Читать книгу: «Ты вспомнила, как верно я люблю тебя. Пусть будет наш нежный секрет»

Редактор Мария Александровна Сидорова

© Денис Сергеевич Шпека, 2020

ISBN 978-5-0051-0016-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

от редактора

Заспанное солнце только взошло и начало раздирать плоть ночных занавесок, а откуда-то уже ворвался ветерок, пронесся вокруг тебя, коснулся шеи шелковым платком и исчез, оставив тебе нотки пачули и сладкий полудрем. Ты переворачиваешься на бок, прячась от режущих глаза лучей, и чувствуешь сладость спелого медового персика, физически ощущаешь бархатистость его кожуры, будто всей пятерней охватываешь столь пылкую мякоть. Едва встав, еще чуть пошатываясь, ты ледяными ступнями прокладываешь себе тропу к очагу столь пленительного счастья, взрыву ароматов, но не найдя ничего похожего на то, что могло рождать подобные запахи, заостряешь внимание на книге.

Подходя к ней ближе, ты начинаешь совершенно точно слышать от нее запах спелой пшеницы, воздуха после грозы, ощущать во рту терпкость вина, сладость тела, любимого когда-то тобой человека. Все потому, что книга эта – лишь материальное обличие всего того, что было в любом из нас когда-либо было, есть или будет, квинтэссенция наших желаний и пороков, стремлений, увяданий, боли, гнева, желчи, радости, любви и непомерного счастья. Эта книга ЕГО, эта книга о НЁМ, эта книга о НАС.

В приглушенном свете ты просто болтал о чем-то с друзьями в хорошей компании или радовался первым дням весны, переживал самую большую потерю в жизни или самое большое счастье на земле, а рядом был ОН, ОН негласно и робко, не выдавая своего присутствия, но зорко смотрел на тебя из самого темного угла комнаты, из самого темного угла твоей души, смотрел и записывал.

ОН – мой самый дорогой и горячо любимый друг, часть всепрощающей и всеобъемлющей энергии любви, что мне приходилось встречать, ОН – Шпека Денис, Ш.Д., мой Денечка.

моей хрупкой, но такой счастливой маме

ты вспомнила, как верно я люблю тебя¹

посвящено тем, кто понимал под любовью всё что угодно, но только не её. у вас

получится покончить с такой хитрой привычкой

то, что вы ищете – тоже ищет вас

денис, я не могу молчать. этот текст очень плохо написан. соберись и пиши хорошие тексты, ведь я жду от тебя невероятную книгу. пожалуйста, научись лаконичности и не_мешанине, не_избыточности. простоте. я понимаю, что, возможно, это как снежный ком – твои чувства ко мне такие, что их не получается спокойно передать. но это очень сложно читать – там мириады образов. и так везде, где много букв. не надо на это обижаться. если бы ты сказал мне конкретно, что что-то хуёво написано, я бы взбесилась, но приняла. пойду посмотрю фильм о парфюмках, спасибо

здесь я рос и делал то, что умел делать, либо

я просто совру, я просто совру, я просто совру

пред (по) ложил форму

я проснулся, когда она спала. лопатки её были почти сведены, а будь я в тот момент чуть анатомически прозорливее, я бы задался бытовым вопросом. почему. мы не пили в тот вечер ни белое, ни розовое вино, потому я ощущал глубину своей души естественно. я не помнил прошлого, открыв глаза минуту или пять назад, но чувствовал великую благодарность по отношению к нему. она же передавалась мне через запахи и будто по наследству. так, открыв глаза и включая вслед пару-тройку прочих чувств, я мягко отвёл себя ото всего: от царившего внутри студии пало-санто, калифорнийского жасмина и ладана, ладана в пиалке. увёл в сторону запаха нераспустившихся маков, несколько из которых я обнаружил в лесу тем далеким летом, когда впервые влюбился. это разумеется, что тогда я не понимал ни милость разных подходящих слов, предназначенным цветам, и не мог оценить чудо того, что тем из них суждено было не раскрыться. не так давно те бедолаги явились мне в виде татуировки прямо под сердцем. горячо бьющимся, лучезарным сердцем. только спустя с десяток лет я собственной природой подарил им жизнь.

восточной лилии в вазе на полу шла четвёртая ночь. за пластиковым окном тихо, как шумел тот лес, падал снег.

крайне осознанно подбирая, вспоминая слова гибкой детской молитвы, я захватывал с ней и свойственный ребёнку стыд, ведь мне должно было быть стыдно: я не молюсь чаще раза в месяц и в периоды полного вдохновения творю молитву ещё реже. к тому же, я уже несколько лет подменяю идею бога идеей любви. связав их тесно, уверенно узаконив в своей палате весов. как говорится, люби горячо и рай тебе покажется прохладным, да и убогим тоже. лишь поэтому сквозь меня шептались простые слова благодарности за живое состояние каждого, кого я любил. я сомневался и едва ли смеялся перед произношением нескольких имен, чьи носители причинили мне много несправедливой боли, отрицая её до последнего и наверняка аргументируя в себе право на её новое биеналле (ведь всегда, всегда может быть хуже) и после того, как отыскал в себе – не силы и не смелость, нет, – короткое интуитивное терпение переждать свой уход, уже и так состоявшийся. я не хочу винить её, я лишь подчеркиваю раз за разом элемент несправедливости на земле обетованной, где люди не хотят оставаться людьми. не выискав этот элемент в себе, в своём разбитом деле (и то был высший промысел, промысел двусмысленный, полезный лишь по прошествии времени), я бы в пене схожих историй забыл место собственным млениям; этому таинству, абсолютно (подчеркнуть «абсолютно») воплотимому. никому не повезло родиться в стране в эру диктатора, так и ни одна душа не удачлива однажды проснуться с ним, запертым в элегии её голых бёдер. и какие только искажённые сознания не хранят эти большие города в квартирах на своих болезненных отшибах.

уснула она?

таковой явилась когда-то моя передрессировка себя самого. я не думал об этом во время молитвы полуробкой веры в лучшее, в то, что я всё имею от моего рождества. или думал, но не размышлял. я не потерялся даже в мысли вышептать на её невнемлюющее в моменте ухо все эти имена, легко и очень спокойно сохранив дистанцию от этой небанальности. ведь мы единомышленно согревали друг друга близостью каждую божью – или не божью – ночь. единое мышление на двоих – это не дар иметь предельно одинаковые вкусы в красоте, рождённой из-под чужих рук, в красоте вокруг и повсюду, принимая золото внутреннее за дело производное, просто произрастающее из всего этого. родственность душ – это совпадение ваших человеческих качеств. когда ваша притупленная агрессия, обычно так не нужная обоим, включается одновременно в один исключительный миг, в который нужно прогнать враждебного третьего и защитить свою трепетно и с трудом, полувозникшую, полусложенную вселенную. только тогда вы не раните, а делаетесь спокойны за друг друга и им же будете благодарны.

и мы оба, ещё до нашей подразумевавшейся встречи, до обнаружения друг друга в мире искушенных подмен научились молчать перед теми, кто нас не слышит. умолкать в неизвестный пока унисон, когда нам было особенно хорошо из-за надежды и смирения, не стесняющих. редки пробелы в таком большом одиночестве.

в свитом нами, от бесконечного шлейфа диффузора с мякотью красного апельсина внутри (так мы её бальзамировали) до теплого света ламп в углу, квадрата из крови на стене, прямиком отбросанного проектором, который я специально вновь забыл выключить, гнёздышке воцарилась тишина, которую я, нарушив, больше не нарушал. однако улыбнулся, вновь совершив ужасную незаурядность лишь в собственной голове, – протиснувшись и легче легкого поцеловав её меж лопаток. я не хотел спать, зная, что всё равно и так вернусь ко сну, но она вдруг произнесла:

– мне снилось твоё детство.

она не похожа на неё. она произнесла бы это во имя стяжательной великой красоты, прекрасно понимая, как она подействует на меня. она знала больше моего слов и, вероятно, смыслов, но не знала, как нести ими свет, тем самым и продлевая мой длительный поиск добра в её душе, в отсутствие которого при всем при этом я не мог поверить. верочка другая. вере действительно все эти часы снилось моё детство в тонах, о которых я догадывался по тому, как она интонировала. не выползая высоко наверх из мира сновидений, она словно хотела показаться нежным поглаживанием меня, опытом любви в том озере карецца, откуда были родом все её мечты.

она заговорила чарующе, не меняясь в голосе:

– во сне ты любил свою маму и бабушку. маму. мамы. вы были в одной комнате со всеми. никого ничто не отторгало. я была в стене. как стенами. абажуром лампы. светом. святым светом, может очень быть.

я знал, что ничего пугающего во сне не происходило. никто не плакал, ни один из моих родных не творил суд над другим на плахе жизни. да будь в нём трагедия, моя верочка не сумела бы её раздуть. не по глупости, а от здравого рассудка. глубоко, глубоко в вере мы отыскали чувственность, которую она прихорашивалась выражать всю жизнь. она запомнила все и тем же шёпотом со знанием всего перечисляла: что в соседней спальне дедушки был выключен свет, но как при этом блестели полуржавые стальные струны на гитаре на стене; как каждый предмет в комнате пропах его сигаретами; что на кухне играло радио, включенное когда-то очень давно. радио «маяк».

– твоя бабушка постоянно повторяла что-то о твоем затылке. она тоже помнила, что у тебя там шишечка, что-то вроде неё. ей кто-то сказал, что такие у всех гениальных людей были.

я оглядывался назад в память, оглядывал алый цвет вокруг и несколько секунд сравнивал обстановку и тон разговора со всеми прочими, которые я вёл в надежде услышать то, что услышал сейчас. не лесть, ни в коем случае. её в последнюю очередь. это не описать иначе, как чувство, что тебя любят даже там, внутри тебя. любят то, что выливается из тебя, когда ты не мешаешь себе говорить интуитивно и повторяться.

– как они тебе? ты не всех знала.

– денют, знаешь, вы как единое целое. вас много, и каждый из вас был душой второго. третьего. смотрели во что-то. над чем-то смеялись.

крайние фразы она произнесла, медленно повернувшись и уткнувшись в шею. несколько простых действий, настолько естественных, похожих на свойственное её организму поведение, даже обитание. обитание морского ангела в водах северно-ледовитого океана. вера карабкалась ко мне сквозь затопленную сан-марко, в обыкновенный мир людей с перспективой времени и пространства, не пожалев об этом совершенно.

– я понимаю тебя. – она добавила чуть громче своего неоторопевшего шёпота.

и я в ответ был мудр. та ерунда, что волновала меня перед тем, как мои глаза закрылись (я потерял свои банковские карты в путешествии, нужно было их перевыпустить), казалась очень далекой. одним из первых чувств, я допускаю, что самым первым, которое обожгло меня в детстве, стало стеснение. оно обожгло на уровне ощущений, разумеется, если не считать за холодный ожог те события, от которых оно нас уберегает или cдерживает. с тех пор я чутко учусь и всю отведённую жизнь буду учиться не стесняться перед собственными волнениями разной почвы. иногда отрицая почвенность, чаще – становясь тем первым, кто убежит в мыслях на территорию солидарной насмешки из будущего, над тем, что казалось таким важным, настолько непреодолимым. убежит вслух. я помню момент, когда меня, ребёнком, в икее отправили налить в стаканы кипятка, а я не управился с необычным кулером и заливал свои руки кипятком, потому что я стеснялся. я был очень мягок, мне было стыдно показаться толпам людей вокруг настолько несообразительным. уже не вспомню, как долго они заживали. мне было двадцать четыре, когда я, уже имея сильные ноги и зная quasi a memoria этот крутой маршрут преодоления непреодолимого, не сумел этого сделать и пережил дни, месяцы, что содержат в себе больше боли и в моменте меньше её понимания. я живу далее. я счастлив. счастлив. тем не менее, восприятие того времени не меняется. разбитое сердце не собирается целиком, впредь оно всегда вспоминает, додумывает себя. мне повезло – у меня прекрасные память и фантазия.

жалею ли я о чем-то? краткое да, вечное нет, потому что самые болезненно переживаемые события роднят меня с феноменом жизни. ты можешь быть счастлив, я могу быть счастлив, если среди потерь, связанных со смертью, мы не станем отторгать то, что наше по образу и подобию. обнаружить это не от рождества, обрамленное в форму, в которой есть чудо продолжения мечты одного в мечте другого… чаще – иначе, и это банально. иногда этот водораздел кажется до безумия тонким, незаметным, словно его нет совершенно. понимающий многое ум искусен в оправданиях чужого наполнения, своего выбора. стань мудрой землей, а не воздухом, влюблённым в себя, и ты ощутишь, что этот отрицательный родник будет течь меж двумя всю отведённую вам жизнь. просто заземлись.

в том путешествии вера была очень любящей. оно стало для нас всего лишь первым, но повторюсь, от самой встречи мы оба тысячи раз на дню вдыхали ясность, что мы не выдумаем причины разлучиться ранее положенного. кладя руку на её бедро справа от водительского сидения, я замечал как она перебирает, улыбаясь, свои крашенные в персиковый мокрые кончики волос, тем самым уводя моё внимание от границ одностороннего движения. перебирала, плетя, но всё-таки не заплетая косичку, в итоге запутав в её подобии свой взгляд. тогда в машине она проговорила фразу «хочешь, я для тебя постригу волосы покороче?», и через несколько секунд после того, как я начал размышлять над нашими исключительными отношениями, она вдруг всё упростила, произнеся: «я люблю тебя таким, какой ты есть».

когда мы садились в привычный самолет москва-катания, я спросил у нее:

– о чем ты мечтаешь, мой идеал?

– о патагонии.

мне бегло подумалось, что это было бы чудесно.

– нет, о чём ты мечтаешь? – улыбался я.

– дай мне минутку подумать.

когда самолёт уже взлетал, она, сидя слева, влажным дыханием медленно рассказывала на ухо. надиктовывала:

– быть с тобой везде. с тобой я сама своя. и обретаю жизнь истинно. хороший мой, ты знаешь, что это не преувеличение.

пока я уходил в себя, я продолжал смотреть в её распушенные японской утивой глаза и вспомнил, как вчера в предвечернее время меня хватило только на два хвостика чуть выше её ушек. и вспомнил сон. мне снился сон перед тем, как я открыл глаза этой ночью. как можно идеально вспомнить то, что не так давно забыл целиком?

– вера, моя, и ты мне приснилась. волшебно. знаешь, это был момент молодости, на пороге лета. не в его начале, – в его конце. не знаю, сколько лет мне было, но я привык уже грустить в эти недели, несколько недель. и ожидал их, в тоске. она казалась преодолимой, но не была такой явно. всегда наоборот. и вот это, вот оно, чувство и ощущение, что этого не избежать, и ты совершенно не понимаешь, что может тебе спасти. знаешь, живу просто и не открываюсь в своей необходимости быть… и почему-то на качелях, в тумане. мне в жизни попадался такой густой один раз, всего, на сицилии, на склоне вулкана. спустя много-много лет. меня толкает папа. не в смысле, что хочет, чтобы я упал. качели, конечно. и пока я качаюсь, я смотрю и вглядываюсь в детскую площадку прямо передо мной.

– и там я?

– там ты, и горка, тебе по размеру. и тут ты скатываешься… поражаешь меня будто. будто это жизнь с первого взгляда. вдох всей жизни.

спустившись головой на мою грудь, вера очень, очень интимно подложила под часть меня, о которой в рассказе легко забыть, ещё более тёплую часть себя и прижалась грудью чуть покрепче.

– настолько красиво.

после её молвы в комнате вновь восходила тишина, шагами на снегу клода дебюсси, подобная той, которой внимал я до наших ночных разговоров. не только тишина, но теперь и вера оберегали моё настроение.

почему-то, я спросил мой идеал:

– я никогда вслух не интересовался, задевало, задевает ли тебя то, что я говорю «я люблю тебя» нескольким женщинам. и говорил. и не такое говорил, я даже хотел от них… я…

она даже не думала, вступив:

– нет, знаешь, просто мне кажется, я знаю, что ты вкладываешь в эти слова.

после всё мое тело обомлело в изумлении. я чувствовал словно меня обдали теплой моросью.

– золото, тебе не кажется. я люблю тебя.

– помни, наши тела и сердца… – она по-театральному медленно и играючи цитировала мой любимый фильм.

– даны нам всего один раз! – мы смело произнесли это вдвоём довольно громко, так что пришлось приложить палец к губам друг друга, и тоже одновременно. невозможно было не улыбаться. мы не отводили глаза от глаз, смотря на чудо потакания.

– милый, поиграй, если хоть теперь немножко сомневается. у тебя получается. сыграй для меня любую жимнопеди. или что-нибудь ещё красивее.

я неспешно поцеловал ее, укрыв нас нешироким пуховым одеялом. и когда мы принялись друг за друга со всей верностью, со знающей эти голые тела вдоль и поперёк жертвенностью, мы не выдумывали перехода от невинности к вине. мы занимались настоящей любовью, боком. объятие её я запомнил на всю жизнь, а проникания были настолько естественными, что я остался всего при одной мысли: мы были созданы для этого.

нам стало настолько хорошо, что перестало быть страшно. и вот, когда она уже заканчивала, я закрыл свои глаза, а за ними закрыл ещё одни глаза. я знаю, что она знает, и больше не жду.

счастье человеческое.

случись это, мы ещё долго не двигались, и в этот безумный момент в окно несколько раз постучал клюв птицы. белого венчального голубя, наверняка. всё показалось таким кинематографичным, и в моменте, и в целом. когда он улетел, она выпустила меня, а я вышел из неё, чтобы позже стать ещё ближе.

пока в комнату вернулась ласковая тишина, я сажусь за цифровое пианино. я очень чуток, я нахожу внутри себя то, что мне очень хочется воспроизвести, предложенного ей эрика сати, колыбельную или что-то другое.

– вер, я хотел бы назвать ребёнка твоим именем.

я даже не осознал реминисценции. ещё не светало, и я принялся играть импровизацию пуленка, оммаж эдит пиаф.

я проснулся, когда она спала, прошлой ночью проснувшись засветло.

кашемировое дерево

– на самом южном острове италии под названием сицилия жила помесь…

– мне уже не нравится, как это звучит, папа.

– хорошо. представь, склон чернющего вулкана. о черни наверху ты догадываешься лишь по фотографиям из интернета. и вот, в маленьком городишке на склоне вулкана этна со своим микроклиматом и устоями…

– пап, не нагромождай. будь малословен.

– хорошо, хорошо. ладно. в этом городишке c названием виагранде, где жил один в своем доме метис золотистого ретривера и дворняжки, называвший себя двортривер…

– ретриняжка.

– и на много километров вокруг совершенно не осталось людей. они просто исчезли, и собаки жили сами по себе. кто-то из них так и остался под влиянием своего человека, прошлого хозяина, но за время отсутствия мальчиков и девочек среди собак успели появиться исключения. вот и эта ретриняжка, о которой я хочу тебе рассказать, неожиданно даже для самой себя одним утром встала на две ноги вместо четырёх и больше не падала. причем, будучи ещё щенком. какие ты породы ещё придумать можешь?

– а можно декоративные?

– нет, декором, пожалуйста, не занимайся. пусть будет посложнее, придумай сама.

– хаскиняжка. сиба шарпей. – по выражению её лица можно было явно решить, что ребёнок завидует, что кто-то выдумал породу смешнее. мой ребёнок.

– двортерьеры. голдендудли.

– голдендудль же вроде существует?

– нет, папа. я его только что придумала.

– окей. и вот, некоторые из этих собак, которые каким-то чудом стали очень сознательными, умными, как мы, начали каждая заниматься своим искусством. дочка, как ты думаешь, другие собаки, которые не очнулись пока, понимали, что и как на это реагировать?

– не знаю. каким искусством?

– слушай. по волшебному стечению обстоятельств, собаки, которые вдруг поняли, как жить свою жизнь, все до одной жили на вулкане. абсолютно каждая. несмотря на то, что вулкан – это, как тебе известно, явление весьма беспощадное, вот на этом, на этне, росли красивые красные апельсины, спел самый вкусный виноград для самого… мм, сбалансированного вина в мире, а ещё миндаль, твои фисташки, черешня, абрикосы, инжир. ты должна наконец попробовать артишоки и вкусный кактус, ты мне пообещала.

– настанет и наше время. – как же она очень быстро учится слову.

– тогда назовем этих хвостиков осознанными хвостиками. к каждому осознанному хвостику в момент, собственно, осознанности, пришло призвание. искусство, в голове засветил фонарик.

– ну пап.

– засветил фонарик. кто-то из собак на вулкане стал рисовать этот вулкан, кто-то начал делать посуду керамическую, иногда они собирались на опустевшей вилле и делали это вместе. получалась очень красивая расписная чашка. чтобы ты понимала, кто-то из осознавших даже занимался обжаркой кофе. светлой, хотя вся италия варит на тёмной. я не знаю, как, но поговаривали, что одна собачка даже освоила фортепиано своего хозяина. играя, она ждала его возвращения.

– только не грустную сказку!

– она не грустная, ангел мой, может быть, чуть глубокая. и не об этом. я должен упомянуть, что некоторые из таких собак несколько раз спускались вниз по склону, в большой город катания, где теперь жили самые обыкновенные собаки, которых ты видишь каждый день. они обитали на улице или в оставшихся не запертыми квартирах, и среди них тоже попадались очень интересные породы. к сожалению, каждый раз, когда собачки осознанные и обыкновенные попадались друг другу, они вообще не могли взаимодействовать. первые собаки действительно пытались принести своё искусство в город, подарить его другим, но представляешь, к их удивлению, к моему удивлению, к твоему удивлению – они всегда были облаяны. и ни красивая чашка работы двух лап, ни музыка дзё хисаиси из «тоторо» и даже «унесенных призраками»…

– то есть они приходили в город, чтобы подарить это своё ремесло, и их всегда прогоняли?

– искусство. новые собаки даже договорились вновь вставать на все четыре лапы перед тем, как спуститься вниз, в гости. а кто-то из собак неосознанных много и неразборчиво лаял, кто-то к ним бездумно присоединялся, и в итоге каждый раз собаки искусства были вынуждены сами уйти. отступить, пусть это и не было никакой войной.

– но?

– но, да… моя умница.

– что было дальше, па?

– дальше… наши осознанные собаки на то почти всё и осознали, чтобы не опускать свои воспарившие лапы. одним летним вечером они собрали совет после очередной неудачи подружиться и стали гадать, какое особенное искусство способно убедить в тёплых чувствах и даже любви, по сути, таких же, как они, собак, просто чуть менее чутких, чуть менее понятливых. кто-то даже предложил придумать специальный волшебный массаж для собачьего пуза. и здесь, в этот момент, вступает ретриняжка из виагранде. его звали… а всё тогда осознав, эти собаки забыли свои прошлые имена, то есть гораздо правильнее будет сказать, что он сам себя назвал мио. ретриняжка мио из виагранде предложил сосредоточиться на простом носе, который был у всех, и магии запахов, которой он овладел. он вызвался придумать и создать один-единственный парфюм, который способен будет убедить всех-всех собак, что нужно жить в согласии. и любви. как ты думаешь, у него получится?

– да! да!

– ох, не так сразу, доча. не сразу.

– а как?

– для того, чтобы создать первый собачий и одновременно самый красивый парфюм на свете, мио нужно было уединиться, для чего он тем вечером попросил оставить его в маленьком городе на склоне вулкана этна совершенно одного. милая, представь, что виагранде на какое-то время стал бы городом на земле, где из живых существ жила и творила бы только одна собака. собака-парфюмер. все, в том числе мио, всю ночь сомневались, стоит ли разлука того и сработает ли такая затея добра и любви. и в конце концов, все вместе понадеялись, что это хорошая идея.

– конечно! – дитя восклицало, и вслед даже не подумало бы притуплять свой здоровый интерес.

– а почему, па, только мио из всех хвостиков хотел создавать запахи? неужели не было другой какой-нибудь собаки-девочки, которая бы осталась и помогла ему?

задумавшись, я выдержал самую короткую паузу на свете.

– дальше, маленькая, у тебя на выбор есть два продолжения нашей сказки: честная и не очень. в не очень честной всё будет идти хорошо, потому что я расскажу тебе только самые удачные, светлые моменты этой истории, и конец тоже может быть счастливый без всяких там полутонов. но есть другая опция, откровенная, абсолютно правдивая и без прикрас: как все произошло на самом деле. местами мио и ещё кое-кому будет не сладко, и я поделюсь ней с тобой словно своим секретом. хорошо подумай.

её глазки забегали по комнате, задумчивее обычного взгляда перед сном, который ей фирменно принадлежал с младенчества, и если для меня такая манера рассказа стала частично игрой, пусть это и простительно, то дочку моя серьёзность, не лучшим образом отыгранная, убедила в исключительной важности этой истории. пока она ненадолго ушла в себя, как утоптало бы внутрь лишь дитя с будущим великой красоты, а мне приходилось размышлять над продолжением, я из-за специфики истории окунулся в простые запахи детской. вера уже успела перестирать белье детской кровати с тем парфюмированным нью-йоркским кондиционером, который я умудрился достать во второй раз. в первый раз мы перепутали сумки и его отобрали на пограничном контроле в аэропорту, что расстроило меня неимоверно. я так хотел цельно и без полумер погружать дочку в этот мир, так что чтобы достать его вновь, мне почти сразу же пришлось попотеть. бельё едва пахло свежесрезанными турецкими розами, очень близкими к настоящим. боже, подумал я, во всем этом я ни капельки не жалею о довольно смелом абстрактном ремонте в комнате, который в некоторых наших головах (а именно – в моей) чудился уютным и подходящим, возможно, только на бумаге. дело было в зонировании: если интерьер её первой половины мимикрировал атмосферу «мастерской художника» матисса, то другая, где по задумке нашей девочке должны были сниться самые спокойные сны, была вся в цветах портретов модильяни. от его изумрудного, хорошо известно, тепло увлажняются любые мнительные настроения, а старый свет, который мы нашли на блошином рынке, должен был помочь им цвести. дочка была очень «за», упрашивая нас двоих не поменять планы. настолько ей, такой ещё юной, понравился музей оранжери в париже.

– выбираю честный. самый что ни на есть откровенный.

– выбираешь честный?

– выбираю второй.

– тогда гляди, я начну рассказывать тебе то, что ты, кто знает, испытаешь лишь в нескором времени. если тебе, моей малышке, хочется небольшой подсказки, почему я говорю об этом вот так загадочно, то я тебе и подскажу: это история, в том числе, о понимании друг друга. о любви, с которой любое живое существо распоряжается по своему образу и подобию, но не всегда трепетно и с уважением к дару стать любимым кем-то совершенно незнакомым.

створка двери тихо отворилась. словно такое подразумевалось, мы втроём смешно переглянулись.

– начнём мы с тобой с истории про кашемировое дерево.

– кашемировое дерево? милый, ты про альбицию? которая росла, растёт точнее, за нотр-дам де пари? котик наш, – поменяв руку, которой она держала лейку, вера тихо-тихо поглаживала нашу любовь по голове. – этим летом мы тебя сфотографировали под красными цветами этого дерева, помнишь?

– то было шёлковое. а кашемирового дерева не существует. и даже в японии вы его не отыщите.

– не существует?.. – подуставшая фантазия и вид нашей дочери давал мне весьма недвусмысленный сигнал вроде «скоро придется сделать красивый твист и вслух поделить этот авторский детский мультфильм на серии, как в нетфликсе».

– я хочу сказать, что ты ни за что не смогла бы под ним сфотографироваться, солнышко. и тем не менее, у этого дерева есть запах, который ни с чем нельзя спутать. мио первым открыл его всему миру.

– а мио, я могу догадываться, это парфюмер, о котором вы тут дискутировали?

– мам, это собака!

– собака?

когда вера переспросила дочку, меня в нежные тиски взяла идея, как просто в самом деле достигается высшее земное счастье, будь у тебя все то, чего люди так долго и так упорно сторонятся. семья. кто бы поспорил, что все не так просто, я лишь осмеливаюсь думать, что даже в самой искушенной жизни отходу ко сну вдвоем-втроем и рассказу красивой истории по вкусу можно отыскать место. тем временем, дождь перестал жалеть окно в комнате.

– ма, осознанная собака-парфюмер мио из виагранде со склона вулкана этно. ретриняжка порода. – на минуту девочка лишились любых предвестником сна.

чуть заулыбавшись, вера оглядела меня с ног до головы, снизу-вверх, как бы незлобно осуждая за то, что я не пожалел неокрепшую пока память нашего ребёнка, к тому же на сон грядущий. чувствуя на себе её взгляд, я похвалил малышку:

– наша умница. только вулкан на сицилии зовется этна. он находится на востоке острова, и мы непременно побываем там втроем. ты наконец увидишь наяву, что означает твое любимое слово «микроклимат». – произнес я и поцеловал дочку в лоб. опустив глазки вниз, смущенно улыбающаяся крошка в бесконечности внимания к своей персоне, в кромешности любви вокруг принялась перечислять прочие слова, которые приходились ей по вкусу в её-то возрасте.

– так вот, возвращаясь к самой истории. на утро все разбежались, и мио остался совершенно один в своем городе и этим же ранним утром отправился на поиски ингредиентов самой волшебной красоты. бродя на рассвете со своей сумочкой для трав и цветов по виагранде, мио очень чутко ощущал время и не хотел его терять, но одновременно с тем ощущал и удивительный эмоциональный подъем. мио был вдохновлен и доверял себе и своей интуицией. его собачий нос был особенно силён, он мог услышать запахи большей части острова, когда мио закрывал глаза. но вот в чём дело: на это у него было всего был всего час в день. все остальное время у него был самый обыкновенный собачий нос, но этот был точно более чуткий, чем у тебя и у меня. этот час приходился час перед рассветом, примерно на четыре-пять утра и назывался «час волка».

– почему волка? – только одни женские губы задали мне вопрос, но моего объяснения жаждали все четыре глаза, и я честно не помнил, к чему я хотел подвести.

– у меня нет ответа на этот вопрос… – женщина моя, положив голову на плечо, едва прикрыла свой смех, понимая, что я просто удачно заигрался в символиста. разумеется, мне нужно было сразу же заговорить ребёнка чем-то не слишком грустным, чтобы он ничего не заподозрил.

– и сегодня ретриняжка этот час проспала, расстроившись и чуть не пролив собачьих слез в ночи, боясь своего одиночества. увидев его, милая, прогуливавшегося на рассвете в поиске самых обычных трав – мио аккуратно срезал с земли даже обыкновенную осоку, ещё влажную, кинзу, мелиссу, мяту, шалфей, ему попалась петрушка… он шел бы так, кажется, весь день через весь остров, пока случайно не наткнулся на бессмертник, который своим видом и запахом его чуть развеселил.