Читать книгу: «Эволюция духа», страница 2

Христианская религия основана на жизни и учении Иисуса Христа. Христиане верят, что Иисус из Назарета есть Мессия, Сын Божий и спаситель человечества.(Иудаизм не признает Иисуса Мессией).

Христианство признает ветхозаветную, восходящую в Аврааму традицию почитания единого Бога, творца Вселенной и человека. Вместе с тем, христианство привносит идею Троицы: Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Святой Дух, единых по своей божественной природе.

Основные положения христианского учения почти полностью взяты у индуизма:

а) Бог это абсолютно совершенный Дух, не только в абсолютном разуме и всемогуществе, но и в абсолютной благости и любви;

б) абсолютная ценность человеческой личности, как бессмертного духовного существа, созданного Богом по своему образу и подобию;

в) идеальное назначение человека – в бесконечном, всестороннем, духовном усовершенствовании;

г) воскресение плоти вместе с их душами в просветленном, вечном материальном мире;

д) Богочеловек Иисус Христос – Сын Божий, воплотившийся в человека для спасения людей от греха.

г) полное господство духовного начала над материей. Бог вручил человеку миссию – через материальное тело и в материальном мире осуществить свое идеальное назначение;

5) ислам (мусульманство) – мировая религия, возникшая в 7 веке нашей эры. Основатель ислама – Мухаммед (570 – 632 гг.). До него арабам уже были известны монотеистические религии – иудаизм и христианство. Под воздействием этих религий в 610 – 614 гг. начались религиозные проповеди Мухаммеда, которые были оформлены в виде священной книги – Корана, как откровения единого бога – Аллаха. Коран был призван восстановить в первоначальной чистоте веру в единого бога, частично забытую и искаженную иудеями и христианами. В частности, в исламе отвергаются христианские понятия «троицы», «боговоплощения» и «воскресения». В то же время в исламе многое заимствовано из иудаизма и христианства, например, Ной, Авраам, Моисей. Иисус считается не сыном Бога, а пророком, как и Мухаммед. Ислам верит в ангелов, воскрешение людей в Судный день и др. В исламе нет церкви, как института, нет, в строгом смысле слова, и духовенства, поскольку ислам не признает какого-либо посредника между Богом и человеком: богослужение в принципе может совершать любой член общины. У ислама отличные от христианства условия культа:

а) вера в пророческую миссию Мухаммеда;

б) ежедневная пятикратная молитва («салам»);

в) пост («саум») – раз в году в месяц рамадан;

г) добровольная очистительная милостыня («закат»);

д) паломничество в Мекку – хотя бы раз в жизни («хадж»).

Из предписаний и запретов Корана образовался канонический закон – шариат, который остается одним из источников законодательства многих мусульманских стран. Как и христианство, ислам постепенно разделился на ряд самостоятельных течений: сунниты, шииты, суфиты, ваххабиты и др. Философские представления ислама во многом заимствованы (с искажениями) у Демокрита и Эпикура: например, движения и изменения в неисчислимом множестве атомов (не материальных) происходят только в результате воздействия на них активной роли Аллаха. Аллах представляется не только как творец Вселенной, создавший ее из ничего, но он находится в состоянии непрерывной творческой деятельности, создает одни атомы и уничтожает другие, определяя, таким образом, рост и развитие живых организмов. В исламе закономерность и вечность мира отрицается, так как по Корану мир был создан во времени и погибнет в результате светопреставления после Страшного суда.

Бог вдохнул в человека Дух, но что такое Дух ислам не дает ответа, так как считается, что наш ум не в состоянии постичь сущность Духа, как и Бога.

1.2 Дух и Душа

Тексты той или иной религии, представленные в священных книгах, подчас недоступны пониманию простых людей. Кстати, то же самое можно сказать и о научных книгах. Поэтому представляет большой интерес попытки выдающихся писателей изложить их в художественной форме.

Например, с огромной художественной силой описал А.Куприн красивую библейскую историю («Песнь Песней Соломоновых») любви простой еврейской девочки Суламифь и еврейского царя Соломона [1].

Особую ценность представляет интерпретация Т.Манном библейской истории Иосифа-прекрасного в фундаментальном, четырехтомном романе «Иосиф и его братья» [2]. На наш взгляд, это одно из лучших художественных изложений (рассуждений) о взаимоотношениях Духа и Души. Изложить эти рассуждения ярче и интереснее, чем классик мирового масштаба, невозможно. Поэтому приводим отрывок из данной книги с максимальным приближением к оригиналу:

Предание делит мир на три действующих лица – материю, душу и дух, – между каковыми, с участием божества, и разыгрывается тот роман, настоящим героем которого является склонная к авантюризму и благодаря авантюризму творческая душа человека, роман, который, как самый заправский миф, соединяет весть о начале с предвестием конца и дает ясные сведения об истинном месте рая и о "падении". Получается, что душа, то есть прачеловеческое начало, была, как и материя, одной из первооснов бытия и что она обладала жизнью, но не обладала знанием. В самом деле, пребывая вблизи бога, в горнем мире покоя и счастья, она беспокойно склонилась – это слово употреблено в прямом смысле и показывает направленье – к бесформенной еще материи, одержимая желанием слиться с ней и произвести из нее формы, которые доставили бы ей, душе, плотское наслажденье.

Однако после того, как душа поддалась соблазну и спустилась с отечественных высот, муки ее похоти не только не унялись, но даже усилились и стали настоящей пыткой из-за того, что материя, будучи упрямой и косной, держалась за свою первобытную беспорядочность, наотрез отказывалась принять угодную душе форму и всячески сопротивлялась организации. Тут-то и вмешался бог, решив, по-видимому, что при таком положении дел ему ничего не остается, как прийти на помощь изначально существовавшей с ним рядом, а теперь сбившейся с пути душе. Он помог ей в ее любовном борении с неподатливой материей; он сотворил мир, то есть создал в нем, в угоду первобытно-человеческому началу, прочные, долговечные формы, чтобы от этих форм душа получила плотскую радость и породила людей. Но сразу же после этого, следуя своему замысловатому плану, он сделал еще кое-что.

Из субстанции своей божественности он послал в этот мир, к человеку, дух, чтобы тот разбудил уснувшую в человеческой оболочке душу и по приказу отца своего разъяснил ей, что в этом мире ей нечего делать и что ее чувственное увлечение было грехом, следствием которого сотворение этого мира и нужно считать. О том дух и твердит, о том и напоминает без устали заключенной в материю душе, что, если бы не ее дурацкое соединенье с материей, мир не был бы сотворен и что, когда она отделится от материи, мир форм сразу же перестанет существовать. Убедить в этом душу и есть задача духа, и все его надежды, все его усилия устремлены на то, чтобы одержимая страстью душа, поняв эту ситуацию, вновь признала наконец горнюю свою родину, выкинула из головы дольний мир и устремилась в отечественную сферу покоя и счастья. В тот миг, когда это случится, дольний мир бесследно исчезнет; к материи вернется ее косное упрямство; не связанная больше формами, она сможет, как и в правечности, наслаждаться бесформенностью, и значит, тоже будет по-своему счастлива.

Задача духа в этом мире форм и смерти, возникшем благодаря бракосочетанию души и материи, обрисована совершенно ясно и четко. Миссия его состоит в том, чтобы пробудить в душе, самозабвенно отдавшейся форме и смерти, память о ее высоком происхождении; убедить ее, что она совершила ошибку, увлекшись материей и тем самым сотворив мир; наконец, усилить ее ностальгию до такой степени, чтобы в один прекрасный день она, душа, полностью избавилась от боли и вожделенья и воспарила домой, – что незамедлительно вызвало бы конец мира, вернуло материи ее былую свободу и уничтожило смерть. Бывает, однако, что посол заживется в чужой вражеской державе и, растлившись, погибнет для собственной: приглядываясь, приноравливаясь и привыкая понемногу к чужим обычаям, он настолько порой проникается интересами и взглядами врага, что уже не может защищать интересы своей родины, и его приходится отозвать. То же самое или примерно то же происходит и с выполняющим свою миссию духом. Чем больше он ее выполняет, чем дольше он занят дипломатией здесь внизу, тем заметнее таково уж тлетворное влияние чужбины – какой-то внутренний надлом в его деятельности, надлом, который вряд ли замалчивался бы в высшей сфере и, по всей вероятности, привел бы к отозванию духа, если бы не так трудно было решить вопрос о целесообразной замене. Нет ни малейшего сомнения, что по мере того как игра затягивается, дух начинает не на шутку стыдиться своей роли губителя и могильщика мира. Приноравливаясь к окружающей среде, дух меняет свою точку зрения на вещи до такой степени, что теперь он, считавший своей задачей уничтожение смерти, ощущает себя, наоборот, смертельным началом, несущим миру смерть. Это в самом деле вопрос позиции, точки зренья, решить его можно и так и этак. Только надо знать, какой взгляд на вещи тебе к лицу и отвечает твоей задаче, иначе с тобой произойдет то, что мы, не обинуясь, назвали растленьем, и ты не выполнишь естественного своего назначенья.

Тут обнаруживается известная слабохарактерность духа, ибо своей славой смертельного начала и разрушителя форм – славой, которой он к тому же обязан главным образом собственной натуре, собственной, оборачивающейся даже против себя самой воле к рассуждению, – этой славой он очень тяготится и считает делом своей чести избавиться от нее. Не то чтобы он умышленно изменял своему долгу; но, поддаваясь этой тяге к рассуждению и порыву, который можно назвать недозволенной влюбленностью в душу и в ее страсти, он говорит совсем не то, что собирался сказать, поощряет душу и ее увлеченье и, прихотливо глумясь над своими чистыми целями, защищает формы и жизнь.

Идет ли на пользу духу такое предательское или граничащее с предательством поведение; не продолжает ли он все равно, даже и таким способом, служить цели, ради которой послан, то есть уничтожению материального мира изъятием из него души, и не отдает ли себе в этом полнейшего отчета сам дух, а значит, не ведет ли он себя так лишь потому, что, в сущности, знает, что может себе позволить подобное поведенье, этот вопрос остается открытым. Во всяком случае, в этом глумливо-самоотступническом слиянии воли духа с волей души можно найти объяснение той иносказательной формуле учения, согласно которой "второй посланец" есть второе "я" светочеловека, посланного побороть зло. Да, вполне возможно, что в этой формуле скрыт пророческий намек на тайные решения бога, показавшиеся нашему учению слишком священными и неясными, чтобы сказать о них прямо. Если все как следует взвесить, то о "грехопадении" души или изначального светочеловека можно говорить только при чрезмерной нравственной скрупулезности. Согрешила душа, во всяком случае, только перед самой собой – легкомысленно пожертвовав своим первоначально спокойным и счастливым состоянием, но не перед богом, – нарушив, к примеру, его запрет страстным своим порывом. Никакого запрета, по крайней мере согласно принятому нами учению, от бога не исходило. Если же благочестивое предание и упоминает о запрете, о том, что бог запретил первым людям есть от древа познания "добра и зла", то, во-первых, речь здесь идет о каком-то вторичном и уже земном событии, о людях, возникших при творческом содействии самого бога, в результате познания материи душой; и если бог действительно подверг их этому испытанию, то можно не сомневаться, что ему был наперед известен его исход, и непонятно только, зачем это богу понадобилось, установив запрет, которым наверняка пренебрегут, вызывать злорадство у ангельского своего окружения, настроенного в отношении человечества весьма недоброжелательно. А во-вторых, поскольку слова "добро и зло" несомненно представляют собой, как всеми и признано, глоссу и добавление к чистому тексту и на самом деле речь идет просто о познании, следствием которого является не нравственная способность различать добро и зло, а смерть, – то вполне вероятно, что и само упоминание о "запрете" тоже представляет собой благонамеренную, но неудачную вставку. В пользу этой догадки, помимо всего прочего, говорит то, что бог не разгневался на душу за ее любострастное поведение, не отрекся от нее и не подверг ее какой-либо каре, более жестокой, чем ее добровольное страдание, возмещавшееся как-никак удовольствием. Наоборот, при виде увлечения души он явно проникся к ней если не симпатией, то, уж во всяком случае, жалостью, – ведь он сразу, не дожидаясь зова, пришел к ней на помощь, он лично вмешался в ее познавательно-любовное единоборство с материей, создав из материи смертный мир форм, чтобы они доставляли наслаждение душе, а при таком поведении бога границу между симпатией и жалостью провести и впрямь очень трудно или даже вообще невозможно. Говорить о грехе, подразумевая под грехом неуважение к богу и выраженной им воле, в данном случае не вполне правомерно, особенно если учесть своеобразное пристрастие бога к племени, возникшему благодаря совокуплению души с материей, к человеческому роду, с самого начала явно, и притом не без основания, вызывавшему ревность ангелов.

"Строгость" присуща не столько богу, сколько его окружению, от которого он, конечно, не в решающей мере, но все же до некоторой степени зависит, если, опасаясь препятствий с этой стороны, не сказал о своей затее всей правды, а кое-что предал огласке и кое-что скрыл. Но не указывает ли это скорее на то, что сотворение мира отвечало его желанию, чем на то, что оно произошло вопреки его воле? Значит, хотя и нельзя сказать, что бог прямо-таки толкнул душу на ее авантюру, действовала душа все же не наперекор ему, а лишь наперекор ангелам, которые с самого начала относятся к человеку недружелюбно. То, что бог сотворил этот мир добра и зла и принимает участие в нем, представляется ангелам барской причудой и вызывает у них обиду, так как они – и, наверно, не без основания – подозревают, что богу просто наскучила их величальная чистота. Изумленные, полные упрека вопросы, вроде: "Что есть человек, господи, и какой тебе от него прок?" – не сходят у них с языка, и бог отвечает ангелам осторожно, уклончиво, примирительно, но иногда вдруг раздраженно и в явно оскорбительном для них смысле.