Читать книгу: «Инспектор земных образов. Экспедиции и сновидения», страница 4

Голос пространства достает, достигает границы вечности там, где она уже растворяется в осеннем низком солнце волнистых пего-разноцветных равнин, «намекающих», напоминающих о проходящих, звенящих отдаленно, вдалеке горных, холмистых временах – когда горным кругозором воображалось место настоящего ландшафтного времени.

Листья-копейки осенних берез. Они размыты в воздухе и воздухом как древнее золото прошлых пространств, память которых вдруг, внезапно вспыхивает, светится, мерцает местами строго, точно, безукоризненно увиденного локально-ностальгического цвета.

Лежа в купе вагона, на спине, вижу столбы электропередач, движущиеся, проносящиеся на фоне неба, облаков. Небесные железные дороги, но все это вверх тормашками. Ощущение событий неба как просто взгляда вверх, поверх путевых состояний сознания.

…Но чистое звучание леса отдается протяженной поверхностью интровертивного, неясного в экзистенциальной перспективе пейзажа – пейзажа, застигнутого голосом, голосами других пространств, не имеющих здесь своего очевидного, очерченного рельефным воздухом со-бытия, места.

Ясно видимые дюны параллельных тонких морщин на лбу наследуют пустынному ландшафту сухой отточенной «песчаной» мысли, полагающей себя пространством суверенных и аутентичных географических образов. Физиогномика пространства есть не что иное как последовательности природных ландшафтов экзистенциальной телесности, движимые «покоем и волей» мнимой пустоты мысли-места; место мысли совпадает здесь с самой мыслью о месте.

Кажущаяся бесконечность собственной жизни в детстве и юности продолжается-таки впоследствии пониманием безусловности и обязательности конкретных экзистенциальных пространств и соответствующих им стратегий: всякий ландшафт обязан своим происхождением образам-истокам жизни как великой пространственной метафоры Бытия.

Кристаллическая структура осени, воображаемой как грани, сколы, лучи отдалённо-ландшафтных плоскостей, которые развиваются, раскручиваются, развертываются, распространяются некой скрыто-пружинной силой, энергией наращивания самого пространственного образа, его протяженной холодяще-влажной ясностью и растекающейся-распадающейся очевидностью.

Воздушные силы пространства захватывают унылые, бесконечные серые холмы внутренних ночных концлагерей, зон. Поднимаемые еще не проснувшимся, заспанным ветром всполошенные темные хлопья белых ночей протяженной вечностью растерянности, не осязающей былых времен спрятанного рыжей полегшей травой пейзажа. Что не останется здесь – место, раскрашенное туманом псевдомолочного утра, затопленное дикой жидкостью, ярым потоком ландшафтов-без-снов, бессонных равнин, размываемых атопическими панорамами захватывающей саму себя, безразличной своим собственным кругозором пустоты. Ничто не есть оконтуривающий свою карту тотальный географический образ.

Может быть, Тёрнер

Стоял совершенно выпуклый блистающий день, и осень диктовала багряно-лимонную геометрию уже расчисленного предстоящей зимой пугливо-сумеречного образа залегшего в уютные моменты самоварно-чайного бытия пространства. Был абсолютно округлый день торжествующего собственной призрачно-проникающей протяженностью ландшафта. Шло и опространствля-лось мое маленькое, свернутое, собранное, сосредоточенное бытие-в-осени.

На окраине какого-то другого бытия; в пространстве, не означающем любые, претендующие на регалии и ритуалы центры; в месте, воображаемом вне притягиваемых друг другом, друг-задругом границ. Из бытия в бытие – как путь без права спокойно путешествовать; может быть: пытаться опространствовать само пространство, не боясь тавтологий, тождеств, повторов.

Темный воздух галерей ночи, охраняющих незаслуженный покой умиротворенных своей собственной торопливой, поспешной топографией ландшафтов.

Расширение невидимого слабого ветра, касающегося образов листьев, дорог, горизонтов.

Предсказуемость тающих символов растущей, претворяющейся, удаляющейся неверными сумерками ландшафтной уверенности бытия – млечной, влажной, тревожащей, осторожной.

Рекой назначено продолжение водяной пространственности «стеклянных», капельных, струйных оснований, удостоверений, доказательств, устремленных в расплывающуюся, переливающуюся графику временно размещаемой – прямо посреди бытия – незамеченной небесно-земной сферической вечности. Потоком ласкающих лоно засыпающего дна, бездны оплывающей саму себя жизни, формуется, пишется, течет безумное забытое небо – без берегов бесценного охрой, лазурью, зеленью бытия.

Бесцветие окоемов триумфальных путешествий, вспоминаемых чередой мест, людей, облаков. Окруженный своими образами, я выхожу в дорожную, пыльную, теряющуюся память самовластного пространства, становящегося великой цивилизацией географических образов – протяженных, расширяющихся, имперских.

Течение лет или огромные морские пространства раздвигают возможности тех неясных, еле видимых, но четко осязаемых путей, которые пронизывают мир повседневного присутствия острых разговоров, внезапных и неоправданных уходов, незаслуженных бедлендов сиюминутных, одномоментных круговращений, просто ступоров тяжелого тягостного гранитного рока; остолбеневшей ничтожеством, ничтойностью места судьбы.

Ветшающее, прохудившееся, худощавое тело дождя, просвечивающее, проглядывающее смазанной, со сбитой резкостью фотографией старинного, покрытого патиной провинциального ландшафта, разреженного, прореженного, очищенного несусветной чудовищной массой застоявшегося прошедшими временами, мифами, видéниями пространства. Дождь, уходящий несбыточным, незавершенным событием обращенного вспять бытия.

Дорога, проложенная почти что в отвесной стене обрыва, как бы соскальзывающая постоянно с оси своего путевого напряжения, отдаленного метагеографического ориентира; дорога, стремящаяся отклониться от очевидной горизонтали разработанного купеческими путешествиями пространства. Дорога вне ландшафтного паноптикума гор-откровений, склонов-согласий, поселений-игрушек, рек-разговоров, лесов-ласок, мостов-ветров, людей-мест. Дорога – пространство, лишенное образа бесцельной равнодушной протяженности; пространство, воображаемое в сходе, соскальзывании, отклонении на обочину обретенного своей собственной границей бытия.

Разрушенные, полуразрушенные, оставленные, недостроенные мосты, висящие в воздухе недосказанных, недодуманных сожалений, упреков, попреков. Такие мосты-руины как древние линии святилищ попутных благоприятствующих ветров, как просто очертания чьих-то забытых часов просчитанной, измеренной вечности. Над пропастью недостроенной вечности лежит, движется, расширяется пространство брошенного, оставленного впопыхах соучастия путевым скоростям-одержимостям, ритмическим постукиваниям рельсовых стыков.

Распад сознания, мыслимый хлебом, едой, вином оголодавшего радостью, приязнью, сочувствием пространства. Ландшафт как предвидение сочувствующего внимательного взгляда; как произведение глаза, чья оптика втягивает в себя струны, натяжения, фигуры, рельефы ментальных желаний сокровенной близи, отдаляемой горизонтами, кругозорами времени-места.

Пульсирующая, нарастающая, грохочущая, обваливающаяся тишина пространств, несущих устои мира, образующих метагео-графию обрывочной, горячечной, безумной речи сдвигающихся, скрежещущих, деформирующихся мест. Ландшафты восклицаний, нервических риторик, блистающих-мерцающих мегаполисов сна. Убранные вовнутрь навсегда горизонты кричащих, орущих лесных далей. Оглохшая тишина остервеневшего шторма, подающего океанское небо в воющей кайме серых волчьих времен. Ветряная аура рыданий, окаменевшего рёва разглаженных и скомканных степных курганов. Комки застрявших в глóтке горловых, спёртых долин застывших, застоявшихся рыков утесов, осыпей, скал. Пульсирующая справедливость метагеографиче-ских оболочек глубинных пространств неизвестности.

Может быть, Тёрнер.

Чертёж лица природы изменялся так скоро, как только могла меняться чудесная пустотность сверлящего глубинного цвета, белеющей растекающейся, саморазбрасывающейся яростной желтизны – яичного желтка вязкого, липкого небытия, проникающего незаметным, вездесущим бытиём пространства незаконного, запредельного, метагеографического.

Белый бумажный лист октября с неверным, дрожащим, неуловимым парусником опавшего, павшего, палого палевого листа. Поле разрыва, расхождения перепада шероховатой акварели искренней осени цвета, света, пространства. Уходящая в сторону глубина плоского пламени заката, выдержанного, растянутого, опрокинутого плёнкой лиловеющего воздуха-воды, каплей невесомого, легкого забвения бытия.

Внутри своего собственного пространства, внутри своего собственного глаза, растерянного сферами растекания исполинского волнообразного цвета-света, цвета-цунами, накрывающего «с головой» возможность спокойного панорамного классического ландшафта. Сфера-труба, нагнетающая динамику, движение, ветер, ускорение, взрыв обезумевшего глаза, заменяющего дальнозоркий или близорукий взгляд потоком неприрученного, дикого, расфокусированного пространства, облекающего, обхватывающего, опространствляющего себя самоё.

Необузданный, неописуемый аппетит глаза, замеченного в съедении, поглощении, пожирании жуткого, обесчещенного пространства, разворачивающегося, разлагающегося кольцами, спиралями пронзительного ландшафтного света – географических образов пространства-цвета, пространства-как-цвета, цвета как «оландшафтенного» пространства.

Тайфун света, застилающий обыденные интерьеры бытия, размазывающий, расплющивающий само пространство неистовым световоротом, круговоротом, цветоворотом.

Пожар пространства, распадающегося дождем, сыростью и паром стремящейся в вязкий и липкий туман вечности.

…И мякоть каменного неба покрывает ландшафт скрывающегося от самого себя взгляда, безвольного тела затопленного безразличным светом пространства.

Расплавленное лето дождя, Дерево моих желаний, Расколотый ветер рая –

Где ты, сухой свет

Муравьиного полдня?

Прорехи невнимательной пустоты, крошащей плотную желтую бумагу пространства, прижатого «спиной» к радости, ужасу, спокойствию цвета – цвета чудовищных времён, вспышек, сожжений.

Струи пространства вторгаются в вечность, не откладывающую на потом влажную зелень и яблочный сок настоящего. Устои, каркас, опоры невинного воздуха строятся, кажутся забытым светом растянутых сожалений. Ложь заданного образом ландшафта бороздит алое поле внутренней веры в любовь не пространства, но подпирающей мир пустоты.

Расстилаясь, разворачиваясь Брейгелем бытия, сосредотачиваясь Леонардо ландшафта, пульсируясь Клее пространственных лакун, рассекаясь Филоновым места, становясь Европой китайского лада. Китаем Европы.

Корабли в отдалении, Появление морских чудовищ –

Появление цвета, Пространство-без-пространства, Свет единой чертой бытия –

Рукопись глаза-кисти.

Записная книжка пространства, расцвеченная, разукрашенная оттисками небесных пустот, провалов, бесцветий, белесых цветков мгновенного, а-временнóго бытия. Пыль мысленной древности потерянного образа, чья география – по ту сторону ландшафта. Дао путешествия состоит в невозможности закрыть глаза бессонного ледяного ветра – ветра утрат, забытья, небытия.

Пустотно-белая горечь кирпичного чая, чьи блики, бульканья, отблески бегут тенями тайных свобод шатра, кибитки, юрты. Теснясь зелено-седыми волнами степной юдоли, решимость пейзажа раскрыться внутренней сферой прищуренного тщательно глаза дарит невиданному пространству время и благодать непредвиденного пути.

Гранёные, искрящие, хрустальные метафоры молодящейся, ледяной еще земли, хрупких весенних зеленей, не верящих плотной тяжести театрального горизонта. Сферические формы воздушных междометий, меж разреженного, освежёванного пространства раскатываются неприличным звоном талой дребедени, мишуры, чепухи, просто залежалого мусора.

Ночь растений – огромная, неповоротливая, неуклюжая, пухлая – взрывается и опадает коллажем клочьев травяного сока, лиственных мыслей, ветреных стеблей сирого бытия. Не сырость шороховатой темени, но чуткость ночного часа сообщает тайному пространственному росту привкус чащобной удачи.

Ускользающая змея неверного чешуйчатого ландшафта, скрывающего пристальность, сосредоточенность, «упёртость»

застывшего в стойкой непрерывной медитации места. Место вне обстоятельств, вне утраченного времени, вне внутреннего пространства.

Округлая усталость дня, линейного времени-корабля, оседающего поверхностью непредвзятых, органичных событий, чьи места, точки, локусы – лишь смещения зацикленного, кру-говращающегося глаза – органа беспросветного, внутрисветно-го, а-светового пространства, сворачивающегося образами узких вместилищ, хранилищ географического разума, разума-тела, движимого внешней телесностью неправильных, кривых, плавных очертаний любой локальной судьбы.

С отрадой в маленькой душе

В воздухе передачи расстояний –

Песок приземлённого доверия

Стелется Скрипит

Пространством

«Религия» пространства, таящаяся мощь внутренней родственной солидарности мест, рождающихся как внезапное откровение посреди путешественной равнины однообразного бытия.

Континентальность – строгость сосредоточенного азимута, нацеленного в пустоту не слышащей самоё пространство природы. Перепады, высокие волны растянутого, полурастерянного бытия, разворачивающегося океаном многовременных, муль-тивременных географических образов, ответственных за разрывы, провалы, пропуски, прочерки ландшафтных письмен и «ци-дуль».

Прекращающееся, застывающее, застылое время, располагающееся в декорациях образа нигде, не дающем сочувствовать месту, облеченному в «тогу» прозрачности, прозрения, небытия. Некогда небытие нигде.

Путешествия внутри воздуха на пределе сопротивления упругих многозвучных ландшафтов; где-то там, где подвешенная к потолку бытия нить путевой жизни подрагивает, вибрирует местом обнаженной путетворящей истины.

Инспектор земных образов

Я нахожу нечто – наподобие языка – нематериальное, но земное, относящееся к Земле. Нечто кругообразное, что, пройдя через оба полюса, возвращается снова к себе самому, и весьма бодро пересекает при этом даже тропики тропов. Я нахожу… меридиан.

Пауль Целан. Меридиан

Нервное пространство неровного выщербленного перрона, холодок мешкотных клубящихся теней, пугливая остановка убегающей поездной гусеницы. Многоликие офени кружатся, неистовствуют; курево, пиво, дым, пирожки, тапочки на босу ногу, простукивание колёс, ворованный хрусталь, собаки как бездомные дети, брошенный щебень чьих-то судеб. Нежность, входящая бесконечностью грязной вагонной подножки; скрытое сожаление, растущее дорогой мишурной накрашенной осени.

Неровность, нетождественность дороги самой себе, ибо в каждый момент времени, в каждой точке бытия она оказывается другим пространством, другим географическим образом, порождающим со-бытие мест. Одно и то же место не одно и то же место, то же самое не то же самое; трава, дерево, дом, ландшафт всякий раз являют мне другого меня – меня как другое место нового образа.

Нерешительные снежные пятнышки в порыжелой тоске голого березняка, равнина мертвой травы лучится ожиданием белесых пустот, густот зимнего бытия. Кажется, небо – лишь стаффаж надвигающегося, наваливающегося пространства немыслимой протяженности, исключающей время размещенного присутствия.

Давление места как постепенное сгущение, проявление образного ядра локального бытия; как становление целенаправленной ландшафтной среды, «умиротворяющей» первоначальную чуждость и «резкость» неприрученного пространства.

Пространство безлистых осенних деревьев, утверждающих несомненную простоту и ясность пронзительной воздушной среды, географического света, разлитого, распространенного невидимыми границами сосуществующих, взаимопроникающих мест.

Светящиеся голым небом поверхности подернутых, покрытых еще не уверенной ледяной корочкой, ледянистым жирком луж, на грани предзимья и зимы. Неожиданная свобода этих ме-тагеографических зеркальных «окошек», небесных омутов замерзающего, коченеющего земного пространства.

Справедливость дороги состоит в утверждении истины пространства-бытия, вездесущной бытийности пространства, становящегося дорожностью, путешественностью самого сознания. Сотворение дороги происходит как разрыв, взрыв замкнутых оболочек, сосудов, форм забытых самими собой временных ландшафтов, мест вне со-бытийности.

Не есть ли ландшафт лишь некая ментальная, образная «сетка» для сдерживания возможных «обвалов», осыпаний, оседаний дикого, необузданного, неосвоенного и неусвоенного пространства? Но в то же время ландшафт, может быть – неполное, частичное, фрагментированное пространство, чья органика безвозвратно утрачена процедурами культурных дистанцирований, препарирований, сублимаций.

Звуки мира появляются чередой частных и частых ощущений, телесных образов слепоты, темени, разрешающихся свободой пространств-вспышек, пространств-далей, раздвигающихся ширм и ширей местностей.

Куча маленьких ёлочек на склоне, колющих, прокалывающих затянувшиеся органикой лесного времени поверхности согласованных, взаимоувиденных, взаимопроникающих мест бытия.

Ступенчатые, чередующиеся, наплывающие перепады высот, горизонтов, окоемов создают стратиграфию удивительного неземного мира, чья образная геология становится все более воздушной, древесной, умозрительной. Не душа горизонта, но зависающая и не торопящаяся к самой себе судьба кругозорных, дальнозорких событий становится вечным становищем пространства.

Музыка языка пространств залегла первым пугливым ледком маленьких пристанционных прудов, прудиков, где детвора, скорые пацаны движутся уже, бегут, катятся, скользят, застывают брейгелевской мощью драматического, изменчивого, переливающегося, драматического бытия предзимья мира. Но свет самого неба еще не прощальный, не тягуче-сумеречный, а, скорее – протяжно-соломенный, сонатный.

Бесполезная огромность пространств, мягко и незаметно облегаемых, окружаемых, обкладываемых островками укромных древесных укрытий, частоколами нечитаемых травянистых пустот. Девочка, нарочито играющая вёртким шариком на резинке в узком осевом коридорчике купейного вагона. Бесполезность географического образа самой жизни, становящейся просто про-странственностью.

Медленность параллельных лучей одного и того же пути, одного и того же путешествия. Районирование пространства происходит как неслышное подкрадывающееся проникновение бытия в кору, подкорку, ядро возникающего образа места; как пронзительная сладость, радость окольцованной птичьей пустоты.

Длительная и настойчивая, стучащая дорожная тьма, в убегающем окне-иллюминаторе поезда, протяженная настолько, насколько хватает сил увидеть себя, свой собственный географический образ как зеркальную сферу рельефной оконной вечности.

Штык или внезапная молния светящейся на стекле с полутьмы рассветного полустанка дождевой струи. Напоминание о сумерках пространства, тяготящихся неприбранным, полураздетым ландшафтом еще неизвестного, неоткрытого за бытиём места.

Воля к образам. Свобода к образам.

Место явления. Место появления. Место объявления.

Пылающие столбики отсвечивающих фонарей, окон в сумраке городского вечернего пруда. Водяной свет – дрожащий и тонущий – подтверждает сквозящую правоту легкого небесного снега, чей вертикальный белый-белый цвет являет, объявляет конец холодящей и неверной горизонтали поздней осени.

Брошенная рыбачья лодка – вернее, ее чернеющий контур – в отчаянном тлении вечереющего пространства оголённого навсегда неба. Заснеженные ложбины песчаных отмелей, перетекающих обвисшей фиолетовой тяжестью невесть откуда взявшейся ночи. Золотая середина птичьей прогалины обледеневшего заскорузлого цвета.

Мысль как богатство пространства, заряженного, насыщенного образами расширения, удвоения, разделения, дифференциации.

Многообещающая пелена восходящего к светящемуся горизонту снежного моста, довлеющего метагеографией урочного часа вечерней вечности, давящего плавной ленивой линией, комкасто-рваной архитектоникой несбыточного бытия потонувшей случайно Пангеи.

Влажновоздушная оторопь закатного склона, красящая светоносные кущи щекой шершавого, щебнистого, проваливающегося ландшафта проникновенных древесно-веточных пройм.

Овражно-балочная сеть неясного еще, отдаленного пространства, угрожающего рассечениями, сечениями протяженного бытия. Кристаллы ясности степной муравы, острящейся секущим ветром любезного и уместного небу отчаяния.

Уклончивая покатость округлого пейзажа, вращаемого силой бегущего, становящегося, мыслящего места.

Стекло пейзажного амфитеатра, отодвигающее течь речи читаемых речных плёсов, недальних лесов, лишние взыскующие длинноты пойменных перебивок. Крадущиеся мелочи и россыпи надвигающейся грозы, сыпящей, рассыпающей жути и жупелы темнеющей жалкой зелени, жадной крапчатым лиственно-дож-девым желе.

В классических садах ветра небытия, в объятиях зеленой земной пустоты вечности.

Солнце, черный охотник слепого пространства небесной судьбы.

Достижение покоя в своем собственном месте наталкивается на мощное сопротивление пространства, не терпящего неподвижности перводвижителя пейзажа, сдвигающего, катящего каменный образ сплошной и непроницаемой поверхности, бетонной стены самого бытия.

Блистающая чернь серебряных дерев, Оранжевых сражений рой ужасный, Потупив головы, мечтающие тени –

И бешеных огней мерцающий разрыв.

– И скрученных шаров раскатистое бремя

Не в сумерках беззвучности ночной, –

А за окном змеёй вставала буря, Как росчерк сырости земной.

Инспектор земных образов

Дуги дани детской любви к шпалам и рельсам разворачивающейся за пределами отдыхающего ландшафта длительности. Спрятанность полулесных поселений в неназванных пока долинах бытия, змеящегося синеющей зеленью дали.

Плитчатая раскадровка ландшафтного сценария, еле угадываемые фигурки местного кино, вырезанные фрагменты чрезмерных пейзажных указателей и ориентировок. Весь этот драйв пространства ощущается скользкой глянцевой чешуёй шероховатого визуального образа глубины самого времени.

Белесый бесцветный монотонный саундтрек тонущей водяной горизонтали, растворяющей гармоническое свечение имперской панорамной мелодии, форматирующей заключительную эсхатологическую картину растерянного неба, теряющего последнюю архитектурную видимость ландшафтной тезы. Тревожная облачная масса архаических декораций европеизма просыпается равнодушием серой полынной струны, степью уверенно-варварского контрапункта.

Склочный удирающе-удушающий дым бросовых бегущих облаков языком звериных образов прозирающий невнятное ещё, нерешительно-боязливое мародерство углубляющихся беспросветных провалов и прозоров.

Бархатные глаза природы.

Жидкий кристалл осени.

Капли всклокоченного света.

Ночь как пространственная целостность, направленная в нигде растерянной влажной темноты бытия.

Два сходящихся снежных угла под щетинистой защитой берез, роящихся, рвущихся овражным склоном. Мерное без-образное свечение отдаленных ледовых плоскостей, севереющих отдельными лесными полосками. Укромность городка-колоколенки, терпящего темнеющую позёмку редеющих сухих травяных пунктиров уходящей промозглости вечера – прячущегося синевеющего вечера самого пространства.

Крона неба, застигнутого луковками храмовой белизны. Раскинувшаяся древесная корявость чуть потеплевшего сырого воздуха восходящей речной террасы. Глухота голого таящегося дворового забора, тающего небесной заброшенностью световой пирамиды зимы.

Опрокинутость лезвия незаслуженных стальных сумерек, бликующих, ликующих лестью радужных полустертых колец ландшафта. Пейзаж, заряженный жадностью низкого прямолинейного горизонта, кренящегося осью скользящего образного селя мнимой субстанции вечности.

Всматриваясь, вторгаясь в гущу несусветного часа потаенного свернувшегося клубочком пространства, пружинящего раскрывающейся разом, плашмя, шмякнувшись, цирковой картиной совершенной ландшафтной сферы, свершающей своё мимолетное круговращение, растяженно-напряженное обращение вокруг разоренного, растерзанного взгляда. Кризис полуденно-цикадной живописи сокровенных мест, обделенных стаффажем банальных образов бытия.

Размышляюще-бессмысленное плавное истечение томящихся, нависающих облачных ожерелий, жиреющих жирной пламенеющей желтизной, изрезанным, распластованным, клочковатым закатно-тучевым тучным балычком; наталкивающихся на несказанные, пугающие пещеры приземной черноты, пейзажной неведомости, неизвестности, угрюмой утопленности. Плодородный небесный тук ландшафтно-дневной вспаханности, вздер-нутости, вертикальности. Слои слагающих кругозорный разрыв цветастых кричащих пустот, белеющих протяженно-потешными вспышками тускнеющих воздушных дольменов. Торчащие точеные трубы угадываемых кое-где зданий-титаников, обреченных на бесформенное, беспространственное ночное прозябание. Земная ночь как очертания титаника погибшей дневной цивилизации цветущего пространства. Ночь, мрачный, абсолютный топографический сон земной пространственности.

Арктичность.

Засвеченность матовой фотографии жизни, влекущей за собой становление поверхности расширяющегося взгляда, текущего склоном, уклоном, ластящегося шелестящего луча. Упавшая невзначай навзничь кукла, на краю узорчатого ковра комнатного ландшафта, видящего, вмещающего жалость, сомнение, доверие, жизнь-в-дверях. Размещение скрытых драгоценных реликвий географических образов, уютящих само пространство доверяющих ему невесомостью места-ларца, нежной влажностью вечности.

Колени безмятежного ветра, разжатые жесткой судорогой стелющихся, клонящихся, заиндевевших сосенок. Точки, мазки, проколы обмершего, подмерзающего, предночного света, тяжелеющего снежно-ледяной, лубяной неразличимостью творящих тяжко-колющуюся, тяжко-кающуюся темень торосов. Наросты суеверного неба архаики, секущего бездонной бездетной тундрой расставание, раздирание расходящихся становищ пространства.

Опустив голову, на грани тени и зазеркалья, устремившись в небытие сосредоточенной перспективы пешеходного будущего. Замкнутость и закрытость каменеющего дневного зенита, оглушенного облупившейся краской становящегося остолбеневшего жара, свинца сна-без-места. Занятость неба бесцветной выцветающей боли, блажащей белым блеяньем беды. Упёртость глаза бытия решеткой пепельной земной казни. Отчеркнутость дрожащих мачт беспомощного [вопроса]-океана отчаяния.

Паутина, патина, тина утиного, у-тинного времени.

Пространство-иероглиф.

Масляный сумрак, мреющий клубящимся вальяжно туманом.

Подвешенный в небо шар башенного строительного крана, святящегося, парящего туманом колючей липкой сереющей ваты вечерних сумерек.

Марево матового пространства растительных поверхностей, тел, экотопов, зелено-желтеющих световой одержимостью бессловесного, звенящего молочным небом юга. Покорные скаты построенных строго, покоренных небом приречных холмов, набухающих, сочащихся (золотом по воде) текучими плато ландшафтной тишины, потерянности, неоткрытости. Небытие расстеленного зияющего сияния блестящего бледного фарфора бытия, закрытого, забытого вечностью воздуха.

Полуденная балка пышет нагретыми шерстяными мускулами полых тел покинутой степью полыни. Чаши бездонных теней творят кровяные прожилки целокупного жира жара, мерящего угнетенной серостью грунтовых осыпей контуры пейзажных котурнов.

Острая ветреная сырость свежевскопанного мартовского газона, лубяной замок, черные готические граффити набережных деревьев, река без образа безумия Кафки. Последовательные удаляющиеся, одна за одной, ландшафтные декорации несмелой, но несметной травы весенних пространств, не надеющихся, не дышащих на решетки языка зорь, забвений, зиккуратов. Зима без земли звука-звучания самочинной, честной чудесной вечности.