Читать книгу: «ВРЕМЯ ЛАСТОЧЕК. Роман о первой любви»

Шрифт:

Редактор Алексей Костылёв

ISBN 978-5-0051-9000-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Начало

Ночная темнота тут особенная. В ней не бывает беззвучия. Разрываются мелкие сверчки – кузнечики в траве, словно играют пьяную музыку. Далеко лает лиса. Как потерявшийся ребенок, сова подает голос, и он жуток. Стрекотание летучих мышей порой забавляет, пока эта мышь на полном лету не вцепится в волосы.

Уже тишина. Собаки лают разреженно и без энтузиазма. Не в каждом доме держат сторожей: самим на еду не хватает… Людей осталось – раз, два – и обчелся.

Адольф и Дроныч тащат камень. И это не просто камень, это могильная плита с заброшенной части кладбища. Куда они тащат его? Чтобы положить на дорогу. Зачем? Чтобы машины не подъезжали к дому Адольфа и не растаскивали лужу. Могильная плита ложится на траву, гудящую сверчками. Адольф и Дроныч пошли за второй, а то им мало…

…Раньше в Антоново было побольше молодежи, открывали клуб. Двадцать лет назад, в начале двухтысячных, работал завклубом гермафродит Коля П., которого антоновцы ужасно не любили и боялись. Гермафродит он был или кто-то особо одаренный пускал слухи, но после смерти Ромки Олейникова его девчонка Ольга вышла за Колю П. замуж и… родила детей.

Сейчас у Коли и правда уже пузо как у бабы, зубов через один. Детки выросли и разъехались. Старик он стал, этот Коля П. А ему чуть за сорок. Мелкие, которые лет с десяти уже отчаянно желали приобщиться к самогону и самокруткам, в клуб залезали через окна, потому что Коля стоял в дверях и, видя на порожке мелюзгу, расшвыривал их по кустам, как щенят, за шивороты, когда они пытались прорваться к «взрослым», причем любил именно прихватить и кидануть в окно, что было особым шиком для тех, кто приземлялся в крапивные заросли, если окно было открыто. Ну а если закрыто, тогда ой, конечно.

Взрослыми считались девчонки от четырнадцати и парни от пятнадцати. Они приносили с собой лампочку, магнитофон и кассеты. И под слабый ламповый сорокаваттный свет топтались под музло из «Калинова моста» или под саундтрек к фильму «Брат» – ну вы знаете: «А там огромное не-е-бо-о… что видит он в пустоте-е-е…» Потоптавшись на танцах, пары и компании уходили гулять по селу до старинного шлюза под названием БАМ, кто-то хоронился в предбаннике заброшенного фельдшерского пункта, кто-то сидел на лавочках, прибитых к тополям. И обнимались или о чем-то тихо перебалтывались и временами громко смеялись. С пустоши, позади клуба, где еще недавно белели колхозные постройки, раздавался свист. Ребятишки собирались в стаю, чтобы сыграть в карты или побренчать на гитаре. Сейчас ясно: если уходит из села жизнь, первым закрывают клуб. Сразу понятно, что дальше только тишина и развал. Теперь от тех тополей, где были прибиты лавочки для романтических посиделок, остались одни пни. Никто уже не ходит шумными толпами в клуб, не сидит на порожке, схватившись за хмельную голову, не свистит из кустов, сзывая банду курнуть дури или хлебнуть самогона, не стоит грозный Коля П. на ступенях. Не прячутся в заброшенной кинобудке влюбленные ребятишки, не заваливают друг друга на бильярдный стол за старой сценой, на которую годами не ступала ни одна нога из художественной самодеятельности. Не подкатывают к клубу на мотоках распальцованные райцентровские пацаны, уводящие невест у местных ребят.

А потом утром эти мальчики и парни, нагулявшись, шли по росе с отцами и дедами косить отаву, возить навоз, стоговать и копнить, и вертать, и возить сено, и смолить лодки, и кидать сети, и колоть поросей, и резать птицу до позднего вечера. Девки торчали на огородах, сажая, выпалывая, окучивая, обирая ягоду. Варили варенье, колупали косточки, крошили груши и яблоки, лупили подсолнухи, тягали загорелые морды тыкв и рубили сечками для вечно голодной скотины перезревшие кабачки. Чтобы вечером матери отпустили их по своим делам. А прошло-то всего лет шестнадцать, как в клубе в последний раз топтались под домашний «мафон». Кто-то за это время родился и стал юным. И вошел в свое время, но уже другое и не наше. Сейчас в клубе только голосуют. Для этого здание поддерживают в надлежащем состоянии. Белят, красят. Но кинобудку забили досками. И выбросили бильярдный стол и все развороченные кресла. Остались только на обитых краях деревянной сцены надписи, вырезанные перочинными ножичками, надписи из ушедшего двадцатого века: «Дионис, какого хрена ты не пришел?», «У Колхиды пьяное лицо», «Макс и Степан сукины дети, а Саша и Оля хорошие девочки», «Я Черный Плащ, а вы говно», «Ищите меня на Лельке, пятая могила справа от тополей». Вместо клуба в эти современные года новенькие молодые посещают куст, где сделали шалаш и скамейку для ловли 4G от мобильного оператора «Мегафон». Пока больше нигде в Антоново сеть не ловит. Это дает некоторую надежду. Но в шалаше никто не знакомится. Там все поглощены Интернетом. Даже если парень с девушкой сидят рядом, не факт, что они спросят друг друга, кто есть кто и кто к кому приехал. Остались одни дачники. Они приезжают уже не к бабушкам, а сами к себе. Вот такие вот дела в деревне, мир ее праху.

Да… еще кое-что об Антоново… Есть у оставшихся местных такая интересная традиция, которая пока не умерла… Перед свадьбой парень с девкой едут на плотину и идут к водозаборной яме. Она такая, в принципе, очень огромная, глубокая и страшная, а на дне ужи лежат, как свернутые куски велосипедных резиновых покрышек. Парень говорит:

– Будешь, милая, гулять, скину тебя к едреням в эту яму, никто и не узнает, а там тебя съедят саранча и лягушки.

– Ну и ты гляди, – отвечает суженая, – будешь, милый, гулять, сам сюда придешь и скинешься.

На том они решают делать свадьбу. Как бы яма эта все равно маячит каждому издалека. Да и смысл в том, что во время семейного пути обязательно один куда-то сбрасывает другого. Либо сам сбрасывается… Третьего не дано, а образ пустой бетонной ямы с пресмыкающимися никого не пугает и никого не останавливает. Гуляют все. Скучно.

Так вот порешили и наши, еще незнакомые вам герои. Смерть она ведь всегда ходит с любовью рядом, зачем уж об этом рассуждать! Да что я забегаю вперед на двадцать лет! Надо вернуться. Да рассказать все по порядку… А плотина себе блещет лунными осколочками. Луна золотит рябь. Нежное сентябрьское солнце встает из густой дымовухи подожженной овсяной стерни. Дзобают по яблокам вороны загнутыми, первобытными клювами. Выходит на пахоту старая бабка с сапачкой и колотит мертвые глины, чтобы сделать их живыми. Ох и колотит она их! Ветер дует с кладбища. Там только на одной могиле нет креста. На единственной могиле нет и никогда не будет креста. Он ведь умер сам, никто его туда не звал. А скоро уже не будет и самой могилы. Память народа, как и память природы, коротка.

Глава первая

«Писаный-неписаный воровской закон…»

Дверь, разбухшая от дождя и влаги, плохо поддавалась под мерными ударами плеча Григорьича. Тот выносил ее, умело распределяя свой недюжинный вес, грохотом пугая Нину Васильевну и Лизу. И казалось, что этот неожиданно приобретенный дом не очень-то хочет впускать новых хозяев.

– Бабы! Побежали бы, нашли кого-нить подсобить мне, высадить эту дверь бессовестную… – бубнил Григорьич и снова бился с дубовыми досками.

– Сам справишься! Сам бессовестный! Надо было сначала с дверью разобраться, а потом нас перевозить в дождь! – сердилась Нина Васильевна и поправляла дорогие очки Prada на остром носу.

– Да иди, сядь в машину и сиди! Разговорчивая какая! – кряхтя, отвечал Григорьич.

– А Лизка?

– Лизка! Не сахарная, не растает.

Волосы Лизы намокли и завились от дождя, но она отчего-то не уходила, стояла среди двора и улыбалась отсутствующей улыбкой, словно что воля, что неволя – всё одно. Только Майк, совершенно черный персидский столичный кот, раздирал ее плечо, достав через плотную олимпийку коготками до кожи.

Лиза грустила оттого, что ее увезли в незнакомое место со старой дачи, где было по-родному тепло, где ее всегда ждали друзья, мелкий сосед Мясушко и бабульки с теплым молоком в жестяных кружках и маковыми булками. Было грустно, будто детство оборвали.

– Вот деятели! – ворчал Григорьич, налегая на злосчастное полотно хорошо сбитых дубовых плах. – Это ж надо так было сделать! На века! Вот, блин, дед Кожушок!

– Никандрыч! – поправила его Нина Васильевна, протирая забрызганные стекла очков о край джинсового плаща. – Какая-то баба сказала, что его звали Никандрыч. Сказала, что «приехал второй Никандрыч, дюже похож». Этот наш Вертолетчик, который дом продавал, наверное, после старого Никандрыча и дверь не поменял. Зачем… Тут скорее дом упадет, а она стоять будет.

– Хоть горшком на-зо-ви-те… – напирал Григорьич, и усы его словно распушались от неравной борьбы со столетним деревом.

– И что, мы теперь не попадем туда, что ли? – спросила, капризно надув губы, Нина Васильевна. – Или соседей все-таки позвать?

Нежилой какое-то время двор за последний год быстро утонул в крапиве, зацветшие мхом крыши полуразваленных соседских сараев зеленели неприятной, тянущей тоской, как бывает обычно в середине жаркого лета: суточный дождь, смена ветра, и уже пахнет осенью, тревожно, что не вернется тепло. Вертолетчик больше не мог приезжать сюда на дачу. Лечил дочку, заболевшую туберкулезом. С трудом он решился на продажу дома. А дочка его вообще ревела белугой в Сумах. В Антоново прошли ее детство и юность. Она тут каждое лето отдыхала.

Но еще только самое начало мая, погоды не было как таковой. Одно смешение ветра, дождей и мокрой молодой листвы и травы.

Пять лет Григорьич с женой и дочерью приезжали на лето в эти края. Точнее, на родину его матери, бабы Наташи. А когда баба Наташа умерла, им остался мазаный домик в Обуховке, где они были полными хозяевами. Но только постоянные разговоры о том, что в Обуховке нет ни леса, ни реки, ни искупаться, ни сходить по грибы, нарушали мирный отдых.

Дом в «неудачной деревне» бросили и, попросив у старшей дочери Ленуси необходимую сумму, купили домик в Антоново.

– Мам… а как я буду ездить к куме, смотреть своего крестника? Ведь до нее теперь километров двадцать пять, не меньше… – чувствуя щекотание в глазах, сказала Лиза и вспомнила, как на днях, еще недели не прошло, они крестили маленького Юрчика в Суджанском храме.

– Ладно ныть. Надо будет – сами приедут. И вообще эти ваши крестины… Кому они нужны, кроме тебя. Ты же понимаешь, что кума твоя сильно мудрая девица. Ты же из Москвы, вот она и захотела, чтобы ты была крестной.

– Теперь мне что, вечно оглядываться, если мы из Москвы? Москва как будто это Америка какая-нибудь. Или Австралия.

– Для них – да! И Америка, и Австралия. Даже я думаю, кума твоя и надеялась…

– Мам! – перебила Нину Васильевну Лиза. – Но Мясушко-то меня честно любит… и Васька говорил, что любит.

– И Мясушко! И Васька! Им просто скучно. Магнитофон Васька крал из хаты, как мы в Харьков ездили? Крал.

– Ну вернул же потом…

– Вернул! Конечно! Японские детали забрал, а насовал туда черти чего.

Лиза зарыла нос в черную шерстку Майка. Ну что же… Был такой случай. Но Ваське тогда было тринадцать… Потом его бабка стыдилась за проделки дурачка-внука, а он еще лез целоваться.

На новом месте предстояло много работы. Побелить расцветающий сад, сделать грядки и посадить картошку, подправить сараюшку для кур. И иногда придется ездить на старую дачу, потому что там-то картошка уже посажена, да еще как… Под плуг, с веселой соседской помощью, с красным борщом и посиделками… Ее тоже нужно будет ехать копать. Много дел. Успеть бы, желательно до осени. Осенью Лиза должна ехать учиться. Куда она пока сама не знала. После отчисления из театрального училища она не хотела больше в творческий вуз. А учиться было нужно. Девятнадцать лет, каждый год дорог.

Кот мурчал на руках, мяукал и выворачивал голову на все звуки. Все ему было ново. Округлив глаза, он вытягивал шею, мяукал, снова подныривал под волосы хозяйки и пыхтел.

– Ничего, Майкуша, я тоже волнуюсь. Я тоже здесь впервые. Привыкнешь, найдешь себе жену, и не одну… – успокаивала его Лиза.

Внезапно за воротами сильно зашуршало, стукнуло и несколько раз пыхнуло. Это соседская корова, возвращаясь домой, хватила травы под забором новых дачников, наедаясь напоследок. Раздался щелкающий звук, и кот, больно оцарапав Лизу, метнулся вверх, на столбик, поддерживающий виноград, а оттуда – на шиферную крышу веранды. Лиза, почесав шею, дернула тяжелые ворота. Они со скрипом отворились.

Бело-рыжая корова, приподняв голову, мыкнула почти ей в лицо, Лиза, скорее от неожиданности, прижалась к доскам ворот.

– Ты чего, шальнуха… мычишь… топай… топай… – услышала Лиза голос из палисадника.

Она повернула голову на голос, и тут же ее оглушил щелчок. Корова, топнув двумя ногами, резко вывернула от ворот и помчалась на дорогу, подняв хвост.

– Что, теперь и яблок у вас не потыришь… беда какая…

Из палисадника, где усыпанные белыми цветами росли две старые, раскоряченные от времени яблони, вылез незнакомый человек с выгоревшими почти добела волосами. Он тащил за собой плеть, заплетающуюся в густой поросли травы, и к груди прижимал несколько красных тюльпанов с махровыми лепестками.

Лиза заметила, что человек этот, вернее парень, может быть, чуть старше ее. Только на других деревенских, которых она видела до того, он был не похож. Лиза посчитала, что разглядывать его стыдно, и, потупив глаза, ждала, когда он сам заговорит.

– А вы к нам надолго? Дачу купили? А Вертолетчик будет приезжать? Вам работник не нужен? – спросил он Лизу сразу обо всем. Голос его был мягкий, подходящий под его какую-то тонкую, неместную внешность.

– Работник? – переспросила Лиза, потирая оцарапанную шею двумя пальцами, наконец взглядывая на собеседника. – Мы же дачники… думаю, не нужен…

– А вы спросите у вашего батька.

Треск дерева и радостный вопль Нины Васильевны возвестили победу Григорьича над дверью.

– Лизка! Идем, отец дверь открыл!

Лиза наклонила голову и сказала с досадой.

– А вот это… плохо тюльпаны красть в чужом палисаднике.

– Ну, тут никого не было… Да и это я невесте своей… Она ваша соседка. Лелька. Такая вот… бокатая… А больше цветов пока не наросло нигде. А у вас их завал. Гляньте сами. Там этих тульпанов красных хучь могилку засыпь.

– Невесте… – улыбнулась Лиза, – тогда берите, я не жадная, берите, если хотите. Вы что тут, пастух?

– Да, что-то наподобие того.

Лиза кивнула.

– Хорошая профессия, а я боюсь коров. Они большие. Я Лиза. А вас как?

– Меня Глеб.

– Непривычное имя для деревни.

Назвавшийся Глебом вздохнул.

– Да я и неместный. Так, волей случая занесло. Теперь, видно, навсегда… Дзякую за ваши лохматые тульпаны.

Лиза двинула плечами и, молча отвернувшись, толкнула воротину.

Глеб, достав из кармана семечек, поплевал, прислушиваясь, что делается у дачников, и неслышно пошел к дому.

Две подросшие рыже-белые телки лесника бежали ему навстречу, думая еще попастись.

– А н-ну! Недраные, пошли до кордона! – специально погромче крикнул Глеб и так отчаянно завернул плетью, что телки припустились бежать, как сайгаки.

Нина Васильевна уже гудела из пустого дома гулким голосом, который бывает только в необставленном и просторном жилье.

Григорьич возился с вырванным с корнем замком, ковыряя отверткой в ржавой ране личинки.

– Кот-то рванул в хату… – сказал он задумчиво. – А ты треплешься… с кем-то.

– Брось ты свои жаргонизмы, не в хату, а в дом! Мне только что один перец сказал знаешь что? Дзякую! – усмехнулась Лиза.

– Ну тут же суржик, чего ты хочешь. Язык такой. Русский с украинским.

– Понятно.

– Иди в хату, – строго сказал Григорьич. – И помни, что ты сама на четверть хохлушка! Да! И волоса заплети, ходишь, как ведьма.

Лиза, пнув обломанный кусок дверного косяка, вошла в старый дом, с сегодняшнего дня ставший им своим.

Снаружи он казался совсем маленьким, а внутри удивил. Две комнаты, как у всех местных традиционных домов, узкая печь-труба, отапливающая пятую, внутреннюю стену, камин в дальней, «вулишной» комнате и плита в «огородной».

В маленькой веранде можно было спать, а еще стояли стол со стульями. В небольшой кладовке – кухонька и даже ванная. Можно там было готовить, а есть уже было негде. Решили есть на веранде, а Лиза собралась там обосноваться.

Между комнатами были двери. Редкость в деревне. Обычно никто не делал дверей в домах. Вешали шторки или портьеры, и все. Никакого личного пространства не полагалось. Только если была подросшая дочка, ей отгораживали в вулишной одно окно шифоньером, и там делалась «каюта». Откуда это слово пришло – с суши в море или с моря на сушу – было непонятно Лизе.

– Отец-то, вот ведь, дверь-то на себя открывалась! – шурша мимо с мешком вещей, хихикала Нина Васильевна.

– Ну, чего, расцвет маразма, – добавила Лиза, оглядывая пустые комнаты и наблюдая за котом, на полусогнутых лапах ожесточенно обнюхивающим плинтусы. – Альцгеймер недалеко.

– Дура! Русские мужики до Альцгеймера не доживают! – бросив среди комнаты мешок, сказала Нина Васильевна.

– Ну Паркинсон…

– Иди, таскай вещи из машины, Паркинсон!..

***

Григорьич был недоволен запущенным двором, странными соседями-новаторами и «забавными идиотами», как он сразу же их назвал, а главное – продавцом дома, усатым Вертолетчиком из Сум, который обещал объявиться на днях и забрать «кое-что свое» со двора.

В результате приехало человек пять местных ребят на грузовике, и стали собирать по двору трубы, лопаты, весла, а главное они увезли две лодки, с которыми дом якобы продавался, и красивейшую резную деревянную лавку, стоящую в передней комнате, и две тысячи кирпичей для обкладки сруба, и детские переносные легкие качели. Григорьич как раз в этот нехороший час рыбачил. Весь этот переезд к реке был придуман для него. Он ведь яростно мечтал о рыбе, о большой рыбе и раках к пиву и теперь ходил на надувной лодке с видом, словно управляет парусником «Крузенштерн». Мечта его ловить щук и судаков, просиживая на воде и лениво покуривая, слушая дальние вопли весенней выпи, наконец осуществилась.

Нина Васильевна громко, из-за окон веранды, стыдила прежнего хозяина, а тот даже не вышел из кабины грузовика, пока его товарищи-пособники перетаскивали «его» имущество в кузов, глухо бахая по дну тяжестью лодок и поддонами с кирпичом.

Наконец Нина Васильевна, вся изойдясь недовольством и угрозами, громко включила на магнитофоне Лизы группу «Лесоповал»:

Писаный-неписаный
Воровской закон!
Голова-головушка
Ставится на кон!
Как вода глубокая,
Не достать до дна,
Ах, голова-головушка,
Ты всего одна, —

гласила эта оригинальная укоризна.

Лиза стояла на крылечке и, по отцовскому наущению увязав длинные, бесстыдно-рыжие волосы в узел, наблюдала за здоровенными парнями, таскающими лодки, трубы и поддоны.

Того, что нагло воровал «тульпаны» в палисаднике вчера вечером, среди них не было. И Григорьич не спешил с рыбалки, чтобы переругаться с нечестным Вертолетчиком и его местными друзьями. Одна только Нина Васильевна без утомления полоскала их и их родственников, но несмотря на ее богатую выражениями русскую речь, парни таскали молча и даже попросили у Лизы попить, подмигивая ей на голубом глазу.

Томный вечер, отгромыхав наполненным кузовом грузовика, перетек в чуть слышное потрескивание стрекозиных крыльев, недовольный бубнеж Нины Васильевны и легкий скрип вторых, оставшихся качелей, на которых сидела Лиза и кот.

Лиза еще не выходила за ворота. Она привыкала ко двору, к новому месту, к дому, в котором запах старого дерева тяжело мешался с плесневой отдушкой.

Она выбрала себе место на веранде, куда затянули старую, подранную котом тахту. Но спать было еще страшновато, окно закрывалось с трудом и только на один кривой шпингалет.

Лиза готова была зареветь от тоски по старой даче, где сейчас наверняка ее соседи Попенок и Мясушко катаются по асфальту на великах до свинарника и обратно, а Василька уныло, втихаря покуривает в ветлах, вспоминая ночные посиделки с покером и «Мафией».

Все было чужим. Но лес, опушенный по краю акациями, не пугал. Он светился белым песком, и от новой реки, мощной, незнакомой и широкой, пахло весенним половодьем даже через бесконечный частокол сосняка.

Глава вторая

Новые люди

Нина Васильевна, Лиза и Григорьич распаковывали коробки, выставляли посуду, трясли подушками и одеялами. Нина Васильевна была довольна. Она уже познакомилась с соседями.

– Там вон, в каменном доме, живет дядька, чуть постарше меня… Максимыч. Фамилия их – Отченаш, только не падай. У них есть две собаки, одна ощенилась, и нам дадут песика Бимку. Максимыча жена – Фая. Она работает в сельсовете главбухом, зря ты назвал их идиотами, хорошие люди. Правда, немного странные… Справа – двое детей и родители, за ними – Шура и ее муж. Ну, потом лес… С лесничкой я еще не говорила. Слева… от Отченашей тоже какие-то дети и за ними тоже трое детей.

– А возраст этих детей, мама? – перебила ее Лиза.

– Ах, от десяти до… до… двадцати… в общем, тебе будет с кем мячик погонять.

– Феклуша, бросай куклы, иди замуж… – процитировал Григорьич.

– Сами идите туда, – отмахнулась Лиза и шумно чихнула.

– В зависимости от местности слово «главбух» звучит двусмысленно, – добавил Григорьич. – А он кем работает? Максимыч твой?

– Он ведет хозяйство по новаторской системе.

– Слышал. А что там за система?

– Система экспрессивной экономии. Его жена сажает картошку в лыжах.

– Зачем!

– Чтобы экономить землю в междурядье!

– Это как? – роясь в инструментах, спросил Григорьич. – Где мой молоток, женщины?

– У него работник есть, он не один! – гордо сказала Нина Васильевна, выуживая из дамской сумочки молоток. – Вот твой молоток! Так как это самое важное, я его далеко не убирала!

– Один главбух уже наниматься приходил, – сказала Лиза, еще раз чихнув от пыли. – Молодой совсем. Крал тюльпаны в палисаднике, там и поймала его.

Нина Васильевна, бережно обтирая стеклянную конфетницу под хрусталь, фыркнула.

– Я думал, народ уже не нанимается. А ты, со своим чуйством юмора, тут не это самое. Не понимают тут твоих приколов, ясно, Лизка? – сказал Григорьич. – Интеллектуалов ни фига тут нет.

– Но я еще не начинала… – хмыкнула Лиза.

– И не надо! Кушать все хотят, – сказал Григорьич. – Может, нам понадобится работник. Тут дел много. У меня же нет сыночка! А, мать?

– И что? – снова фыркнула Нина Васильевна. – Ты с девками не справишься.

Григорьич ударил молотком по деревяхе, и весь дом, казалось, вздрогнул. Лиза зевнула.

– Я пойду спать.

– Иди лучше к соседям. Там девчонка такая, как ты. Познакомишься.

Лиза вспомнила, как мельком видела толстую маленькую девушку, больше похожую на тетку, идущую до колонки с двумя ведрами.

– А, эта, что ли… невеста…

– Чья? – удивилась Нина Васильевна.

– Этого работника, что к нам приходил…

Григорьич ухмыльнулся.

– А каков… Ишь… Все и разузнал. Вот я сразу сказал! Хитропродуманные они все тут!

– Бабки обуховские мне говорили, что народ тут гнилой. Говорили, что вы там, в вашем Антоново, будете плакать по нам! Да! – поддакнула Нина Васильевна.

Лиза на своей веранде, лениво разобрав еще несколько коробок с вещами и книгами, переоделась в спортивный костюм и вышла за ворота.

Закат размазал красивую багряную краску по небу, недвижные облака бледнели, но не исчезали. Комары тучами клубились в акациях. Где-то вдали, у реки, раздавались странные звуки, словно кто-то опускал трубу в воду и со всей дури дул в нее, извлекая не только бульканье, но и небывалой силы звук. «Выпь… от слова „вопить“», – подумала Лиза.

С кордона, через три дома в сторону леса, где у лесника было большое крепкое хозяйство, мычали голодные телята. У соседей кто-то ругался и гремел ведрами, кидая в них что-то тяжелое, наверное буряки для коров. Все как обычно, только скучно…

***

Утром Лиза проснулась от яркого солнца. Скорее всего, мать и отец уже вышли на огород, а Лизе полагалось поваляться подольше и подумать о своей жизни.

Она погрустила о первом курсе, вспомнив неприятную ситуацию с окончанием своего обучения. Что ж, значит, ей не хватило таланта. И не только это. Целоваться с сокурсником Владом она тоже отказалась.

– А если ты пойдешь работать в кино и тебе нужно будет целоваться и раздеваться? – спросил худрук Тимофей Сергеевич, раздраженно подрагивая отвисшей губой. – Откажешься? Какая ты тогда артистка?

Лиза вспомнила свой стыд и мат, который не смогла вынести, и просто не пришла на генеральный прогон курсовой постановки.

Она даже не пошла забирать документы, так и осталась меж небом и землей, еще не пережив и не осмыслив эту ситуацию.

Хорошо, что мать поняла.

– Да на кой тебе эта сцена! Устрою тебя к себе в налоговую, и будешь работать! – сказала она. – Здоровье дороже.

Оставалось только снова поступить и снова начать учиться. Но в экономический институт на бюджет Лиза не прошла, и теперь ей светило только платное образование. Сестра настаивала на юрфаке.

– Пойду работать… – почти с отчаяньем и даже слезой думала Лиза, понимая, что очень сильно любит спать и просто ненавидит быстро собираться…

С такими пространными мыслями она услышала чуть слышный шорох по дороге и осторожно, через уже повешенную матерью занавеску, выглянула в маленькое окно. По дороге молодцевато шагал низенький солдатик с кривыми ногами и длинным некрасивым лицом. За спиной болталась потертая спортивная сумка. Он так и чеканил сапогами по белому песку с крапинками гравия.

Лиза чуть было не засмеялась. Это, наверное, тот, из предпоследнего дома… Сын тетки Шкурки и дядьки Дрона. Из армии вернулся… Тут уже ходили некие отрывочные разговоры, что скоро «Лизке будет весело, мой-то жених».

Сморщенная, хоть и молодая еще, тетя Шура, которую Лиза, большая любительница подмечать характеры, окрестила «Шкуркой», так прямо и лезла с дружбами. Эта древняя схема «у вас товар – у нас купец» ей порядком надоела еще в старой деревне, потому что по деревенским меркам Лиза была уже несколько лет на выданье. Бессчетное количество подкатывающих к москвичке женихов Нина Васильевна опытно разогнала.

Лиза вскочила, натянула джинсы и майку и вылетела из комнаты, не заправив кровать.

– Ма-ам! – протяжно крикнула она с крыльца. – Я пойду за водой!

Все равно ее не слышали, занятые переругиванием и рассадой. Она схватила ведро и вынырнула за калитку, успев проводить взглядом некрасивого солдатика. Тот действительно зашел в ворота тетки Шкурки, и теперь из их двора слышались какие-то мифологические причитания бабки и матери.

Лиза профланировала до колодца, лениво набрала полведра и так же лениво пошла назад, прислушиваясь к новому событию у соседей.

***

У ближних соседей Рядых, где жила Лизина ровесница Лелька, с которой Лиза успела уже перекинуться парой слов, праздновали приход из армии старшего сына дядьки Дрона, Мишки Дроныча, гордо называемого теперь Солдатом. Сам виновник торжества уже лыка не вязал, спал в летней кухне, а вот на столе еще все было тепленькое и неразобранное, тетька Людка, мать Лельки, и тетька Шкурка неустанно бегали до колодца, чтобы разводить водой компот.

Лиза наблюдала из-под уличной груши за съезжающимися на мотоциклах и велосипедах гостями, желающими выпить за «дембельнутого».

Прибывшие пропадали во дворе, как в чреве затонувшего корабля, и вываливались оттуда уже с видом кракенов, выжравших все матросское пиво, да и, кажется, закусив матросами.

– Вот кажется мне, шалава она… И вообще эти все… что с одной стороны – новаторы, что с другой – алкоголики. Не то что наши бабушки в Обуховке, да, Лиз? – рассуждала Нина Васильевна, вышедшая полюбопытствовать за калитку. – А ты тут одна, иди хоть посмотри, кто там.

– Да они все тут кто на рогах, кто на ногах… проходят мимо. Ничего хорошего не проходит.

– А девчонка та, соседка?

– Лелька-то? Да она там, в доме.

– И что, звала тебя?

– Звала. У нее кликуха Борона. И она уже была замужем и развелась.

– А лет-то ей сколько? – удивленно хлопнула себя по животу Нина Васильевна.

– Двадцать будет, как и мне.

– Вот это да! И что? Ну, я тоже первый раз замуж вышла… в девятнадцать, тут много ума не надо. А ты ну так сходи, а то стоишь, как во поле береза.

– Да, именно, – сказала Лиза.

– Иди, иди.

Лиза вздохнула. Ну конечно, сейчас подходящий момент познакомиться со всей молодежью села. Правда, назавтра молодежь и не вспомнит, как ее зовут.

– Пойдешь? Я бутылку водки папкину дам. И там шарлотку возьми. Я еще спеку.

Лиза укоризненно взглянула на мать и надула губы.

– Не дуйся! – схватив ее за голое плечо, сказала Нина Васильевна. – А то подумают, что ты дикая, нелюдимая. Ну надо же дружить!

– Надо… – протянула Лиза, вспоминая мелких друзей. – Они все взрослые! Мам… Не то что мои… обуховцы.

– А ты что! Нашлась тоже, маленькая! Тебе двадцатый год!

– Я хочу быть птичкой, – ответила Лиза, тряхнув распущенными волосами. – Жар-птичкой.

Нарядов здесь у Лизы не было, поэтому она надела длинный материн сарафан и каблуки, чтобы не запутаться в нем, подвела глаза стрелками и нарумянила вечно бледные, незагорающие щеки.

У Лизы была странная внешность, высокий лоб, некрупные черты лица, чуть оттопыренные ушки, которые она скрывала под волосами, тонкие губы и тонкий, немного острый нос, как у матери, но меньше. Лиза дорастила свои огненно-рыжие волосы до пояса, и теперь никто не мог пройти мимо, не посмотрев на нее со смешанными чувствами.

Путаясь в подоле материнского сарафана, с шарлоткой в одной руке и с бутылкой водки в другой, Лиза через уговоры отправилась поздравлять отслужившего.

Ковыляющие ей навстречу родители Лельки и Дроныча гостеприимно затолкали ее во двор.

– Заходь, заходь, девка, – сказала чернявенькая мать Лельки, удачно накрашенная под испанку.

– Да я просто поздравить… – робко ответила Лиза.

– Ну, давай, давай! Там ваш батька сказал, вам надо ощекатурить веранду и обложить плиткой камин! Я могу! Я плиточница! – и глаза испанской матери загорелись, и блеснули ее золотые зубы.

– Наверное… – неуверенно произнесла Лиза. – Надо…

И, разувшись в сенцах, Лиза вошла в хату. Хата была выбеленная, с печью в пятой стене, с деревянными полами, резными лавками, огромным столом посередине и… невероятных размеров телевизором, который транслировал сериал «Земля любви» во все горло.

– Заходи-и! – крикнул брат Лельки Андрей, которого она также видела один раз, мельком. – Выпей, пока есть что! А то придут Горемыкины с Белопольскими и все выпьют!

– Да я особо-то и не пью… – соврала Лиза, но ей уже налили в зацапанный стопарь.

– Пей! – скомандовал лохматый отец Лельки, дядя Женя Рядых, и ударил Лизу по плечу ладошкой.