Читать книгу: «42»

© Дмитрий Седов, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

1914

Пожилой мужчина надел кипу, вытащил из кармана очки, взглянул на них, словно оценивая, надел, и перевел взгляд на присутствовавших за обеденным столом. Быстро и придирчиво осмотрев каждого, он трижды ополоснул себе руки несколькими каплями воды из стеклянного графина и произнес ровным спокойным голосом:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, освятивший нас своими заповедями и давший нам повеление об омовении рук.

После этого он вытер руки белоснежным полотенцем, снял салфетку с двух хал, лежавших перед ним на столе, сделал на одной из них отметину с помощью узкого хлебного ножа, положил ладони на халы и снова начал неторопливо читать:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной.

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, – вполголоса повторили за ним присутствовавшие.

– Взрастивший хлеб из земли.

– Взрастивший хлеб из земли, – снова повторили все сидевшие за столом.

Мужчина отрезал кусочек хлеба, обмакнул его в соль, положил хлеб себе в рот и, не торопясь, разрезал и раздал часть оставшейся халы остальным. Еще раз осмотрев присутствовавших из-под очков, он продолжил:

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной.

– Благословен ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, – повторяли за ним остальные.

– Владыка Вселенной, – чуть повысив тон, повторил пожилой мужчина и строго посмотрел на мальчика лет десяти, который, повернувшись в сторону, наблюдал за спящим на пледе котенком и не договорил фразу вместе со всеми.

– Владыка Вселенной, – чуть смутившись, быстро произнес мальчик и тут же сел прямо, глядя перед собой.

– По Чьему слову возникло всё, – закончил чтение мужчина, а потом, закрыв глаза и положив ладони на стол, несколько мгновений постоял без движения в таком положении.

– По Чьему слову возникло всё, – закончили чтение остальные и, стараясь сильно не шуметь, неторопливо принялись раскладывать трапезу по своим тарелкам.

Ненадолго в комнате наступило молчание.

– Куда только смотрят власти? – нарушила тишину женщина, сидевшая на углу большого стола. – За всеми вокруг стало нужно приглядывать, за всеми стало нужно все проверять. Представьте, сегодня Болеслав – газетчик, у которого своя лавка напротив рыбного ресторана – продал мне номер «Хайнт» трехдневной давности. Я обнаружила это только дома, когда принялась за чтение и увидела дату на заглавной странице. Сегодня ведь уже двадцать второе августа, а тот номер был от девятнадцатого.

– И что же? – спросил молодой парень, сидевший рядом с нею и быстро орудовавший ножом и вилкой.

– Я отнесла газету обратно, – возмущенно ответила рассказчица, – и высказала этому Болеславу все, что об этом думаю. Он, конечно, извинялся и вежливо предложил мне взамен свежий номер, но почему это вдруг возвращаться из дому в лавку стало моей обязанностью?

Снова ненадолго наступила тишина. Все были заняты ужином.

– И, все-таки, Люблин мне нравится, – спустя некоторое время произнесла красивая немолодая дама, протирая свою вилку салфеткой. – Спокойно тут очень. И народ весьма приветливый.

– Это смотря с какой стороны посмотреть, – отрезая себе кусок мяса, низким голосом ответила грузная женщина лет сорока пяти. – Утром я наблюдала возмутительную сцену. На рынке, что на самой окраине города, в хлебной лавке милая с виду девочка – думаю, полька – подробно расспрашивала продавца, из какой муки испекли сегодняшние лепешки. В это время какой-то мальчишка стянул две буханки из хлебной корзины, протиснулся сквозь очередь и пустился со всех ног наутек. И, заметьте, никто даже не попытался его остановить. Пока продавец пробирался к двери, пока выскочил на улицу, мальчишки уже и след простыл. Но, что самое неприятное, девочка, которая расспрашивала про лепешки, так ничего и не купив, вышла из лавки и, как ни в чем не бывало, направилась восвояси. При этом она так странно улыбалась, что всем присутствовавшим стало ясно – они со сбежавшим мальчиком заодно.

– Озоруют, чего им, – усмехнулся в ответ мужчина с длинной бородой, сидевший напротив.

– Позвольте, но ведь это не озорство, а воровство, – удивленно возразила грузная женщина. – Жаль, что рядом не оказалось жандармов.

– Ну, скажете тоже… жандармов… – мужчина поправил черную жилетку, которая не сходилась на его животе, и хитро подмигнул пареньку, сидевшему рядом с ним и продолжавшему внимательно наблюдать за хозяйским котенком. – Дети есть дети. Кто из мальчишек хоть раз в жизни не пытался стянуть то, что иной раз плохо лежит?

– Нет уж, позвольте, – с укоризной глядя на мужчину, настойчиво стала возражать собеседница. – Это никуда не годится. Если такому, как вы говорите, озорству начинать потакать, то…

Она не договорила. В комнату вошла девушка лет двадцати пяти. Ее худое бледное лицо выражало сильную тревогу.

– Михаэль, – негромко позвала она. – Ада совсем плоха. У нее начались схватки. Надо звать доктора.

Высокий сутулый мужчина в сером костюме, молча сидевший за столом и, казалось, до этого момента вовсе не слушавший остальных, выронил из рук вилку с ножом и быстро вышел из комнаты. Вместе с девушкой они прошли в спальню и остановились перед широкой кроватью у дальней стены. На кровати, тяжело дыша, лежала молодая женщина. На ее осунувшемся лице с темными кругами под глазами читалось страдание. Михаэль наклонился над женщиной, поднес ладонь к ее лбу и, обернувшись, с тревогой посмотрел на стоявшую рядом девушку.

– Ревекка, беги за паном Ковальским! – взволновано произнес он, нервно сжав руки перед собой. – И, прошу тебя, побыстрее!

– Ну, что тут, Михаэль? – негромким голосом спросил пожилой мужчина, неслышно вошедший в комнату.

– Аде стало хуже, – так же тихо ответил Михаэль. – Роды, видимо, вот-вот начнутся, а у нее снова случился жар. Я уже послал за врачом.

– Бедное дитя, – пожилой мужчина сочувственно покачал головой, его лицо в круглых очках выражало сострадание. – И как только она будет рожать в таком состоянии?

– Ада! – Михаэль нежно гладил лежавшую на кровати женщину по щеке. – Ада, милая, ты слышишь меня? Все будет хорошо, родная, я обещаю.

Спустя час с небольшим в комнату вошел врач. Он деловито приложил тыльную сторону ладони ко лбу Ады, затем так же деловито осмотрел ее живот и, осторожно взяв за запястье, быстро сосчитал пульс.

– Горячую воду, посуду и чистые простыни, быстро! – распорядился он, повернувшись к присутствовавшим.

Одна из женщин, стоявших у порога, тотчас вышла из комнаты.

– Так говорите, схватки начались более часа назад? – спросил врач, обратившись уже к Ревекке.

– Да, примерно так, – быстро ответила Ревекка. – Я могу помогать, я уже один раз присутствовала при родах.

– Хорошо, останься, – с небольшим сомнением в голосе ответил Ковальский. – Остальных я прошу выйти из комнаты. И побыстрее!

Голос врача вдруг стал жестким. Казалось, он уже не просто распоряжался, а отдавал приказы.

– Михаэль… – еле слышно позвала Ада. – Михаэль, останься, прошу тебя. Я… Мне больно, Михаэль…

Михаэль вопросительно взглянул на пана Ковальского. Тот, секунду подумав, неохотно кивнул. Михаэль подошел к изголовью кровати, опустился на колени и взял Аду за руку. Его жена, пытаясь перебороть боль, смотрела перед собой ничего не видящим взглядом. Боль приносила невыносимые страдания. Ада как будто полностью растворилась в ней, не чувствуя кроме этой боли ничего больше. Ей было страшно. Казалось, что боль уже никогда не прекратится, не исчезнет и не покинет ее тело. Ноги и руки не слушались, стали ватными. Перед глазами было все как в тумане. Звуки вокруг то и дело отодвигались куда-то, внезапно становясь еле слышными. Громко стучало лишь сердце в груди, как будто надрывно сообщая о том, что ему тоже больно.

Пан Ковальский, подойдя к изголовью кровати, стал поспешно объяснять Аде, что нужно делать. Сил отвечать не было, и Ада только едва заметно кивала.

Следующие полчаса длились для нее нестерпимо долго, она их почти не помнила. Сдерживать крик не получалось. Пальцы что есть силы сжимали промокшие одеяла. Врач постоянно говорил с нею, иногда мягко, иногда требовательно. Он то упрашивал ее, как ребенка, то, казалось, корил, как того же ребенка, только в чем-то перед ним провинившегося. Ковальский все время твердил, чтобы она старалась. И она старалась. Изо всех сил.

– Михаэль! Михаэль! – вдруг снова еле слышно позвала Ада.

– Да, родная моя, я здесь, я держу тебя за руку. Потерпи, осталось совсем немного. Потерпи еще чуть-чуть. Увидишь, все кончится хорошо.

– Михаэль… – тихо шептала Ада. – Обещай мне, Михаэль…

– Ада, милая, ну постарайся, ну потерпи, – Михаэль нежно гладил голову жены, изо всех сил пытаясь сделать ее страдания не столь мучительными. – Я выполню любое твое желание, ты же знаешь.

– Это девочка, Михаэль. Это девочка. Обещай, что назовешь ее Сарой. Слышишь, милый? Пообещай мне это.

– Да что такое ты говоришь, Ада? – у Михаэля защемило сердце. – Что такое ты говоришь? Мне все равно, девочка это или мальчик. Кто бы ни появился у нас с тобой, мы дадим малышу имя вместе.

– Нет… – Ада ненадолго замолчала. – Я… Я чувствую, что… И знаю… Это девочка, Михаэль. Пообещай мне, любимый. Я хочу, чтобы ты пообещал мне это. Ты назовешь ее Сарой?

– Обещаю, Ада, – в глазах Михаэля сверкнули слезы. – Обещаю назвать ее Сарой. Обещаю назвать нашу девочку Сарой. Ты только держись, слышишь? Ты потерпи, ты только продержись еще немного, осталось совсем чуть-чуть.

Ада снова закричала от боли и напряжения.

– Головка показалась, Ада, старайтесь! Уже почти все закончилось, – громко и почему-то очень встревоженно сказал врач.

Ну, вот и все. Губы Ады чуть дрогнули. Боль из монотонно повторявшихся пронзительных приступов превратилась в тупую, постоянную, проникавшую прямо в душу боль, с которой бороться было уже невозможно, да и, как ей казалось, бессмысленно. Внутри нее вдруг как будто что-то оборвалось. Странное чувство, казалось, кто-то невидимой властной рукою забрал у нее что-то важное, забрал что-то самое ценное и дорогое. Пелена застилала глаза, не позволяя видеть. Все голоса снова разом отдалились куда-то. И только по-прежнему гулко стучало сердце в груди. Больно.

– Михаэль! – позвала она. – Михаэль, прошу тебя, положи мне ладонь на глаза.

Михаэль на мгновение замер, а потом наклонился к ее лицу. Слезы текли у него из глаз, и он, зажмурившись изо всех сил, тщетно пытался скрыть их.

– Нет, Ада, нет, – шепотом твердил он. – Не надо! Все ведь почти закончилось, слышишь? Все уже позади. Ты только потерпи, осталось совсем немного. Ну, будь моей умницей, Ада…

– Пожалуйста, Михаэль, – голос измученной женщины был еле слышен. – Сделай то, о чем я прошу. Ты… Ты единственный человек, от которого я могу это принять. Не лишай меня этого.

Еле сдерживаясь, Михаэль положил руку ей на глаза. Другой рукой он закрыл свое лицо, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Время для Ады как будто остановилось. Она сделала последнее отчаянное усилие, превозмогая боль, сократила мышцы внутри, и, со стоном откинув голову на подушку, тихо произнесла:

– Бог – царь верный. Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь – один. Благословенно славное имя царства Его во веки веков!

Откуда-то спереди ей были слышны едва различимые обрывки разговора: «Обвитие пуповины… Помогай, Ревекка, помогай же… Кровь!.. Кровотечение!.. Бинты, вату… Скорее…». Ада, сделав глубокий вдох и снова собравшись с силами, продолжала еле слышным голосом:

– Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всей душою твоей, и всем существом твоим. И будут эти слова, которые я заповедовал тебе сегодня, в сердце твоем, и повторяй их сыновьям твоим, и произноси их, сидя в доме твоем, находясь в дороге, ложась и вставая; и повяжи их как знак на руку твою, и будут они знаками над глазами твоими, и напиши их на косяках дверей дома твоего и на воротах твоих…

Боль вдруг ослабла и стала медленно уходить. С каждой секундой, с каждым мгновением Ада чувствовала, что ее все больше захватывает какая-то необыкновенная легкость, какое-то необыкновенное забвение. Все тяготы, заботы, переживания, страхи вдруг стали чем-то совершенно неважным и отодвинулись куда-то далеко-далеко, так далеко, что уже и не дотянуться, что уже и не обрести вновь. Губы ее дрожали, дыхание стало частым и прерывистым, она продолжала:

– И будет так: если послушаетесь Моих повелений, которые Я даю вам сегодня: любить Господа, Бога вашего и служить ему всем сердцем вашим и всей душой вашей, – то дам Я дожди земле вашей в срок, от начала и до конца зимы, и соберешь ты свой хлеб, и вино, и оливковое масло; и дам траву для скота на луга твои, и будешь ты есть досыта. Но, берегитесь, чтобы ваши сердца не поддались соблазну, чтобы не свернули вы с пути и не стали служить другим божествам и поклоняться им. Ибо тогда разгневается на вас Господь и замкнёт небеса; и не будет дождя, и земля не станет приносить свои плоды. И исчезнете вы вскоре с той благодатной земли, которую Господь дает вам. Примите эти Мои слова всем сердцем вашим и всей душою вашей, и повяжите их как знак на руку вашу, и будут они украшениями вашими. И научите им сыновей ваших; чтобы произносили их, сидя в доме своём, находясь в дороге, ложась и вставая; и напишите их на косяках дверей дома своего и на воротах своих. Чтобы дни ваши и дни сыновей ваших умножились на земле, которую Господь клятвенно обещал отцам вашим, как дни существования небес над землею.

Голоса спереди звучат напряженно, нервно:

– Время рождения?…

– Без четверти восемь…

– Прижмите, прижмите, Ревекка… Закрываю… Вот так…

– Аккуратнее… Тут…

– Да сколько же крови, а… Ну, что же ты… Дыши… Дыши… Начинай!

И – тишина. Ах, какая вокруг тишина. Неприятная тишина. Неуютная. Зловещая. С каждой секундой, с каждым мгновением все более неуютная, все более зловещая. Сердце в груди гулко ведет свой счет. Бух. Бух. Бух. Бух. В этой тишине каждый его удар звучит ей как приговор. Каждый его удар как будто отодвигает Аду назад, все дальше и дальше от чего-то невыносимо родного и вожделенного.

Снова голос Ковальского, тихий, напряжен до предела:

– Дыши! Давай, дыши же!

И – опять тишина. Замерло все вокруг. И время как будто застыло. Сердце разгоняется все сильнее, бьется тревожно, нервно, все больше и больше утопая в страхе. Бух. Бух. Бух. Бух. И вдруг, сквозь эту невыносимую тишину, сквозь окружающий страх, сквозь боль, тревогу и обрушившееся на нее напряжение прорвался пронзительный детский крик, такой желанный и такой долгожданный. В этот самый момент для нее не осталось ничего важнее этого первого детского крика, крика ее малыша, который только что с ее и Божьей помощью появился на свет. Голос Ады превратился в еле слышимый шепот, из глаз ее текли слезы. Она, через силу улыбнувшись самыми уголками губ, продолжала:

– И сказал Господь Моисею: обратись к сынам Израиля и скажи им, чтобы во всех поколениях делали они себе кисти-цицит на углах одежды и вплетали в каждую кисть-цицит голубую нить. И она будет у вас в кисти-цицит, и увидев её, будете вспоминать вы все заповеди Господа и исполнять их; и не будете блуждать, увлекаемые сердцем вашим и глазами вашими, которые совращают вас. Дабы помнили вы и исполняли все заповеди Мои и были святы перед вашим Богом. Я, Господь, – Бог ваш, который вывел вас из земли Египетской, чтобы быть вашим Богом. Я, Господь, – Бог ваш…

Аде вдруг захотелось выдохнуть. Не осталось ни одного желания, ни одной мысли кроме одной – выдохнуть. Пусть этот выдох будет самым значимым в ее жизни. Пусть с ним уйдет, исчезнет все то злое и скверное, что случалось с нею в нелегком прошлом. Пусть он станет ее последним словом, ее последним сбывшимся желанием. Так решила она. И выдохнула. Ее выдох был долгим, почти нескончаемым, спокойным и безмятежным. Это было ее робкое и грустное со всеми прощание, ее последнее послание всем, кого она так сильно любила. Послание о том, что, наконец, пришел и ее, Ады, час.

– Теперь аккуратно, режем, – дал команду Ковальский, кивнув стоявшей рядом Ревекке.

Девушка неловко перерезала пуповину, и темная струйка крови ударила Ковальскому в лицо, на что в ответ он еле заметно моргнул. Ревекка, не растерявшись, поспешно вытерла кровь с его лба и щеки полотенцем. Потом она нежно взяла младенца на руки и заглянула ему в глаза. Ребенок пронзительно и громко кричал.

– Девочка, смотрите, девочка! – улыбаясь и радуясь детскому крику, скороговоркой шептала она, не в силах остановиться, и по щекам ее текли слезы счастья. – Господи, а как тяжело рождалась, милая ты моя, ненаглядная ты моя. Но, ничего, значит, жизнь у тебя будет легкой и беззаботной, так ведь всегда бывает. Вот увидишь, ты все увидишь сама. Кричи, кричи, родная, кричи громче! Вот так…

Доктор Ковальский перевел взгляд на Аду и тяжело вздохнул. Он вытер сначала руки, затем лицо, шею, устало бросил полотенце в таз. Помедлив, он подошел к кусавшему губы Михаэлю и сочувственно взял его за плечо. Михаэль, не в силах сдерживаться дальше, разрыдался и уронил голову на грудь умершей жены. Он держал ее за плечи и нежно прижимал к себе, будто все еще надеясь, что она вернется. Все еще надеясь на чудо. Ковальский отвел глаза и, кашлянув, негромко сочувственно произнес: «Держитесь, Михаэль, держитесь».

1910

Во время работы Штефан Шольц всегда был угрюм, сосредоточен и необщителен. Его коллеги, трое мужчин слева и двое справа от него, тоже были угрюмы, сосредоточены и необщительны. Следующая бригада, которая появлялась за несколько минут до окончания их смены, состояла из шестерых таких же крепких, как и они, мужчин, и все шестеро были одинаково угрюмы, сосредоточены и необщительны. В котельной особенно не пообщаешься. Жарко. Душно. Шумно. Казалось бы, откуда здесь шум? Ведь ни тебе громоздких механизмов вокруг, ни тебе дробительных приспособлений, нет даже хоть сколько-нибудь приличной вентиляции. А все равно – шумно. Уголь, в большом количестве сгорающий в огромных кирпичных печах, в сочетании с работой их мощных систем нагнетания воздуха, как раз и создает тот самый непрерывный и раздражающий гул, который способен доставлять весьма заметные неудобства работающим здесь людям.

Котельная это далеко не курорт. Здесь нет прислуги и нет помощников. В котельной каждый сам за себя. Особая, надо сказать, специфика. Ответственный за нагрев внимательно смотрит из-под грязных очков на приборы, регистрирующие температуру, и, если сочтет нужным, через оцинкованный рупор громко кричит шестерым мужчинам, умело орудующим лопатами в нескольких метрах правее него:

– А ну, нажми там… Быстрее, быстрее!

И кочегары, подобравшись, ускоряют темп. А как тут не ускоряться? Нет угля в печи – нет тепла. Нет тепла – нет нагрева воды. Нет нагрева воды – нет и работы. Кому они тогда нужны? Да никому, собственно. И кочегар, собравшись с силами, устало вдыхает грудью раскаленный воздух. Широкая лопата в его руках забирает на себя порцию угля с самого края высокой угольной кучи и на долю секунды замирает в пространстве. Кочегар, работая ногами, но не спиной, распрямляется. Он делает три четких шага по направлению к печи, затем, одновременно с шумным выдохом, следует точно рассчитанное по силе движение корпусом, и порция угля летит в топку. Заброшенный в печь уголь рассыпается искрами поверх раскаленной угольной массы, которая, шумно сгорая, и отдает тепло массивным чугунным трубам. И, вроде бы, на первый взгляд здесь все ясно. И вообще, казалось бы – ну что тут может быть сложного? Но, каждый, кто так подумает, ошибется. На самом деле, это лишь часть процесса. И далеко не полная, надо сказать, его часть.

До горы угля позади кочегара всего три шага. Но эти три шага – самые важные в его непростой работе. Тот, кто знает этот секрет, может работать в котельной долгое время, и ничего плохого с ним не случится. Но тот, кто этого секрета не знает, выдыхается очень скоро и не выдерживает обычно даже недели. А секрет сам по себе очень прост. Чтобы выдержать изнуряющий ритм в этой крайне неблагоприятной для человека среде, кочегар должен отдыхать по времени в пять раз дольше, чем работает. Лучше, конечно, отдыхать в семь или даже восемь раз дольше, но не всегда получается. Поэтому, как минимум – в пять. И потому три шага к горе угля опытный кочегар всегда делает не спеша, с расстановкой. Пока он идет к углю, его мускулы получают необходимую передышку. Степенно возвращаясь назад, он дает своему телу как следует отдохнуть. А затем… Затем все повторяется снова. И так, с небольшими перерывами, час за часом. День за днем. Неделя за неделей. Месяц за месяцем.

Черт бы побрал этот гул, не прекращающийся ни на минуту. Грудь постоянно давит удушливый кашель. По лицу непрерывно струится пот. И каждая лопата – все тяжелее. Три шага вперед, три шага назад. Три шага вперед, три шага назад. Три шага вперед, три шага назад. И никакого просвета. Все, о чем мечтает в такие минуты кочегар, так это о наступлении конца смены и о восьми часах глубокого сна. Но время тянется медленно. Можно сказать, буксует. Вот, кажется, прошло уже целых полдня. А посмотришь на циферблат – сорок минут, не больше. Вот, кажется, уже и смене конец. А бригадир строго машет рукой – только половину прошли. И, когда начинаешь чувствовать, что сил уже больше нет, что все часы вокруг тебя разом встали, что вместо восьми часов ты отработал уже шестнадцать, ну, может, конечно, и не шестнадцать, но уж четырнадцать точно, по твоему плечу, наконец, осторожно похлопает сменщик. И в этот момент, надо сказать, твой сменщик тебе завидует. Ведь ты уже отработал, а ему пора заступать. Ты очень скоро, умывшись и переодевшись, уже будешь спешить домой, к аппетитному ужину и теплой постели. А его друзьями почти на всю ночь станут цинковый рупор, уголь и гудящие печи. И потому так недобро усмехается сменщик твоему грязному, усталому виду, когда с обреченностью перехватывает у тебя лопату. Потому так грубо толкает тебя, когда занимает твое бывшее место у края угольной кучи. В душе он, конечно, злится. Но злится не на кого-то конкретного, а просто на всех вокруг. Теперь пришла его очередь. Его смена. Его восемь часов.

Зачерпнув лопатой угля и разогнув напряженную спину, Штефан Шольц в очередной раз дал себе слово, что его будущий сын никогда не будет работать в котельной. Штефан в очередной раз поклялся себе, что он во что бы то ни стало даст прекрасное образование своему ребенку, что он приложит все силы для того, чтобы его мальчик стал, ну, скажем…

Уголь залетел в прожорливый рот печи, подняв целое облако огненных искр. Изнутри тотчас пыхнуло жаром. Кочегар отстранился, повернул назад и привычно расслабил мышцы…

Так кем же он хочет, чтобы стал его сын? Кельнером? Белые полотенца, гордая осанка, чуть надменный вид, щедрые чаевые… Ну, пожалуй. А может, ювелиром? Тонкое пенсне, изысканные манеры, миниатюрные весы, пинцет и лупа всегда под рукой, а в помощниках – молодая фрау. Тоже неплохой вариант. Клерком? Почему бы и нет? Бухгалтером? Очень привлекательная идея! Юристом? Бог мой, да кем угодно, только не угольщиком, только не кочегаром. Зачерпнув лопатой угля, Штефан внезапно остановился. Такое случалось редко, но сейчас его будто бы озарило. Ну, конечно! Как же он сразу не догадался? Банкиром! Его сын обязательно станет банкиром. Белоснежный воротничок, фирменный галстук, свой стол, свои счеты, свой толстый портфель и, конечно, изящное перо в дорогой французской чернильнице. Банкиром! Определенно, банкиром! И это, как говорится, дело уже решенное.

Кто-то сильно похлопал по его плечу. Неужели все? Да нет, не может быть, что-то подсказывало ему, что до конца смены еще как минимум пара часов. Порцию угля – в печь. Ух, как же здесь жарко… Штефан обернулся недовольно, с досадой. Рядом стоял незнакомый ему мужчина. Одет он чисто и аккуратно, сверху на плечи наброшен старый вылинявший халат. Видимо, кто-то из работников сверху. Человек в халате беззвучно открывал рот, пытаясь что-то прокричать Шольцу, но звук его голоса тонул в яростном гуле сгоравших в шаге от них тонн угля.

– Что? – громко переспросил Штефан, изо всех сил прислушиваясь и пытаясь разобрать хоть что-нибудь из того, что кричал незнакомец.

– Вы Штефан Шольц? – человек прикрыл часть лица рукой, полагая, что так его станет слышно.

Шольц утвердительно кивнул головой в ответ.

– Хорошо. Десять минут назад прибегал какой-то мальчишка, сказал, что ваша жена рожает, – снова закричал мужчина, наклонившись к самому уху Штефана и показывая пальцем в сторону выхода.

Шольц резко отпрянул в сторону и с тревогой осмотрел собеседника. Это что, шутка?

– Управляющий послал меня за вами, на сегодня у вас все, можете заканчивать работу. За сменщиком уже послали, – слова мужчины бессильно тонули в гуле печей.

Шольц вдруг почувствовал внезапную слабость в ногах. В горле тотчас пересохло. Ужасно хотелось пить.

– Ее только увезли или она уже родила? – справившись с собой, закричал он в ответ человеку, принесшему ему новость.

– Я не знаю! – собеседник недоуменно пожал плечами.

– С ней все в порядке? Скажите, она в порядке? – нервно допытывался Штефан, с тревогой заглядывая мужчине в глаза.

– Я не знаю! – собеседник с недовольной гримасой посматривал то на Шольца, то на печи, гудевшие в нескольких метрах от них.

– Это мальчик? Скажите, у меня мальчик? – не унимался Шольц, тряся мужчину за рукав вылинявшего халата.

– Да не знаю я! – человек, принесший новость, недовольно дернул рукой и, прикрывая ладонями уши, стремительно направился прочь.

С силой отшвырнув лопату, Штефан бросился к выходу. Один из пятерых кочегаров с недоумением посмотрел ему вслед, остальные даже не обернулись.

Через полчаса Шольц открыл двери одной из берлинских клиник. Взволновано объяснив молодой медсестре, что его жену привезли сюда сегодня после полудня, он потребовал немедленно провести его прямо к ней. Медсестра велела ему подождать и быстро скрылась за большими дверями. Через минуту к Штефану вышел очень солидный с виду пожилой человек в белоснежном халате.

– Я – заведующий родильным отделением, мое имя – Фридрих Майер. Вашу жену зовут Карла Шольц? – спросил врач, поблескивая дорогим пенсне.

– Да, – поспешно ответил Штефан, – да, все правильно, Карла Шольц.

– Ну и что вы так разволновались, герр Шольц? С вашей женой все в полном порядке, роды прошли без особенных осложнений, несколько преждевременно – это да, но беспокоиться не о чем.

– А… ребенок? – все еще тревожась, спросил Шольц.

– У вас мальчик, – после небольшой паузы с улыбкой ответил врач. – Подождите немного, и вас проводят к жене, она сейчас еще очень слаба и отдыхает в одной из наших палат. А сейчас, прошу меня извинить, мне нужно работать.

И он направился в другой конец коридора.

– Фрау Бахман, – заметил Майер по ходу, – будьте добры, наладьте наш календарь. Сегодня одиннадцатое апреля, выходные давно прошли, а на нем все по-прежнему воскресенье.

Войдя в палату, Штефан скользнул к кровати и нежно взял руку жены в свою. Карла открыла глаза и почему-то улыбнулась ему слегка виноватой улыбкой.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – спросил Шольц, начиная, наконец, успокаиваться.

– Все хорошо, милый, – ответила ему жена, – обо мне здесь прекрасно заботятся.

– Может, тебе что-то нужно? – спросил Штефан. – Ты только скажи! Меня отпустили с работы, и я мог бы…

– Нет, Штефан, – Карла снова улыбнулась ему своей чудесной улыбкой, – пока ничего не нужно.

В палату вошла медсестра и, подойдя к Шольцу, аккуратно передала ему малыша, закутанного в несколько белоснежных пеленок.

– Всегда поддерживайте ему голову, – с серьезным видом объяснила она Штефану, когда тот неуклюже принял младенца на руки, – и локоть держите вот здесь. Нет, нет, ближе. Передвиньте, передвиньте сюда…

Шольц, затаив дыхание, с опаской заглянул внутрь белоснежного остроконечного свертка. Его малыш, его мальчик оказался беспомощным розовым человечком, со светло-голубыми выразительными глазами и крохотным влажным носиком. Голова младенца, покрытая редкими светлыми волосами, выглядела настолько хрупкой и маленькой, что, казалось, легко могла уместиться у Шольца в одной ладони. На левой щеке мальчика, возле самого его рта, была заметна крохотная родинка, и когда ребенок беззвучно двигал своими маленькими розовыми губами, родинка смешно двигалась вслед за ними – вверх и вниз. Младенец, несмотря на то, что совершенно ничего не понимал и выглядел полностью беззащитным, к удивлению Шольца, не кричал, а спокойно смотрел на него и еле заметно покачивал головой из стороны в сторону, как будто терпеливо ожидая, когда же, наконец, взволнованный отец вдоволь насмотрится на своего сына.

Шольц, сияя, повернулся к жене и медсестре, обеспокоенно наблюдавшими за его движениями.

– Это – мой сын, – взволнованно произнес он, с трудом выговаривая слова. – Мой сын, понимаете? Сегодня я стал отцом!

– Мальчика пора кормить, герр Шольц, – улыбнувшись, сказала в ответ медсестра, – прошу вас, не заставляйте его голодать и требовать себе законное пропитание.

– Он станет банкиром, – сияя от счастья, не унимался Штефан. – Запомните эти мои слова. Сегодня родился великий банкир, который в будущем станет известным во всей Германии.

Словно в ответ на слова медсестры ребенок заплакал. Сначала чуть слышно, как будто тихонько покашливая, но, с каждой секундой, его плач становился все громче и громче, пока, наконец, не превратился в безудержный детский крик, похожий на тот, которым время от времени наполнялись другие палаты этой больницы. Штефан, не помня себя от радости, сделал умиленное лицо и попытался успокоить младенца, ритмично покачивая его на своих руках.

– Ну все, Штефан, хватит! И правда – хватит. Неси его сейчас же ко мне, – строго просила Карла. – Штефан! Все, прекрати, твоего сына пора кормить.

Шольц отдал ей мальчика и с восторгом смотрел, как малыш, едва попав в руки матери, сразу же успокоился и взял ее грудь. Он сел рядом с женой на кушетку и, легонько тронув ее за локоть, произнес благодарно, просто и искренне: «Спасибо тебе, родная моя. Огромное тебе человеческое спасибо, Карла!».