без пучка соломы, едва прикрытых лохмотьями, почти нагих! Бедняг ограбили еще на поле сражения, когда они лежали там замертво, совершенно беспомощные. Лейб-медик уже знал: увидишь кого в драном армяке на голое тело, в дырявых чулках и без сапог – скорее всего, офицер.
Привычно сложив тонкие губы в легкую улыбку ради приветливого выражения лица, врач бегло осматривал раны, механически ставил диагноз, отдавал краткие распоряжения по-немецки, которые все госпитальные служители уже научились понимать.
Конечно, он занимался раньше хирургией и судебной медициной, сам преподавал эти дисциплины, но никогда не думал, что станет военным медиком: его больше привлекало акушерство, повивальное искусство – область, совершенно противоположная этой. За двадцать четыре года в Йене доктор Лодер подготовил множество врачей, построил новый анатомический театр, учредил родильный госпиталь, издал подробнейшие анатомические таблицы. Потом ему предложили должность профессора в университете Галле, он принял прусское подданство. Но шесть лет назад Галле был занят французами. Брат Наполеона, Жером Бонапарт, ставший королем Вестфалии, предложил служить ему; Лодер отказался и уехал в Кёнигсберг. Когда прусский король заключил союз с Наполеоном, доктор перешел в русское подданство и стал лейб-медиком императора Александра. Года полтора Христиан Иванович спокойно жил в Москве, занимаясь частной практикой, пока не началась война… Теперь он мотается между Касимовым, Меленками и Елатьмой.
– Nein! – резко крикнул он санитару, собиравшемуся напоить раненого с кровавой тряпкой на голове. – Operieren2.
* * *
«Найдя столь долгое время изыскиваемое, но поныне еще не обнаруженное средство произвольно управлять летучею машиною, действие которой я в шести верстах от Москвы в присутствии многих зрителей показывал, от коих свидетельство отобрать можно, я ныне всеподданнейше умоляю Ваше Императорское Величество не пропускать ни малейшего времени, дабы сие важное дело сколь возможно поспешнее произведено могло быть в действие. Совершенно будучи уверен, что я впоследствии заслужу благоволение Вашего Императорского Величества по причине двукратно уже испытанного мною успеха в употреблении моей машины, всеподданнейше прошу мне позволить: оконченную уже мною в Москве малую машину, если не явится никаких чрезвычайных препятствий, здесь собрать, а не достающие к ней части вновь изготовить, потому что рама и нижняя часть, по причине весьма поспешной укладки, на что я только три часа имел времени, не могли быть увезены, но были истреблены при приближении неприятеля».
Перечитав еще раз перевод собственноручного донесения Франца Леппиха, сделанный с немецкого языка, граф Аракчеев вновь испытал неприятное чувство непонимания. Леппих – шарлатан, в этом уже не осталось никаких сомнений, к тому же еще и лгун: он наглым образом утверждает о двукратном успехе в «употреблении» своей машины, ссылаясь даже на неких свидетелей, тогда как из донесений графа Ростопчина ясно следовало, что его управляемый аэростат не то что не был испытан, но даже не смог подняться в воздух. Допустим, в Москве его могли использовать просто для отвлечения внимания обывателей, чтобы унять их тревогу при приближении французов, хотя игрушка оказалась слишком дорогой. Но почему же государь распорядился удовлетворить прошение «изобретателя»? «Отвести ему строение длиной 50 футов, шириной 22 фута и восемь других покоев, отапливаемые ежедневно. Позволить выбрать из адмиралтейского лесного магазина строевой лес для рамы и короба, набрать немецких столяров и слесарей из числа казенных работников. Отправить в Нижний Новгород курьера за баллоном, сеткой и другими вещами и мастеровыми. Выделить средства». Средства! Казна не бездонна, убытки неисчислимы, армия сейчас не имеет самого нужного, а государь хочет снова тратить тысячи на… фук? Но с другой стороны, Алексей Андреевич уже дважды выражал государю свои… сомнения по поводу леппиховой машины и слышал в ответ, что он глуп. Возможно, государь имеет свои виды, не доступные пониманию простых смертных. Кто такой Аракчеев, чтобы противиться его воле? Он всего лишь слуга государев и должен повиноваться ему беспрекословно.
Государь сейчас нездоров, раздражителен, замкнулся ото всех на Каменном острове. Не следует перечить ему и причинять еще большие неудобства.
Лакей доложил, что прибыл господин Шишков и просит принять его. Алексей Андреевич велел проводить государственного секретаря в его кабинет.
Шишков вошел мелкими шажками, распространяя вокруг себя сладковатый и малоприятный старческий запах, поклонился, попросил прощения за то, что обеспокоил его сиятельство: государь позволил ему переговорить с господином Яковлевым, недавно привезенным из Москвы, поскольку он – первый очевидец, прибывший в столицу. Аракчеев кивнул и лично проводил гостя в комнату, где помещался арестованный.
Ивана Алексеевича Яковлева привезли на Литейный под конвоем, с донесением от арестовавшего его генерала Винцингероде. Задержавшись в Москве из-за болезни родственника, Яковлев не успел выехать до вступления в нее французов, лишился крова из-за пожара, был вынужден ночевать со всеми домочадцами на площади, обратился к маршалу Мортье за пропуском, чтобы проследовать в свое имение, но такие пропуска выдавал только сам Наполеон. Узнав, что брат Яковлева, Лев, в свое время был русским посланником в Касселе, при дворе Вестфальского короля, Наполеон согласился его принять, говорил ему о своем желании заключить мир и дал письмо к императору Александру для передачи в собственные руки, сделав это условием выезда из Москвы. Письмо Яковлев отдал Аракчееву под расписку, и Алексей Андреевич доставил его государю, чем вызвал только его неудовольствие. Дальнейших распоряжений по поводу Бонапартова порученца не воспоследовало, он так и жил в здании военного департамента. Проводив к нему Шишкова, граф оставил их вдвоем.
У Яковлева было узкое, костистое лицо, вид замкнутый и нелюдимый. Шишкову не удалось разговорить его, на все вопросы Иван Алексеевич отвечал коротко и скупо, и всё же картина складывалась самая ужасная и безотрадная: Москва горит, пьяные неприятельские солдаты носятся по улицам, подобно варварской орде, истребляя припасы, грабя обывателей, рубя саблями безоружных, превращая храмы в конюшни… Вернувшись домой, Александр Семенович принялся составлять «свидетельство очевидца» для опубликования в газетах, но, как обычно, увлекся и отклонился от изображения фактов, пустившись в общие рассуждения:
«Сами французские писатели изображали нрав народа своего слиянием тигра с обезьяною; и когда же не был он таков? Где, в какой земле весь царский дом казнен на плахе? Где, в какой земле столько поругана была Вера и Сам Бог? Где, в какой земле самые гнусные преступления позволялись обычаями и законами? Взглянем на адские, изрыгнутые в книгах их лжемудрствования, на распутство жизни, на ужасы революции, на кровь, пролитую ими в своей и чужих землях: и слыхано ли когда, чтобы столетние старцы и не рожденные еще младенцы осуждались на казнь и мучение? Где человечество? Где признаки добрых нравов? Вот с каким народом имеем мы дело! И посему должны рассуждать, может ли прекращена быть вражда между безбожием и благочестием, между пороком и добродетелью? Долго мы заблуждались, почитая народ сей достойным нашей приязни, содружества и даже подражания. Мы любовались и прижимали к груди нашей змею, которая, терзая собственную утробу свою, проливала к нам яд свой, и, наконец, нас же за нашу к ней привязанность и любовь всезлобным жалом своим уязвляет. Не постыдимся признаться в нашей слабости. Похвальнее и спасительнее упасть, но восстать, нежели видеть свою ошибку и лежать под вредным игом ее. Опаснее для нас дружба и соблазны развратного народа, чем вражда их и оружие».
* * *
Орлов луг у Калужской заставы напоминал собой цыганский табор, только без кибиток и лошадей. Туда подходили всё новые погорельцы, садились своим кружком, сложив внутрь его узлы и сундучки, корзинки с младенцами и прочие пожитки. У кого-то и вовсе не осталось ничего, богатые обратились в нищих. Весь этот табор гудел, точно улей, в шум голосов вплетался лай собак. Время от времени из города возвращалась партия добытчиков, отправлявшихся за провизией – шарить по подвалам на пепелищах, подчищать разбитые лавки и кондитерские. Брать еду не грех: не помирать же с голоду, зато при виде узлов с крадеными вещами люди стыдливо отводили глаза: срам-то какой, Бога не боятся, у своих воруют! Но ничего не говорили и не совестили – не ровен час, еще прибьют. Бродить по подвалам отправлялись только удальцы: там можно было столкнуться с французами, промышлявшими тем же самым. Люди же робкого десятка ходили на огороды и приносили оттуда горькие огурцы, капусту, картошку и свеклу.
Господам что – фьють! Сели да поехали. И то еще, когда выезжать было разрешено только женщинам и детям, некоторые рядились в женское платье, подвязывая щеки – будто бы зубы болят, а на самом деле, чтобы скрыть бакенбарды. А дворня, почитай, вся осталась. Как пришли французы, люди фабриканта Баташёва бежали из усадьбы на Швивой горке за Яузу и там стали лагерем: посадили детей и жен в капустные грядки и охраняли их от грабителей. Приказчик их, Соков, храбрый человек оказался, дай Бог ему здоровья. Только засели они в капусте, как слышат – стоны неподалеку. Часть ребят побежали туда – ахти, Господи! Человек лежит весь в крови: ограбили, руки-ноги переломали, чуть до смерти не убили! Так Соков этот взял с собой мужиков покрепче, да с дубьем, и пошел в кусты, куда скрылись злодеи. А там сидят человек двенадцать – все с подвязанными руками и головами, якобы раненые, а это разбойники и есть! Не французы – наши! Баташёвские их отметелили как следует, а потом нашли в воде, среди осоки, множество разного платья и прочих вещей.
На подобные рассказы всегда отвечали своими историями, одна горше другой. Спасаясь от огня, погорельцы скучились на Полянском рынке вокруг фонтана, ища защиты у святителя Григория Неокесарийского, а злодеи тут как тут: узлы разрывали, отыскивая драгоценности, с мужчин снимали сапоги, одежду, вытаскивали из карманов часы и табакерки, с женщин срывали платки, шали, а то и платья, серьги выдергивали прямо из ушей, кольца с пальцами отрубали, – крику-то, шуму, и огонь гудит, и ветер завывает… А баб сколько ссильничали! Девушек, совсем молоденьких! К одной барышне француз приставал, она не давалась, плакала, служанка вызвалась вместо нее, так они ее вдвоем… Мало им шалав мокрохвостых, которые к ним слетелись, как мухи на мед! На улицах девочек десятилетних находили… В Алексеевском монастыре над монахиней надругались… А в Зачатьевском – там больше старушки, их не тронули. Игуменья пошла к кавалерийскому полковнику французскому, барону Талуэ, просила его защитить их. Он ей и говорит: я-то сделаю всё, что могу, но знайте, что я нарушу приказ моего начальства – грабить нынче дозволено.
Если французам попадешься, это еще ничего. К одному чиновнику в дом залезли, стали везде шарить, глядь – на них детишки в щелку смотрят, любопытствуют. Так они на другой день туда вернулись и детишкам игрушек принесли – должно, в какой-то лавке взяли. У профессора университетского жена рожала – они мимо прошли на цыпочках и ничего женского не взяли, только вещи мужа с собой унесли. А сколько раз уже бывало: выйдут французы из какого дома, набив мешок всякой всячиной, увидят кого из наших на улице, сейчас захватят и велят нести мешок до своей квартиры, но уж с пустыми руками не отпустят – накормят, напоят, а когда и с собой чего съестного дадут или деньгами наградят. Одного так заставили сундук тащить в даль дальнюю, а как дотащил, говорят: ступай, мол, с богом, а он им: как же я пойду? Ваши же опять меня схватят! Так они ему выписали бумагу на своем языке – иди, говорят, и ничего не опасайся. И точно: пошел он, наехали на него конные, он им бумагу показал, они отпустили его и ничего не взяли. Но это на кого нарвешься. Не приведи Господь, на поляков или на немцев, тут уж спуску не дадут, беспардонное войско – их ни слезами, ни мольбами не проймешь. Люди говорят, их и пуля не берет. Но обидней всего, конечно, когда свои своих же грабят и обижают, точно нехристи какие.
Как Гостиный двор-то загорелся, так туда купцы поехали прямо на бричках и ну набивать их всяким товаром – да только не свой спасали, а чужой прикарманивали. Потом чуть не передрались между собой, как добычу делили. А уж если купцы так поступают, то крестьяне чем лучше? И они Гостиный двор чистили, таскали всё, что под руку попадется. Двое дворовых ходили туда, как на промысел: набрали себе меду, рыбы, церковных книг и прочего, а потом еще наткнулись на трех крестьян с шалями и платками и забрали всё себе. Ни стыда у людей, ни совести…
* * *
На Красной площади, под стенами Кремля, гудел стихийный рынок – солдаты выменивали друг у друга то, что удалось спасти из огня. Семейные охотились за мехами и кашемировыми шалями, обещанными в подарок женам (в Париже их не найти), и готовы были отдать за них золотые вещи или шелка, любители присматривали себе картины и книги, предлагая за них копченую рыбу и макароны. Здесь можно было раздобыть покрытые пылью и паутиной бутылки с вином и коньяком такой выдержки, что во Франции они бы стоили целое состояние, диковинные желто-зеленые шишки ананасов, которых многие солдаты прежде не только не пробовали, но и не видывали, коробки с инжиром, чай, кофе, сахар, шоколад… Вот только белого хлеба, свежего мяса, другой привычной еды с каждым днем становилось всё меньше.
В городских домах вельмож, напоминавших загородные усадьбы, поселились самые нахрапистые. Дезидерий Хлаповский, командир эскадрона из 1-го уланского полка, занял дворец князя Лобанова на Мясницкой, а генерал Красинский – еще более роскошный дом купца Барышникова напротив, с обнесенным решеткой двором. Из домов не успели вывезти мебель, и поляки отдыхали на удобных широких кроватях с сафьяновыми матрасами; выйдя же из дому через заднюю дверь, они словно попадали в деревню: там были сад с оранжереей, огород, сеновалы… В пристройках оказалось около сотни человек – дворовых, крестьян, мастеровых. Они были согласны готовить еду, чинить или шить одежду и обувь, исполнять иные привычные для них обязанности, лишь бы их не трогали.
