Читать книгу: «Благочестие и память»

© Дмитрий Будюкин, 2021

ISBN 978-5-0053-9725-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Введение

Память об умерших и их поминовение (коммеморация) является важной составляющей культурной памяти. Трансляция памяти формирует межпоколенные и групповые социальные связи; родовая и групповая память является источником престижа и важнейшим фактором легитимации статуса элиты. В христианской традиции главным, а изначально и единственным институтом, организующим и осуществляющим коммеморативные практики, является Церковь.

Изучение memoria, понимаемой как связанный с коллективной памятью социальный феномен, утверждение сообщества живых и мертвых на религиозной основе поминовения мертвых живыми, получило значительное развитие в работах основателя этого научного направления О. Г. Эксле и его последователей¹. Данное направление исследований, являющееся одним из разделов интеллектуальной истории, существует в рамках общей теории социальной памяти, основанной на философских трудах П. Рикёра и Г. Г. Гадамера, разработка которой связана в первую очередь с именами М. Хальбвакса, Я. и А. Ассманов и П. Нора².

Одной из основных христианских религиозных практик, долгом каждого христианина является молитвенное поминовение живых и умерших, составляющих в своей совокупности единую Церковь; при этом богослужебное поминовение действеннее частной молитвы, и важнейшим и наиболее действенным является литургическое поминовение³. В Православии оно предусматривает молитвенное поминание имен здравствующих и усопших священником в алтаре во время проскомидии, вынимание из просфор частиц о здравии и упокоении поминаемых и погружение этих частиц в Святую Чашу в конце литургии. Кроме того, богослужебное поминовение может включать в себя гласное называние имен поминаемых на ектении, служение заказных молебнов и панихид, а также прочитывание списков имен про себя различными церковными служителями во время богослужения⁴.

Вокруг богослужебного поминовения строится совокупность практик, включающих вклады и пожертвования, религиозно и мемориально мотивированную благотворительность, храмоздательство, похоронные обряды и обустройство мест погребения, культы святых. Основная цель всех этих практик – способствовать спасению души христианина. Однако такая забота о спасении является также источником особого символического капитала, повышая престиж и социальную значимость самого вкладчика и его рода, а также транслируя память о нем будущим поколениям. Эти факторы формируют нерелигиозный, светский аспект церковной коммеморации.

Усилия, направленные на достижение спасения души, как собственной, так и умерших близких, обусловлены только силой религиозной веры и эмоциональной привязанности. Социальные и экономические факторы могут лимитировать их отсутствием средств и возможностей, но не стимулировать. Однако те же практики, имеющие целью светскую коммеморацию, социально и экономически обусловлены. В средневековом сознании религиозная и светская мотивации коммеморативных практик, тогда безусловно связанных с Церковью, в принципе неразделимы, и даже после секуляризации культуры и появления в России особых светских форм коммеморации (портретов, геральдики) провести между ними четкую границу невозможно. Однако уже тогда в чрезмерном рвении к церковной коммеморации могла видеться не польза для души, а, напротив, пагубная гордость.

Коммеморативные практики могут иметь публичный или частный характер. К публичной сфере относится коммеморация людей и событий, значимых для всего общества или социальной группы; к частной – значимых для индивида, его родственников и друзей. Среди религиозных коммеморативных практик православного населения России к публичным относится культ святых и почитание подвижников благочестия, поминовение церковных иерархов, государя и членов царствующей фамилии при жизни и после смерти, погребение указанных персон, личная активность монарха в сфере церковной коммеморации, коммеморация событий общегосударственного значения. Частный характер имеют практики, направленные на обеспечение прижизненного и посмертного церковного поминовения частных лиц, их погребение, осуществляемое частными лицами храмоздательство. На пересечении сфер частного и публичного находится коммеморация правителей, иерархов и важных исторических событий по инициативе частных лиц, увековечение памяти выдающихся полководцев и государственных деятелей, а также личная активность членов царствующей фамилии в сфере церковной коммеморации.

Возможность хотя бы частичного выделения нерелигиозной мотивации церковной коммеморации представляет значительный исследовательский интерес. Так, в сословном обществе престиж и трансляция памяти особенно важны и значимы для дворянской элиты. Согласно О. Г. Эксле, в основе аристократизма лежит воспоминание. Аристократические качества наследуются и прибавляются с каждым последующим поколением, и чем дальше в глубь веков уходит родословная индивида (а значит – длиннее традиция воспоминания), тем он благороднее. Поэтому аристократию формирует именно memoria – память об умерших предках, их славных деяниях – как представление и как практика⁵. Таким образом, выяснение степени заинтересованности социальной группы в статусно-престижных аспектах коммеморации может внести немалый склад в разработку социальной характеристики этой группы.

Система поминания, активно развивавшаяся в России в XV—XVI вв. и достигшая на рубеже XVI—XVII вв. своего расцвета, была сложной, разработанной и социально востребованной. Она была достаточно подробно изучена К. А. Аверьяновым, А. И. Алексеевым, С. В. Николаевой, Л. Б. Сукиной, Л. Штайндорфом и другими исследователями⁶. Одной из причин упадка этой системы в XVII в. была невозможность включить еще большее количество имен в регулярное зачитывание поминальных списков. Кроме того, когда практика вкладов с целью вечного поминания в синодике перестала быть привилегией элиты, она потеряла свою привлекательность как символ престижа. Прошло сто лет с небольшим от первых признаков упадка элитной поминальной культуры до реформ Петра Великого, когда были найдены новые формы выражения престижа, а сам правитель отвел монастырям иную роль⁷. Конечно, среди элиты традиционная православная культура поминания не исчезла полностью. Следует заметить, однако, что она стала играть незначительную роль в кодексе поведения. Принимать участие в ней перестало считаться важным элементом престижа. По словам Л. Б. Сукиной, в ХVIII в. «имя вкладчика утрачивает свой средневековый сакральный смысл»⁸.

Основная проблема, которая ставится в данном исследовании и подходы к решению которой в нем обозначаются, заключается в первую очередь в выяснении значения и факторов трансформации социально-престижного аспекта церковно-коммеморативных практик российских социальных элит XVIII—XIX вв. С одной стороны, снижение внимания элит к данным практикам и социального престижа этих практик в указанный период общеизвестно, с другой, церковная коммеморация не только не исчезла полностью из числа повседневных практик дворян и купцов того времени, но и продолжала развиваться в активном взаимодействии с проникавшей в Россию западноевропейской культурой. XVIII столетие дает нам примеры как отсутствия интереса к церковной коммеморации, доходящего иногда до распада родовой памяти как основы социальной и групповой идентичности, так и особого, подчеркнутого внимания к ней, выражающегося формировании новых практик на пересечении традиций и культур России и Европы. В связи с важной ролью, которую сыграло межконфессиональное и межкультурное взаимодействие в развитии церковно-коммеморативных практик в рассматриваемый период, значительный интерес при их изучении может представлять анализ с этой точки зрения случаев конверсии и межконфессиональных браков⁹.

Церковная коммеморация традиционно привлекает внимание преимущественно медиевистов и в Новое время изучена практически только по Западной Европе, причем в недавнее время появились комплексные исследования, охватывающие одновременно различные ее аспекты при участии специалистов по разным гуманитарным наукам¹⁰. Для некоторых европейских регионов естественным верхним пределом исследования церковной коммеморации служит Реформация, ограничивающая изучаемый период поздним Средневековьем¹¹. К России данный лимитирующий фактор отношения не имеет, однако для нашей страны XVIII – начала XX вв. рассмотрены лишь отдельные аспекты церковной коммеморации без использования общей методологии memory studies. В трудах А. Е. Виденеевой рассмотрена связанная с развитием культа новопрославленного святителя Димитрия Ростовского активность вкладчиков Спасо-Яковлевского монастыря¹². Проблематика дворянского благочестия и женского православного подвижничества исследуется в работах О. В. Кириченко¹³. Как в отечественной, так и в зарубежной историографии активно изучаются коммеморативные аспекты завещаний¹⁴. Для понимания факторов и мотивации акторов церковно-коммеморативных практик необходимо привлечение работ из предметного поля этнографии, этнологии и антропологии¹⁵.

Гендер является всепроникающей социальной структурой власти и подчинения и тем самым оказывает значительное влияние на систему церковной коммеморации, поскольку она тесно связана с факторами социального статуса и престижа. Изучение соотношения публичной и частной сфер, лично-эмоциональной и социально-престижной мотиваций, социальной предписанности гендерно обусловленных ролей и личной самореализации в подчинении этим рамкам или в их нарушение применительно к коммеморации, безусловно, требует использования гендерной методологии, которая, несмотря на значительные успехи гендерной истории в современной России (работы Л. П. Репиной, Н. Л. Пушкарёвой, А. В. Беловой и многих других)¹⁶, используется при изучении церковной коммеморации пока только в западной историографии применительно либо к Средневековью, в том числе российскому, либо к западноевропейскому Новому времени¹⁷.

Характер поставленных исследовательских задач определяет круг основных источников, привлекаемых для их решения. Помимо документальных источников¹⁸, изучение коммеморативных практик предполагает также использование в качестве источника художественной литературы, которая находит применение в современной исторической науке все чаще¹⁹. Наряду с нарративными источниками (мемуарами, дневниками, письмами) она образует опорную базу для анализа рассматриваемой проблемы. Эмоциональная окрашенность информации, содержащейся в литературных произведениях, позволяет показать повседневные и, в частности, коммеморативные практики с точки зрения конкретных людей и в их обыденной жизни²⁰. Кроме того, особенности исследования обуславливают необходимость активного использования в качестве источников предметов материальной культуры – произведений изобразительного искусства – икон, фресок, миниатюр, рассматриваемых в данном контексте, в частности, в работах Л. Б. Сукиной²¹; вкладных предметов и надписей на них, являющихся одним из важнейших источников по данной проблеме и до сих пор практически не рассмотренных в этом качестве; надгробных памятников; архитектурных сооружений – храмов, часовен, поклонных крестов и т. п.

Будучи первым опытом комплексного подхода к сложной и малоисследованной проблематике, эта книга, разумеется, не может дать ответы на многие вопросы, и ее задача в данном случае – не разрешить вопросы, а поставить их. Соответственно, данная работа имеет в значительной мере очерковый характер, и степень подробности раскрытия различных поставленных в ней вопросов варьируется от case study до краткого и схематичного изложения. Предпринимая попытку классификации и распределения по разделам церковно-коммеморативных практик, автор имеет в виду то, что многие из этих практик находятся в неразрывном переплетении друг с другом, как, например, культ святых, храмоздательство и иконопись, или храмоздательство и внутрихрамовое погребение.

1. Пожертвования в пользу Церкви

Как в прошлом, так и в наши дни верующие совершают различные пожертвования в пользу Церкви: в форме денежных средств или ценных предметов, специально за совершение треб и поминовение либо на различные церковные нужды, при жизни или по завещанию. В настоящей работе, как следует из ее тематики, внимание будет уделено поминальным пожертвованиям, несущим коммеморативную функцию.

Чаще всего пожертвования «на помин души» совершаются в адрес монастырей, поскольку их насельники по определению наиболее компетентны в молитве и поминовении²². При этом, как известно, монах умирает для мира, и следует иметь в виду, что в традиционном обществе, где существуют как представления о нерасторжимом сообществе живых и мертвых²³, так и различные виды полной или частичной социальной смерти, эта метафора понимается если не буквально, то вполне реально. Значит, умерший для мира монах ближе к мертвым и особенно компетентен в их поминовении.

С начала XVIII в. объем и количество пожертвований в пользу Церкви от представителей российской аристократии снижается. Так, из воспоминаний князя Ивана Михайловича Долгорукова (1764—1823), который по рождению принадлежал к высшей аристократии, традиционно заинтересованной в церковной коммеморации, следует, что польза вкладов в монастыри и пожертвований на Церковь в целом, как для самого верующего, так и для общества, ему непонятна²⁴. «Боголюбивый человек наделал бы колоколов, окладов, утварей, которые бы никого не забавляли, и первые лишь сон отнимали своим звоном»²⁵. Отрицательное отношение князя к его двоюродному деду известному богачу графу П. Б. Шереметеву, не поделившемуся своим богатством с Долгоруковыми, полностью распространяется на масштабные пожертвования его сына Николая в пользу монастырей. «Шереметев рассыпал большие подаянии в монастыри и пустыни. Лучше было бы отдать родным своим то, что награбил дед его и отец, но святость в другом виде представлялась очам его. … Он примирялся с Богом окладами на иконы и куполами во храмах. Увидим, воспользуют ли ему сии пышные пожертвовании в последний день»²⁶. Рассуждая о постройке Н. П. Шереметевым Димитриевского храма в Ростовском Спасо-Яковлевском монастыре, Долгоруков вспоминает о малоинтересных ему старообрядцах: «Граф Шереметев во множестве своих крестьян имеет значущее число раскольников, они ему дают большие доходы, а он строит храмы Димитрию»²⁷.

Применительно к купечеству мы ни в коей мере не можем утверждать, что его как социальную группу в первую очередь характеризуют память и воспоминания. Однако, несмотря на то, что само понятие древности рода к российскому купечеству практически неприменимо, и корни русского купца, как пишет А. И. Аксёнов, «в лучшем случае терялись в провинциальных купеческих филиациях, а по большей части – в гуще непривилегированных сословий»²⁸, «купеческие мемуары демонстрируют удивительную трепетность купца к своему отнюдь не знатному происхождению. Более того, география происхождения в них – очень чтимый момент в понимании семейной истории, то есть генеалогии. … Своим провинциально-крестьянским происхождением будут гордиться и Прохоровы, и Вишняковы, и Рябушинские и Зимины и другие»²⁹.

В сочетании с традиционной религиозностью русских купцов, которая, начиная с петровских реформ, становилась все менее характерна для дворянства, отмеченный выше интерес купечества к своим корням стал вполне достаточным мотивом для интереса купцов к различным формам церковно-коммеморативных практик. В связи с этим интересно, что снижение интереса к церковной коммеморации у дворян XVIII века сопровождалось нарушением трансляции памяти о своем происхождении: например, в 1743 г. Рюрикович князь Трифон Васильевич Кропоткин показал, что происходит из касимовских татар³⁰. На этом фоне заинтересованность купечества в церковной коммеморации особенно заметна.

Необходимо отметить, что в связи с церковно-коммеморативными практиками купечества спорным вопросом является определение церковной благотворительности. Если обычно под ней понимается благотворительная деятельность и социальное служение, осуществляемые Церковью, то, например, К. Е. Балдин пишет: «В предпринимательской среде одной из характерных черт религиозной практики (ортопраксии) были пожертвования в пользу церквей и монастырей. В современной исторической литературе в отношении этой деятельности утвердился термин „церковная благотворительность“. Вместе с тем в рассматриваемый период такая дефиниция почти не употреблялась. Слово „благотворительность“ тогда зачастую являлось синонимом другого термина, „филантропия“, и подразумевало помощь не церкви, а людям – престарелым, сиротам, неспособным к труду и пр. Что касается материальных пожертвований на церковные цели, то они обозначались в литературе и источниках как „усердие к Дому Божию“, „ревность к церкви“ и т. п. Несмотря на это, в дальнейшем автор будет пользоваться термином, прочно утвердившимся в последнее время в научной литературе»³¹, к сожалению, не уточняя при этом, в какой литературе утвердилось такое понимание термина.

Немало российских купцов в рассматриваемый период принадлежали к различным течениям старообрядчества, что, разумеется, не могло не повлиять на их практики в сфере церковной коммеморации. В традициях старообрядцев были щедрые поминальные вклады. Так, московские купцы-старообрядцы Рахмановы регулярно делали такие вклады в храмы Рогожского кладбища в виде свечей, церковных предметов и денег. Как и в господствующей церкви, во вкладной книге отмечалось, что, кем, когда и в память кого жертвовалось. Рахмановским пожертвованием 1885 г. был набор серебряных с позолотой и чернью литургических сосудов. На обороте дискоса была нанесена вкладная надпись «о упокоении» со списком имен поминаемых, но без указания имени вкладчика³².

Богатый кинешемский мучной торговец Петр Илларионович Баранов, человек скромный и высоконравственный, на склоне лет в конце XIX в. «все свои большие средства пожертвовал разным старообрядческим монастырям и скитам»³³. По данным исследования К. Е. Балдина, в семье крупного текстильного фабриканта А. Я. Балина в 1872 г. скончалась дочь Надежда, а в 1874 г. – сын-первенец Василий. В память о них Балин передал в Успенскую единоверческую церковь с. Дунилова (это была его родина) священнические ризы и диаконский стихарь из серебряной парчи³⁴.

Главные герои романа И. С. Рукавишникова «Проклятый род» (1911—1912)³⁵ являются представителями крупного российского купечества, принадлежат к господствующей православной церкви и в значительной мере имеют прототипами реальных людей из семьи автора. Отражая хорошо знакомые автору реалии, роман «Проклятый род» является, таким образом, очень ценным источником для изучения церковно-коммеморативных практик представителей описываемого в нем социального слоя. Сделанные в нем этнографически точные зарисовки упадка коммеморативных практик и благочестия становятся маркером упадка и распада купеческой семьи и купечества в целом, показанного как торжество смерти.

В работе А. В. Всеволодова рассматриваются завещание вдовами вологодских священников конца XIX в. денежных средств в пользу монастырей. Отмечаются две основные стратегии таких завещательных распоряжений: пожертвование малых сумм как можно большему количеству обителей либо значительный по сумме взнос в пользу единственного высокостатусного получателя³⁶.

Для обеспечения трансляции социальной памяти о вкладчике более действенно пожертвование определенных материальных объектов, чем обезличенных денежных средств. Особое значение в связи с этим имеют вклады предметов с надписями и гербами. Будучи материальным обеспечением богослужебного поминовения, предмет с надписью является также непосредственным носителем памяти.

Такая светская по своей природе сфера коммеморативных практик, как геральдика, имеет устойчивую связь с церковной коммеморацией, проявляющуюся в присутствии геральдической символики в пространстве храма, на церковных предметах и надгробных памятниках³⁷. Сформировавшись в Западной Европе, геральдика была адаптирована в русском культурном пространстве не сразу, что определило довольно позднее и не очень глубокое включение геральдических элементов в православные церковно-коммеморативные практики в России. Тем не менее признаки такого включения отмечаются уже в XVII в., поначалу в связи с украинской традицией. Так, из ризницы Соловецкого монастыря происходит золотой эмалевый наперсный крест-мощевик, изготовленный на Украине на рубеже XVII—XVIII вв. и украшенный гербом и монограммой IHS (в прочтении автора статьи каталога SIH); в отношении этого предмета отмечается, что «изображение герба на наперсном кресте-мощевике – редкое явление, и не известно на крестах русской работы»³⁸. Герб (вариант польского герба с неприличным для нас названием Шалава) и монограмма ISH принадлежат Ивану Самойловичу³⁹, гетману Левобережной Украины с 1672 по 1687 гг., умершему в 1690 г. в ссылке в Тобольске⁴⁰.

В некоторых случаях вкладные надписи на церковном предмете свидетельствуют о неординарных усилиях вкладчика по установлению и сохранению памяти в ее социально-престижном аспекте. Так, княгиня Елена Алексеевна Долгорукова в память о своем умершем муже князе Юрии Юрьевиче вложила в московский Богоявленский монастырь серебряное церковное (вероятно, кутейное) блюдо⁴¹. Блюдо украшено подробнейшей вкладной надписью, которая для нас является единственным источником даты смерти князя (7 апреля 1747 г.), монограммами князя и княгини, изображением их святых покровителей и гербом Долгоруковых. Отсутствие второго герба подчеркивает то, что княгиня, будучи урожденной княжной Долгоруковой, принадлежит по рождению к тому же роду, что и ее муж, при этом блюдо – единственный в собрании произведений московских серебряников Московского Кремля предмет с изображением герба частного лица⁴². Очевидно, что речь в данном случае идет не просто об обеспечении ценным вкладом погребения и поминовения в монастыре, но и о сознательных усилиях по установлению социальной памяти о покойном, знатности его рода и его браке.

Полное исследование надписей на вложенных в российские церкви и монастыри предметах, особенно относящихся к XVIII – началу XX вв., чрезвычайно затруднено по нескольким причинам. Во-первых, в советское время было утрачено так много предметов этого периода, что совокупность сохранившихся становится нерепрезентативной, тем более что главный неслучайный фактор сохранности предмета – его особая художественная ценность⁴³. Во-вторых, сохранившиеся предметы распределены по различным музейным собраниям и большей частью не опубликованы. Научное значение анализа большинства отдельных собраний значительно снижается в силу того, что предметы в этих собраниях объединены только тем, что оказались в одном и том же месте по разнообразным случайным причинам. Одним из немногих счастливых исключений в данном случае является собрание ризницы Троице-Сергиевой лавры: абсолютное большинство входящих в него предметов находились в нем изначально. Это позволило исследователям сопоставить сохранившиеся предметы с данными вкладных и хозяйственных книг, выявив вкладные предметы без надписей⁴⁴, что дает нам возможность исследовать наличие либо отсутствие надписей именно среди вложенных в монастырь предметов⁴⁵. При этом описанное в каталоге⁴⁶ и сравнительно небольшое лаврское собрание европейского серебра имеет существенную особенность: все русские надписи были нанесены на предметы специально, отдельно от их изготовления.

Рассмотрение предметов из собрания европейского серебра в связи с наличием на них вкладных надписей показывает четкую закономерность. До середины XVII в. вкладные надписи на вложенных предметах, как правило, отсутствуют. Это относится и к первому по хронологии вложенному частным лицом предмету из собрания – кубку (№59)⁴⁷, вложенному в 1612 г. княгиней Марией в память о князьях Михаиле Александровиче и Василии Михайловиче Рубце Масальских, и к пяти кубкам (№№2, 11, 13, 57 и 58), входящим в богатейший вклад по князю Ивану Васильевичу Голицыну его вдовы (1627 г.)⁴⁸. Первым в собрании предметом с вкладной надписью является богато декорированное португальское блюдо (№39), данное «ставить с кутьею на гробнице боярина князя Дмитрея Тимофеевича Трубецкова»⁴⁹ его вдовой княгиней Анной Тимофеевной в 1628 г. Из восьми вкладных предметов первой половины XVII в. вкладная надпись есть только на этом блюде.

Между 1650 и 1710 годами мы можем наблюдать противоположную картину. Из десяти предметов, вложенных в этот период, только один не несет на себе вкладной надписи. Это ложка, вложенная до 1701 г. стольником Василием Петровичем Головиным. Поверхность этого небольшого предмета покрыта резьбой и эмалью, и для надписи там просто нет места, что, видимо, и является причиной ее отсутствия. Среди вкладчиков предметов с надписями есть и представители монастырского духовенства – келарь и настоятель монастыря, однако купцов, даже представителей их высшего слоя – ведущих зарубежную торговлю гостей, нет. Содержание всех надписей стандартно и исчерпывается указанием имени вкладчика и / или лица, в память о котором внесен вклад, а также даты его внесения. Большая часть вкладов, как за этот, так и за предшествующий период внесена вдовами в память о покойных мужьях, что вполне соответствует ожиданиям⁵⁰. За 1710—1750 гг. в собрании нет ни одного вкладного предмета. После 1750 г. они появляются, но их небольшое число (три) не позволяет выявить какой-либо закономерности.

Во второй половине XVII в. надписи на вкладных предметах, расположенные так, чтобы их легко было заметить, становятся обычны для всех категорий вкладчиков, в том числе и представителей черного духовенства. Так, среди девяти сохранившихся предметов, вложенных архиепископом Смоленским и Дорогобужским Филаретом в Звенигородский Саввино-Сторожевский монастырь в 1663—1670 гг., только на одном – дискосе – вкладная надпись расположена на обороте поддона, и, как отмечает автор статьи, «помещенная в скрытом от глаз месте вкладная надпись, служившая ранее одним из элементов декора, выглядит необычно»⁵¹.

Следовательно, в середине XVII в. в мотивации вкладчиков произошли заметные изменения. Дата «перелома» (около 1650 г.) показывает, что эти изменения не стали следствием Раскола⁵², а, напротив, могли явиться одной из предпосылок церковной реформы. Сущность произошедшей перемены можно обозначить как стремление вкладчиков к индивидуализации своего вклада и присоединение к церковно-богослужебному поминовению светской коммеморации через предмет и надпись на нем. Как отмечает Л. Б. Сукина, «для человека второй половины XVII в. важным было не только коллективное спасение всего рода, к которому он принадлежал, но и его индивидуальная судьба»⁵³, что, очевидно, связано в том числе и с господствовавшими в то время эсхатологическими представлениями⁵⁴. Однако не совсем ясно, в какой мере актуализация эсхатологических ожиданий и обостренное беспокойство о своей посмертной судьбе мотивируют вкладчика, не довольствуясь записью в синодике, специально заботиться о нанесении коммеморативной надписи на вкладываемый предмет. На наш взгляд, объяснение данного явления может лежать скорее в установлении родовой памяти демонстрации благочестия как факторах легитимации высокого социального статуса, что естественно сочетается с личной религиозностью и эсхатологическими ожиданиями.

Можно предположить, что особое коммеморативное значение имеют блюда для кутьи – предметы индивидуальные, именные и при этом специально предназначенные для поминовения⁵⁵. Этому предположению соответствует и блюдо – вклад по князю Д. Т. Трубецкому, первый предмет с вкладной надписью из данного собрания, и блюдо 1747 г. – вклад по князю Ю. Ю. Долгорукову с необычно подробной надписью. Таким образом, кутейные блюда и надписи на них требуют более детального изучения в связи с их коммеморативной функцией.

Иконы, в отличие от богослужебных предметов, могут находиться не только в храме, но и в частных домах. Поэтому икона (и ее оклад) является единственным предметом религиозного назначения, коммеморативная надпись на котором может быть не только вкладной, но и владельческой, и содержащей частное благословение.

Икона может нести коммеморативную функцию сама по себе, будучи изображением чьего-либо патронального святого или небесного покровителя (праздника) определенного дня. Небесные покровители могут изображаться как отдельно, так и предстоящими (припадающими, в молении) либо на полях иконы Спасителя или Богоматери. Коммеморативная функция в данном случае осуществляется в рамках культа святых и аналогична соответствующей функции алтарного посвящения.

Еще одним вариантом коммеморативной функции иконы является портретное сходство изображения с реальными лицами, ставшее возможным на рубеже XVII—XVIII веков вследствие изменения стиля и принципов иконописи⁵⁶.

Интересной формой пожертвования являются вотивные подвески («привесы») к иконам, в качестве которых могут выступать как крестики, цепочки и другие драгоценности, так и специально изготовленные изображения частей тела⁵⁷. Несмотря на имевшую место в XVIII в. борьбу с этим «суеверием» (например, указ 1722 г. о запрещении делать привесы к иконам)⁵⁸, практика пожертвования привесов оказалась очень устойчивой, драгоценности жертвуются как привесы и в наши дни. Цепочка с 11 привесами XVII—XIX вв., в том числе в виде ног, кистей рук и зуба, имеется при иконе Богоматери Казанской из церкви Николая Чудотворца на Берсеневке, находящейся в собрании музеев Московского Кремля⁵⁹. В собрании Каргопольского музея находится коллекция вотивных подвесок XIX в. (52 предмета) в виде ручек, ножек, голов, отдельных фигур и т.п.⁶⁰. Привесы, однако, следует отнести к обезличенным пожертвованиям, не имеющим особого коммеморативного значения, поскольку они сами по себе не являются носителями какой-либо личной информации о вкладчике.