Читать книгу: «Демоны Микеланджело»

Бог создал Италию по замыслу Микеланджело.

М. Твен

Глава 1

Тучи сгущались над проклятым городом. Человек в монашеском одеянии указывал на отяжелевшее, предгрозовое небо и повторял, что город этот проклят и обречен на погибель. Все грехи, совершенные на улицах Флоренции за сотни лет, падут на головы горожан и обратят все кругом в прах. Чумной мор отнимет их жизни, как уже бывало многие годы назад. Но у добрых людей еще остается один-единственный, последний шанс на избавление.

Проповедник поправил капюшон и молитвенно сложил ладони:

– Покайтесь! Презрите роскошь и похоть, молите Господа о спасении…

Под одобрительные возгласы толпы он сделал шаг к высившейся посреди площади груде поломанной мебели, смятых дорогих одежд, карнавальных масок, разорванных книг и картин, зажег факел и бросил в самую середину. Залились тревожным звоном колокола, по толпе прошел гул, многие опустились на колени. Пламя набирало силу под звуки причитаний и молитв, столб дыма вытянулся к самому небу. Ветер перемешивал его с дымом другого костра, разложенного у городской стены, рядом с карантинным бараком. Прикрыв лица пропитанными уксусом тряпицами, служки из монастырского госпиталя сжигали завернутые в холщевые саваны тела. Все эти люди скончались от морового поветрия, грозившего опустошить город быстрее самой жестокой вражеской армии.

Ветер подхватывал жирные хлопья пепла и уносил прочь, но ему было не под силу добраться за реку, туда, где располагались виллы состоятельных флорентийцев. Синьор ди Буонарроти, подающий надежды скульптор, распахнул створки окна, высунулся наружу. Воздух в пригороде оставался прозрачным и чистым, каким бывает только перед грозой.

– Вам хорошо видны костры, Микеле? – спросил его хозяин виллы – молодой синьор по имени Филиппе Джованни ди Франческо. В силу давнего знакомства он имел привилегию не называть своего гостя полным именем – Микеланджело. – Многие верят, что все грехи исчезают в очистительном пламени, особенно если сжечь нечто дорогостоящее. Даже артисты ходят слушать проповеди этого неистового святого отца, Савонаролы. Говорят, синьор Боттичелли настолько впечатлился, уверовал и бросил в огонь три полотна собственной кисти.

– Невелика потеря, – буркнул гость. Он невысоко ценил работы коллег, мало интересовался происходящим в городе, а окно открыл только за тем, чтобы разглядеть запущенный сад и особняк по соседству.

– Полагаете? Матушка считает, работы Алессандро недурны, и хочет заказать ему алтарь для нашей фамильной часовни. – Семейство де Розелли, из которого происходил Филиппе, было почти таким же старинным как развалины римских укреплений и почти таким же состоятельным, как лучшие банкирские дома Флоренции. Молодой человек был последним отпрыском этого почтенного рода, в силу возраста он давно перестал нуждаться в опекунах, однако вдовая родительница сохраняла большее влияние на сына.

– Филиппе, поверьте, друг мой, ваша матушка заблуждается, как и многие другие. Я открою вам главный секрет этого заблуждения. Любая живопись – пустая трата сил и средств, у красок слишком много врагов. Всякого пустяка достаточно, чтобы испортить картину: искра из камина, копоть от светильников, летняя жара, грызуны, солнечный свет, и, разумеется, сырость… – для пущей убедительности он выставил руку за окно, поймал в ладонь крупную дождевую каплю. Вода оказалась по-осеннему холодной, пришлось торопливо стряхнуть каплю на мозаичный пол. – Что угодно способно исказить цвета до неузнаваемости, заставить лак растрескаться, а грунт осыпаться, неважно написана картина на холсте или на доске. Только камень способен сохранить совершенство в веках! Древние понимали это лучше нас: имена античных гениев сохранились только потому, что были высечены ими на скульптурах. – Он оборвал фразу и снова повернулся к окну. – Я слышал, ваш сосед – человек большой учености и собрал недурную коллекцию древних редкостей. Вам приходилось ее осматривать, Филиппе?

– Осматривать? Нет, – молодой человек откинул золотые локоны и покачал головой, добавил для убедительности. – Я даже самого мессира¹ Бальтасара видел всего пару раз. Многие считают его…э… как это правильно назвать по-латыни? – в поисках подходящего слова Филиппе провел холеной ладонью по тесненным корешкам фолиантов, выставленных рядами на специальных полках. – В общем, сосед человек макамбрического склада.

Незнакомое слово заставило поморщиться экономку – синьора Симона Косма, дама желчного нрава и невообразимой худобы, из-за которой ей приходилось постоянно перешивать платья, подаренные хозяйкой. Впрочем, спина синьоры Косма всегда оставалась прямой, а подбородок надменно выпяченным вперед, она вполне могла сойти за синьору из общества, но дурная привычка шмыгать носом и деревенский выговор с головой выдавали бывшую кухонную прислугу. Опасаясь града, синьора Косма скомандовала супругу – здешнему управляющему – запереть все ставни и теперь проверяла, как выполняется его указание. Безо всяких церемоний – совершенно как мешавший стул или пюпитр для книг – она отодвинула гостя от окна, ткнула пальцем в хлопавшие на ветру оконные сворки, дождалась пока служанка запрет их как следует и выйдет, а потом объявила:

– Он колдун.

– Кто? – не уразумел синьор Буонарроти.

– Говорю, мессир Бальтасар, наш сосед, спознался с дьяволом. – Синьора Косма устало перекрестилась. – Все в округе знают! Говорят, он третьего дня поехал в чумной лазарет. Небось собирает ногти и волосы с мертвяков, а потом будет продавать как отраву. Поняли, какое дело?

– Значит, его нет дома?

– Известно, что нет.

– Точно?

– Говорю, нету – значит, нету. Только святые могут быть в двух местах одновременно, разве наш сосед из таковских? Сегодня они даже за провизией не посылали. Я специально заглянула, как увидала, что их садовая калитка открыта. Возок стоит на месте, а лошади все заперты в конюшню…

Синьор Буонарроти не дослушал женщину, развернулся и направился к выходу, скороговоркой объяснил своему гостеприимному хозяину:

– Знаете, Филиппе, я решил немного размяться. Прогуляюсь по окрестностям, предгрозовое затишье очень вдохновляет.

– Симона, прикажи подать плащ синьору Буонарроти и мне тоже!

– Вам-то зачем?

– Пройдусь вместе с нашим гостем. Вы не против, правда, Микеле?

– Вот выдумали, – экономка передернула тощими плечами. – Сейчас такой град посыплется, не приведи Господь наш Иисус! Застудитесь на радость всей родне или того хуже – вас громом убьет, только представьте, как ваша матушка будет горевать.

Губы Филиппе капризно изогнулись, а светлые брови взметнулись вверх, как арки Старого моста. Он искренне полагал, что выглядит суровым, и повторил:

– Прикажи позвать мою прислугу. Пусть подаст мне плащ! Сейчас! Немедленно!

* * *

Доподлинно неизвестно, когда мессир Бальтасар начал собирать древности, но с той забытой поры слухи и домыслы облепили его коллекцию как саван покойника. О ней рассказывали поистине удивительные вещи: были в ней невесомый фарфор из Серединного Царства; животворный рог единорога; человеческий череп, прозрачный, как стекло; корень мандрагоры, способный пищать тоненьким человеческим голоском; драконий коготь; статуэтки из слоновой кости, изображавшие всяческие непристойности; гигантский слиток зеленого золота, полученный колдовским путем. Но воображение Микеланджело тревожили вовсе не эти диковинки: при наличии денег подобное легко раздобыть у торговцев. Его не прельщало даже тайное знание из списков с трудов арабских врачевателей и гримуаров, переплетенных человеческой кожей: книжное знание мертво. Он жаждал увидеть сокровища, которые мессир Бальтасар обрел благодаря знанию античных трактатов и моде, охватившей образованных людей по всей Италии, – устраивать раскопы на месте древних руин.

Изваяния! Они таились в земле со времен греческих полисов, они тешили взоры римских цесарей, и теперь они возвратились из подземного плена. За одно прикосновение к их древнему, холодному мрамору Микеланджело готов был отдать любое сокровище, – но в его распоряжении была всего лишь скромная сумма. Он поежился под плащом и запустил руку в кожаный кошель, пересчитал серебряные монеты – оставалось только надеяться, что мессир Бальтасар держит в подручных не адских тварей, а людей достаточно добродетельных и готовых удовольствоваться такой скромной лептой за осмотр коллекции в отсутствии хозяина. Из трубы над пристройкой особняка тянулась жидкая струйка дыма, должно быть, прислуга сгрудилась у очага, дожидается мисок с горячей похлебкой. Нетерпение подгоняло синьора скульптора, он резко свернул и зашагал прямиком через сад. Больше не замечал ни пронзительного ветра, ни дождевых капель, ни высокой мокрой травы, которую сминали его подошвы, ни скользкой грязи, и быстро обогнал своих спутников – синьора де Розелли, шагавшего в компании двух доверенных слуг. Только когда за спиной раздался короткий всхлип, он остановился, оглянулся и обнаружил, что юный синьор оскользнулся и свалился в глубокую яму. Слуги, закряхтев, призывали в помощники добрую дюжину святых, попытались вытащить своего господина, хватая за одежду, но действовали так неловко, что тот снова шлепнулся в мутную жижу.

Микеланджело едва сдержал ругательства, готовые сорваться с уст, – среди множества жертв, которые он принес на алтарь искусства, дружба Филиппе де Розелли была, считай, самой обременительной. Однако же он продолжал лелеять росток добрых отношений, ибо во всей Тоскане сложно было найти юношу, способного соперничать с Филиппе совершенством черт лица или гармоничным сложением. Если бы существовал колдовской способ обратить эти чудесные лицо и тело в мрамор, он снабдил бы скульптуру крыльями, установил у палаццо Веккьо, высек на постаменте «Явление Архангела Гавриила» и с чистым сердцем удалился на покой. Приобрел бы сельскую мызу с выпасом для овец, потому что за все отпущенные Господом годы ему не создать ничего прекрасней.

Но здесь и сейчас Филиппе сохранял тело из плоти и крови, которое продолжало барахтаться в жидкой грязи.

– Осторожнее, Филиппе! – ему было прекрасно известно, какая хрупкая субстанция тело, Микеланджело невольно прикоснулся к собственной переносице, непоправимо изуродованной в случайной драке. – Берегите нос и череп!

– Что?

– Не покалечьтесь!

Скульптор без раздумий спрыгнул в яму, которая оказалась неожиданно глубокой, и подтолкнул молодого человека наверх, затем быстро выбрался сам и как раз успел подхватить под руку насквозь промокшего синьора де Розелли. Молодой человек стащил с ноги туфлю, выплеснул из нее воду, принялся с силой колотить ею ближайшего слугу:

– Что за олухи! Безмозглые твари!

Слуги потупились и попятился назад:

– Мы что, синьор?

– Мы – ничего!

– Ничего? Я, ваш господин, чуть не утоп в проклятой грязи. Это – ничего?! – щеки Филиппе залились румянцем негодования, а изящно очерченные губы задрожали. Ему пришлось прыгать на одной ноге, хватаясь за плечо синьора Буонарроти, чтобы сохранять равновесие и продолжать колотить проштрафившуюся прислугу. – Кто выкопал эту яму?

– Не. это не мы!

– Тогда кто? Отвечайте!

– Нам про это ничего не известно.

Синьор де Розелли вернул туфлю на ногу и топнул, вздыбив брызги жидкой грязи.

– Выходит некто тайком, среди ночи, выкопал здоровенную яму посреди моих собственных владений? – он совершенно по-женски всплеснул руками – синьор де Розелли ухитрился унаследовать от матушки не только манеры, но и вздорный нрав. О, злые времена наступили сейчас для Флоренции, даже в самом прекрасном теле может обосноваться мелкая, избалованная душонка. Мессир Фичино² преждевременно написал трактат о гармонии христианской и языческой веры и тождестве совершенства духовного и телесного. Лишь смерть несет душе совершенство, отнимая у нее телесную оболочку. Микеланджело надвинул капюшон, чтобы спрятать ироничную улыбку, и посоветовал молодому человеку, готовому загубить свое совершенное тело на холодном ветру:

– Возвращайтесь домой, Филиппе, задайте взбучку своему управляющему! Пусть дознается, кто выкопал чертову яму.

– Действительно! Пусть выяснит, кто это был. Я эту мерзкую тварь… – он поджал губы и выпятил вперед подбородок. – Засужу!

Филиппе гордо вскинул голову, повернулся и направился в сторону виллы Розелли победной поступью римского легионера.

Микеланджело не торопился догонять его, а нагнулся и внимательно оглядел траву у себя под ногами. Грязи здесь было удивительно мало, сомнительно, чтобы дождь, который стал накрапывать всего пару часов назад, смыл холм земли, который неизбежно возникает, когда копают такую глубокую яму. Возможно, из ямы извлекли объемный кусок грунта? Но кому и зачем потребовалось извлекать этот кусок тайно?

Он выпрямился, обошел вокруг ямы и обнаружил на грунте рядом с пышным кустом шиповника следы колес и мятую траву. Похоже, несколько человек тащили отсюда тяжело нагруженную тележку.

…Возок… соседский возок. – вспыли в памяти слова экономки, поэтому Микеланджело совсем не удивился, когда следы колес привели его к калитке в ограде из желтого камня. Он не стал стучать, а прошел еще немного, выбрал подходящее место и перемахнул через ограду прямо в запущенный сад, под прикрытием веток прокрался к небольшому рабочему помещению, примыкавшему к конюшне. Обычно такие устраивают для хранения износившейся конской сбруи, сломанных колесных ободьев и вышедшей из употребления домашней утвари. Такое место очень подходит, чтобы хранить «возок», – любопытство заставило его припасть к щели в рассохшихся воротах пристройки. Среди прогорклого от пыли сумрака высилось нечто, похожее на человека.

Нет, скорее это был узкий предмет, высотой в человеческий рост, прикрытый большим куском парусины. Небрежно наброшенная ткань съехала, представила его взору нечто, подобное светлому обломку скалы. Сердце скульптора колотилось с небывалой скоростью. Он уже не просто догадывался, а был уверен – под грубой тканью, слоями земли и грязи таится мраморная статуя…

Глава 2

Непогода усиливалась, дождевые капли на лету превращались в крошечные острые кристаллы льда, больно впивались в кожу. С каждым порывом ветра верхушки деревьев надсадно скрипели, а ледяная крошка становилась крупнее, достигла размеров крупных бобов и колотила по скатам крыши так звонко, что синьор ди Буонарроти не сразу расслышал голос, обращенный к нему. Силуэт обладателя голоса обозначился среди снежной круговерти – жизнерадостный толстячок, он подошел так близко, что Микеланджело смог хорошо разглядеть его лицо, покрытое сеточкой тонюсеньких алых прожилок, типичной для закоренелых выпивох. Скульптор распрямил плечи и улыбнулся – житейский опыт подсказывал, что договориться о сомнительном дельце проще всего с человеком, имеющим пристрастие к выпивке.

– Эй! Мне что, в третий раз повторить? Какого рожна вы здесь ищете, синьор?

– Я ищу мессира Бальтасара.

Толстячок поежился под худым плащом, вся его одежда имела затрапезный вид.

– Хозяина нету, но если вам требуются какие пилюли или порошок – пожалуйте.

– Мессир оставил вам ключи от аптеки?

– Мне? Да вы шутник, синьор! Я же здесь вроде кучера, а конюха мессир не держит, потому я управляюсь за обоих. Вся связка ключей сейчас у маэстро³ Ломбарди.

– Он эмпирик?⁴

– Ась?

– Этот синьор практикующий врач?

– Ну. Если сказать по-простому, он на подхвате у самого мессира.

Толстячок толкнул плечом тяжелую дверь и пропустил скульптора в закопченную комнатушку, служившую кухней. Стены были сложены из такого же тесаного камня, что и ограда, а узкие, как бойницы, окна почти не впускали сюда света, наверняка здание, в котором обосновался мессир, было выстроено не меньше трехсот лет назад. Как и в те забытые времена, вокруг очага толкалась домашняя челядь, всем своим видом подтверждавшая слухи о редкостной скаредности мессира Бальтасара. Выглядели они натуральными ободранцами, даже короткая докторская мантия, наброшенная на плечи высокого молодого человека, при ближайшем рассмотрении оказалась довольно потрепанной. Без сомнения, он и был маэстро Ломбарди. Микеланджело спросил порошков от головной боли – в непогоду эдакая напасть мучит очень многих – хотя сам он был человеком физически крепким и не подверженным эдакой напасти, а всего лишь рассчитывал быть приглашенным в комнаты, где выставлены раритеты из коллекции.

Расчет оправдался лишь отчасти, маэстро действительно провел его в лабораторию «учителя», как он называл мессира Бальтасара. Хотя почетное место в комнате занимала Ricettario fiorentino⁵ – официальный фармацевтический справочник, установленный на специальном пюпитре – любой алхимик счел бы себя в раю, попав сюда: перегонные кубы поблескивали посеребренными боками, между которыми змеились витые трубки, колбы, закрепленные в высоких штативах, замерли над горелками, тигли разных размеров теснились у стены, а сосуды цвета кобальта были готовы принять редкостные субстанции. Между ними теснились стеклянные, фарфоровые, глиняные горшочки и баночки с ярлычками, заполненными по-латыни аккуратным почерком. Всякий артист черпает у природы не только вдохновение, но и инструменты, потому многие наименования были знакомы Микеланджело, а некоторые субстанции считались большой редкостью.

Не удержавшись, он протянул руку к узкому флакону из прозрачного стекла, схватил и встряхнул его. Темно-красный порошок внутри приятно зашуршал – действительно «Daemonorops draco»⁶ – «Драконья кровь»!

Торговцы специями и ладаном иногда привозят эту редкостную субстанцию. Рассказывают, на затерянных среди морей островах, где пролилась кровь последнего дракона, выросли особые деревья. Когда над морем рокочет и сверкает молниями ураган – за окном загремел мощный грозовой раскат, да такой, что Микеланджело вздрогнул, – кора на их стволах трескается, выпуская наружу кровавые слезы дерева – его сок. Жгучее солнце высушивает его, руки сборщиков превращают окаменевшие капли в порошок… которым скульпторы пользуются при полировке мрамора.

Маэстро резко выдернул флакон у него из рук и вернул на место – его учитель не какой-то шарлатан, или хуже того, чародей, отдавший душу в заклад Сатане, он ученый медик, а всякому врачу известно, что растворенная «драконова кровь» убивает ядовитые миазмы даже самых страшных недугов вроде черной оспы или чумы. Тем и ценен.

Он отпер ларь со снадобьями, вытащил связку бумажных пакетиков, отсчитал три штуки и сунул его синьору ди Буонарроти, принял монеты в оплату. Помощник показался ему человеком малообщительным, а черты его лица выглядели вполне заурядными. Однако было в его лице нечто такое, что заставило взгляд скульптора задержаться. Он был достаточно опытным артистом и знал, как вдохнуть жизнь в зарисовку или скульптуру – обычным человеческим лицам несвойственна симметрия. Сделай легкий намек на разницу между частями лица или подчеркни ее до гротеска, и оно обретет живость. Но лицо маэстро Ломбарди были слишком правильными, его глаза, ноздри, скулы и даже уголки губ повторяли друг друга с дотошной точностью, как на ученическом подмалевке.

Вдоволь налюбовавшись этим феноменом, он осведомился о диковинках, которые собирает мессир Бальтасар, и был вознагражден осмотром заспиртованного цыпленка о двух головах, чучелом крокодила, десятком топорных зарисовок человеческих органов и тканей, и целой шеренгой недурно обработанных звериных и человеческих черепов со следами разнообразных травм. Никакого прозрачного, стеклянного черепа среди них не обнаружилось, а единственным раритетом, пробудившим любопытство в Микеланджело, была ловкая подделка. Некто, обладавший ловкими руками и поистине инфернальным чувством юмора, соединил вместе части волчьего и человеческого черепов, дополнив свое творение необычайно длинными резцами, выточенными из коровьего рога. Химера была поименована на бирке как «Череп ликантропа (человеко-волк) из Валахии».

Картинам, изваяниям и подобным им объектам, лишенным практического смысла не нашлось места ни в коллекции диковинок, ни в самоем доме мессира Бальтасара. Статуй здесь нет. Ни одной. Ни единой. Как истинный ученый муж, он считает любование подобными объектами бессмысленной тратой времени.

Маэстро Ломбарди, явственно тяготившийся общением с посетителем, призвал в помощники красномордого толстячка и велел проводить синьора до ворот – град только что прекратился.

* * *

Градины размером с грецкий орех, а некоторые даже с младенческий кулачок, все еще лежали на испуганной примятой траве. Солнечные лучи не торопились прорвать легионы черных туч, чтобы растопить их, а ледяной ветер забирался под одежду без всякого сочувствия к живой плоти. Синьор Буонарроти заметил, как его провожатый поежился под плащом, и взгрустнул:

– В такую погоду нехудо согреться глотком винца.

– Выпить винца, синьор, нехудо в любую погоду! – фыркнул толстячок и надвинул поглубже засаленный головной убор, некогда числившийся беретом. – Жаль, никто не наливает.

– Держи, – скульптор раскошелился еще на одну монету. – Сдается, ваш хозяин большой скопидом.

– Это точно, синьор, щедрости в нем нету, – он, понимаете, лечил мне грыжу, ну и подрядил к себе в услужение, в счет оплаты. С тех пор уже много воды утекло, а просить прибавки, как-то неловко, мессир все мое семейство пользует, никогда не отказывает. Знаете, как бывает в большом доме – то одно, то другое.

Они дошли до самой калитки и остановились. Хотя ветер отчаянно трепал плащ скульптора, уходить он не собирался и заметил с сочувствием:

– Горько слышать, надеюсь тем землекопам, что выкопали глубокую яму по соседству, заплатили лучше, чем вам.

– Да какой там лучше, синьор! Это мы и выкопали, с одним парнем, который навроде садовника, а мессир стоял рядом с лебедкой, которую сам собирал целую неделю, и знай, покрикивал «Торопитесь!». Ночь, холод, воды набежало по колено – а он заладил «Торопитесь!».

– Для чего же потребовалось лебедка? – делано удивился синьор Буонарроти.

– Потому двоим такую здоровенную штуку не вытащить. Она же с камня, тяжелая!

– Какое дивное дело. Что же это была за штука?

– Ой, сейчас застудимся, – снова поежился кучер. – Лучше идемте в сарай, чтобы вы сами на это дело поглядели. Мне не жалко! Человек, вы вижу, приличный, потому хорошего человека сразу видно.

По мокрой траве они вернулись к постройке, толстячок наконец-то опустил в кошель монету, которую так и держал зажатой в кулак, затем отстегнул от связки на поясе большой ржавый ключ, которым отпер двери.

– Вот она, чтобы этой тяжести в аду сгореть, – кучер чихнул, высморкался и по-хозяйски стащил холстину. Совершенство предстало во всей красоте, такой ослепительной, что Микеланджело невольно отступил на шаг назад.

Перед ним стоял мускулистый юноша, его тело чуть откинулось назад, наполнив упругостью мышцы бедер и ягодицы. Его голову оплетал венок из гроздей молодого винограда, они опускались на прекрасное лицо, и ласкал его как кудри, голова едва заметно склонялась к плечу, а губы приоткрылись, исполненные жажды наслаждений. – Микеланджело прикрыл глаза, чтобы запечатлеть на чистом полотнище памяти малейшие детали представшего ему изумительно изваяния. Но его добросердечный провожатый истолковал это движение иначе, быстренько выскочил на улицу, схватил стоявшую у стены бадью для дождевой воды, в которой плавали не успевшие растаять градины.

– Грязная, синьор? Сейчас одним мигом поправим.

Без малейших раздумий он окатил статую водой из бадьи! Куски льда глухо застучали о мрамор. Человек он был простой и искренне верил, что делает хорошее дело, но странный гость замахал на него руками и бросился к каменному идолу с криком:

– Что ж ты делаешь – ты его покалечишь!

Кучер только хмыкнул:

– Покалечу? Синьор, он вроде уже неживой.

Капелька воды стекла из уголка глаза юного Вакха как слезинка, прокатилась по щеке и достигла тонко очерченного подбородка, на шее можно было различить полнокровные вены, а мышцы под кожей руки, сжимавшей кубок, выглядели настолько естественно, что даже ему не изваять лучше. Чуткие пальцы скульптора потянулись к поверхности мрамора и ощутили знакомый холод. Такой исходит от дикого камня, пока пальцы скульптора не наполнят его теплом, не подарят ему жизнь. Он обошел статую кругом и разглядывал ее со всех сторон, пока кучер не кашлянул за его спиной, напоминая о позднем часе.

Нехотя он вернулся на виллу де Розелли, прошел прямиком в спальню, опустился в кресло ярдом с кроватью – терпеть не мог душных пологов, смежил веки вспоминал изваяние во всех изгибах и малейших деталях, подобно влюбленному, который во всякий час видит мысленным взором лишь объект своего обожания…

* * *

…Наконец, ему стало казаться, что изваяние ответило на его прикосновение, нежные, прохладные пальцы обняли его запястье, а губы постепенно наполнялись жизнью, приобретали цвет утренней зари. Мускулистые предплечья вздрогнули, за ними плавно, раскинулись два белоснежных крыла, перья были такими нежными и легкими, какими бывают только у ангелов. Они вибрировали, подобно струнам диковинного музыкального инструмента, наполняя все вокруг дивной музыкой. Неожиданно самые коники передышек почернели, словно обуглились. Из белоснежных крылья стали иссиню-черными, как оперенье ворона, а потом и вовсе сделались огромными, как ночь. Когда они снова открыли лик своего хозяина, его нос уподобился клюву грифа, мощному и злому. Вместо ангела взорам открылась громадная черная птица, она поднялась вверх и закружила в грозовом небе над Флоренцией, готовая броситься вниз и сразить любого. Адские бездны отражались в глазах этого исчадья, оно неслось прямиком на Микеланджело, и не было силы, способной остановить его!