Читать книгу: «Кристалл времени»
Если б в мире жила
лишь бескрайности нить.
Если б мудрость могла
в безграничности жить.
В отрешении зла
протекала б судьба,
И отчаянья мгла
не настигла б меня.
Россия, 2005 год от Рождества Христова
Трудно сказать, когда именно в мою жизнь вошла любовь. Нет, скорее ворвалась, закружила в душе бешеным вихрем. Приподняла и опустила на мягкий цветочный ковер чувств. И я будто воспарил над самой землей, и передо мной кругом была она, она, она. А потом все окончилось. Исчезла любовь, померкло солнце, погиб я…
Превосходно помню тот день. Сумрачный, с утра серый и непроглядный, словно затянутый тугим воротником. Дождь так и не пошел, хотя низко нависшие тучи, казалось, гудели от переполнявшего их напряжения.
Вокруг были люди – обычные городские прохожие, сновавшие по улицам, погруженные в свои заботы, с мрачными, под стать погоде, лицами. Хмурые и озабоченные, стреляющие по встречному людскому потоку равнодушным взглядом. И я шел в этой живой, но, казалось, бездушной реке, одолеваемый своими думами, огражденный ими от окружающего мира. Шел, сжимая в руках небольшой газетный сверток, в котором – и кто бы только знал об этом, – возможно, таилась судьба всей земной цивилизации.
По пути мне попалось захудалое кафе. Посетителей внутри было немного. Всего несколько человек: один сидел на высоком стуле за барменской стойкой, уныло потягивая из пузатого бокала вздыбившееся желтоватой пенистой шапкой пиво и бездумно глядя в мерцающий экран небольшого телевизора, подвешенного на кронштейне в дальнем от входа углу. Иногда он перебрасывался парой слов с барменом, молодым нахмуренным парнем в ярко-бордовой, с вышитым золотом вензелем на левой стороне груди, форменной жилетке и неестественно белой, накрахмаленной и тщательно отутюженной рубашке. Парень педантично протирал вылизанные до блеска бокалы.
В глубине зала, скрытые скупым внутренним освещением, мешавшимся с сочившейся сквозь окна серой осенней вязью, угадывались в беспорядке разбросанные круглые столики, за несколькими из которых сидели люди. Пожилая парочка не проявила ко мне никакого интереса. Они сидели ближе других к входу, пили кофе из крохотных фаянсовых чашечек и о чем-то разговаривали, судя по мимике, резко и отрывисто.
Чуть дальше в одиночестве сидел какой-то старик странного, бродячего вида, непонятно каким образом сюда попавший. Перед ним на столике, на бумажной тарелке лежала наполовину съеденная сосиска, откусанный кончик которой утыкался в неровное желто-бурое пятно горчицы. Еще дальше курила, пуская к потолку густые клубы табачного дыма, молодая девица. В промежутках между затяжками она успевала совершить из стакана глоток джин-тоника. Вдоль дальней стены пестрели переливающимися зазывными огнями игровые автоматы, за одним из которых восседал юнец-подросток с длинными, спутанными патлами, азартно, но все же как-то безнадежно, звеневший мелочью. Вся эта картина в один миг уместилась в моем сознании, и, хотя внутри тревожно затянулся и ожил серебристым звоном колокольчик недоброго предчувствия, я все равно переступил порог заведения. В душе с утра скребли кошки, и потому страшно хотелось выпить и хотя бы ненадолго забыться.
Бармен встретил меня хмурым и неприветливым взглядом, будто я был старым и заклятым его врагом, и совсем изменился в лице, когда я попросил у него бокал пива. Казалось, мою просьбу он воспринял как личное оскорбление.
Пока парень наполнял бокал из старого потрепанного автомата, время от времени сливая набухавшую пену в пустой бокал, меня внимательно, ничуть не таясь, без всякого стеснения разглядывал тип, сидевший за стойкой. Не выдержав этого, я ответил ему взаимностью, уткнув в него не самый дружелюбный взгляд. Наглец от неожиданности икнул и расплылся в улыбке. Он был порядком пьян.
– Пиво у них сегодня ничего, – вяло пробормотал он, в доказательство своих слов совершив из кружки солидный глоток. – Как тебя зовут, приятель? Твое лицо мне кажется знакомым…
– Вряд ли мы раньше встречались, – недовольно отозвался я, расплачиваясь за пиво и фисташки. – Твою физиономию я бы точно запомнил.
– Ты меня оскорбляешь? – удивился мужчина, грозно и с вызовом передернув полными плечами под серым, легким пиджаком.
Он вообще отличался довольно плотным телосложением, и это совершенно не скрывал, хотя и не подчеркивал, неопрятный, местами измятый серый костюм, явно ему не шедший. Тип вел себя довольно расслабленно, но какая-то скрытая напряженность и сила все же чувствовалась в его движениях.
В мои планы ссора в захудалом кафе не входила, а потому я что-то пробурчал в ответ, взял свой бокал пива и устроился за столиком в дальнем углу. Свет сюда почти не доходил, и моя фигура терялась в полумраке. Зато мне открывался превосходный обзор: я держал под наблюдением все помещение кафе и входную дверь, в то время как меня почти никто не видел.
Время тянулось, словно резина. Без особого удовольствия я потягивал отвратительное на вкус пиво, в котором, несомненно, подавляющую часть составляла обычная водопроводная вода. В голове было тесно от густившихся там мыслей. Снова и снова прокручивал я в памяти внезапный, порядком встревоживший меня ночной звонок Радзиевского, а в ушах стоял, не умолкая, его отрывистый, явно взволнованный голос.
– Друг мой, немедленно приезжайте, – говорил он, не давая мне опомниться. – Не тяните ни минуты, промедление смерти подобно!
Ничего не понимая, с тяжелой со сна головой, я бросился вон из дома, забыв впопыхах надеть носки, в летних туфлях на босу ногу, и через час уже был у Радзиевского. Старик встретил меня в прихожей, открыв дверь прежде, чем я успел надавить на кнопку электрического звонка.
– Входите же, – нетерпеливо выкрикнул он, цепко хватая меня за руку и втягивая за собой внутрь.
Далее он повел себя более чем странно. Один внешний вид его наводил на вполне конкретные подозрения: истертый домашний халат, тапочки, взлохмаченные волосы, невообразимыми седыми космами торчащие в разные стороны, мечущийся, болезненно пылающий взгляд, рдеющие нездоровым багрянцем щеки… Но это для других Радзиевский слыл тихо помешанным, выжившим из ума бывшим директором оборонного завода. Для меня он всегда оставался, несомненно, умнейшим человеком, обладавшим на редкость пытливым и трезвым умом, сумевшим многого достичь в своей жизни. Поэтому я мог простить ему его потрепанный внешний вид, тем более что спешка, с которой он вынудил меня к нему приехать, не могла быть неоправданной.
Радзиевский усадил меня в кресло, а сам, не в силах унять обуревавшие его чувства, в крайнем волнении заходил по комнате.
– Уважаемый Дима, – скороговоркой сыпал он словами, ни разу не запнувшись, словно специально задолго до моего прихода репетировал свою речь. – Помните, я говорил вам об опасности, которую несут в себе мои исследования? Она огромна, а несколько часов тому назад я узнал, что теперь она и вполне реальна. Мне позвонил из Москвы мой старинный друг, академик Вяземский, тот самый, о котором я столько вам рассказывал. Десять лет мы вместе выстраивали теорию эфирного устройства вселенной, ставили опыты и эксперименты. И вот, около месяца назад, нам удалось доказать существование эфира, вернее, мне. Это величайшее открытие, поверьте! Я знаю, что окружающие считают меня полоумным стариком, не знающим, чем занять себя на пенсии. Пусть так и думают. Огласка мне не нужна… Вяземский сказал, что у него дома вечером провели обыск. Он сумел выскользнуть на веранду и позвонить мне. Следующий на очереди я, поскольку у Вяземского почти ничего нет. Основные исследования проводил я, у Вяземского работы и без этого хватает. Но речь не об этом. Я уже уничтожил все экспериментальные установки. Сжег записи. Теперь все хранится в моей голове. Но они могут добраться и до меня. Скорее всего, они уже на полпути сюда!
– О ком вы говорите? – в волнении выкрикнул я, невольно поддавшись волне обуревавших его эмоций.
– Я говорю о спецслужбах! – воскликнул Радзиевский. – Я говорю о тех, кто заинтересован в том, чтобы наши исследования не получили огласки. Открытие эфира само по себе величайшее открытие, а доказательство его существования способно в неделю перевернуть мир! Теперь вы понимаете, как важно, чтобы мои знания попали в нужные руки? Только вам я могу доверять. Вы уже два года ходите ко мне, терпеливо выслушиваете мои лекции, и в вашей голове обязательно должны были сохраниться негативы моих знаний. Передайте их тем, кто сумеет ими воспользоваться с благими намерениями. На всякий случай оставляю вам это.
С этими словами он протянул мне сверток, упакованный в обыкновенную газетную бумагу.
– Здесь самое главное, – грустно произнес он, точно навеки прощался с любимым и самым дорогим ребенком. – Все, что я успел создать. Пусть этот сверток хранится у вас, на всякий случай. Умоляю вас, передайте его Вяземскому или его сыновьям в случае, если меня не станет в живых.
– Ну что вы…
Старик отчаянно замахал руками.
– Если бы вы знали, насколько все серьезно, – перебил он меня. – Вот вам также и письмо. Вскройте его только в случае моей смерти. Там вы найдете адрес Вяземского и подробные инструкции. А теперь торжественно объявляю: молодой человек, на вас вся надежда!
Он заставил меня подняться из кресла и, привстав на цыпочки, отчего-то чмокнул меня в лоб. В глазах его засверкали слезы.
– Прощайте, друг мой…
Затем он буквально вытолкал меня из дома. Когда я уходил, в окнах погас свет.
Возможно, прислушайся я тогда к его словам, все могло бы сложиться иначе. Но дурман тяжелого ноябрьского сна все не отпускал меня, голова туго соображала после тяжелого рабочего дня. Словам Радзиевского я не придал большого значения, приняв все за очередное чудачество старика, к которым в городе давно все привыкли, и со спокойной душой отправился домой, досыпать. Сверток пролежал на моей тумбочке до самого утра…
– … угостите сигаретой! – скорее требовательно, чем просительно, заявила девица, так некстати вернувшая меня в мир реальности.
Я вздрогнул и уставился на нее ничего не понимающим взглядом. Прошло не менее минуты, прежде чем я понял, что передо мной склонилась, томно сложив полные малиновые губы, размалеванная девица из-за соседнего столика.
– Простите, я не курю…
– Тогда купи, – нагло потребовала она.
– Простите, но у меня совершенно нет настроения с вами знакомиться.
Девица обиделась, громко фыркнула и гордо повернулась ко мне задом. Следующей ее жертвой стал мужик в сером костюме, по-прежнему опиравшийся на барменскую стойку.
Оставшись в одиночестве, я вновь пустился в воспоминания…
О смерти Радзиевского я узнал на работе. Стоило мне только войти в редакцию, как меня огорошили вестью: бывший директор «Электрона» повесился! Я не мог в это поверить. Как, когда, почему?! Ведь только этой ночью, всего несколько часов назад мы мирно беседовали с ним у него дома, и он, хоть и был порядком встревожен, но вовсе не выглядел подавленным до такой степени, чтобы свести счеты с жизнью! Потом в памяти всплыл ночной разговор, и в душу полезли ужасающие подозрения.
На место происшествия мы прибыли вместе с фотографом. У скромного домика Радзиевского собралась тихо галдящая толпа. В основном, старушки, все и всегда узнающие раньше других. Говорили о том, что старик напился и повесился от белой горячки. Другие уверяли, что виной всему полный разрыв отношений с бывшей женой.
Мне не верилось ни в то, ни в другое. Но и верить в то, о чем предупреждал Радзиевский, было страшно.
В доме работала следственная бригада. Меня пропустили внутрь лишь по старой дружбе. В нашем маленьком городишке все друг друга знали, а журналист был и подавно личностью известной. К тому же с руководителем следственной бригады, капитаном Канатчиковым, меня связывала давняя дружба.
Заприметив меня, он издали кивнул и предложил выйти на воздух. Тело Радзиевского уже вынули из петли. Сейчас с ним возились медики.
Мы вышли на крыльцо. Ежась от задувавшего холодного и сырого ветра, Канатчиков, прикрываясь руками, прикурил. Затягиваясь, он то и дело коротко сплевывал под ноги и все повторял:
– Дело дрянь…
Лишь после второй сигареты мне удалось немного его разговорить.
– Сдается мне, не все чисто в этой истории, – опасливо поглядывая через плечо, прошептал он. – Федералы приехали, а это не к добру. Говорят, случайно тут оказались, решили помочь. Только я им не верю. Не похоже, чтобы случайно.
– Федералы?
– Да, те самые, из спецслужб. Двое их. Опасные люди. С ними просто рядом стоять невозможно: до глубины души мороз пробирает.
После Канатчиков присоединился к своим, а мне пришлось прождать на крыльце, пока они не закончат. Только когда унесли тело и были сняты все отпечатки, собраны все улики, нас с фотографом пустили внутрь.
– Самоубийство, – обронил, проходя мимо меня, Канатчиков. – Других версий нет.
Уже в доме я понял, что знал Канатчиков больше, чем сказал. Повесился Радзиевский в гостиной, сняв люстру и закрепив веревку на крюке в потолке. Она так и осталась болтаться, зияя смертельной, чудовищной петлей. Затем старик встал на стул и…
– Ты не встанешь на стул? – попросил фотограф. – Попозируй, со спины.
Я подставил опрокинутый стул под веревку и поднялся на него.
– Что за черт!
Несмотря на мой довольно высокий рост, я с трудом касался низа петли макушкой головы. Насколько я помнил, Радзиевский был ниже меня. Выходит, что в петлю он полез не сам.
– Эй, ты куда? – донесся мне в спину голос фотографа, но меня было уже не остановить. Я что было сил мчался домой.
Сверток, к великому моему облегчению, по-прежнему лежал на тумбочке. Там же лежал и обычный почтовый конверт, с быстрым почерком Радзиевского. Надпись на нем гласила: «Вскрыть только в случае моей смерти». Как желал бы я, чтобы этот случай никогда не наступил!
Но судьба распорядилась иначе. Старик, служивший потехой местным жителям, умер. Живы остались только его мысли. Но знал об этом только я. Один, во всем мире.
Сильно волнуясь, дрожащими пальцами я надорвал конверт. Внутри оказался простенький лист бумаги в клеточку, очевидно, вырванный из обыкновенной школьной тетради. Знакомый почерк больно резанул взгляд. Теперь уже в моих глазах выступили слезы, а буквы на бумаге заплясали в неудержимом танце.
«Дорогой Дима, – читал я, и мне будто наяву, слышался спокойный, поучительный голос Радзиевского. – Если вы читаете это письмо, значит, меня уже нет в живых. Может, оно и к лучшему. Помните, я рассказывал вам о Кристалле Вселенной? Пожалуйста, напрягите память и вспомните все, о чем я тогда говорил. Освежить знания помогут документы из свертка. Обязательно их прочитайте. Отныне только два человека в мире знают о существовании Кристалла: вы и Вяземский. Вы должны сделать все возможное, чтобы эти знания не попали в злые руки. Найдите Вяземского. У него лаборатория в Кашповке, это в тридцати километрах от Москвы. Убедитесь, что за вами нет слежки. Не говорите с академиком по телефону. Ждите его по средам, с часу дня до трех, на проспекте Энтузиастов, на второй автобусной остановке. В руках держите сверток и четки, которые я подарил вам в прошлом году. Подчиняйтесь Вяземскому беспрекословно. В случае опасности уничтожьте сверток. Желаю удачи. Радзиевский».
Перечитав послание два раза, я снова всплакнул. В буфете нашлась початая бутылка водки. Небольшая доза спиртного пришлась как нельзя кстати. По крайней мере, она хорошенько прочистила мне мозги. Я вновь обрел способность здраво рассуждать. Радзиевский умер, и с этим нужно было смириться. Его уже не вернешь, как бы не было грустно. Впрочем, я сам удивлялся своим чувствам. Тяжело, когда из жизни уходит хорошо знакомый тебе человек. Мне всегда казалось, что Радзиевский не был мне особенно близок, и лишь его скоропостижная кончина позволила понять, что все земные обыденные и незаметные отношения гроша ломаного не стоят по сравнению с тем ценным, но теперь уже недостижимым, что теряешь после чьей-то смерти.
Поначалу я встречался с Радзиевским по работе, брал у него интервью, потом просто жалел старика, жившего в полном одиночестве. Когда у меня выдавалась свободная минутка, заглядывал к нему, всего-то пару раз в месяц. Но он очень ценил эти редкие свидания. С ним всегда было о чем поговорить. Рассказывать Радзиевский умел, а повидал в жизни он многое. Правда, в последнее время он все чаще скатывался к теме эфира, все твердил о том, что стоит на пороге величайшего открытия и скоро докажет всему научному миру, что старина Эйнштейн повел всю ученую братию по заведомо ложному пути.
Я верил и не верил ему. С одной стороны, о пресловутом эфире можно было прочитать в любом учебнике физики для средней школы. Эфиром ученая братия величала некую субстанцию, почти невидимую, но, возможно, составляющую все остальные известные и изученные человеком частицы. Ученый мир, вроде бы, признавал его существование, хотя никто и не представлял себе, что это такое. Постепенно слово «эфир» вошло во многие языки, означая нечто воздушное и неосязаемое, существующее только на словах. А Радзиевский утверждал, что сумел этот эфир пощупать руками.
Рассуждать об этом было бессмысленно. Углубляться в извилистые узкие коридоры научной мысли с моим гуманитарным образованием было просто глупо. Все равно я мало что в этом понимал. Но одно знал наверняка. Несчастный Радзиевский верил мне, как собственному сыну, и неслучайно доверил свой секрет. Поэтому было делом чести выполнить его последнюю просьбу. Тем более что она не казалась невыполнимой. Не было ничего сложного в том, чтобы съездить в Москву и встретиться с академиком Вяземским.
Не откладывая дело в долгий ящик, я прямо из дома позвонил главному редактору и взял недельный отпуск за свой счет. Потом начал собирать вещи. На календаре значилось третье ноября, вторник. Завтра среда, а Радзиевский велел дожидаться академика именно по средам. Если вечером я отправлюсь в Москву поездом, то уже в шесть утра буду в столице. До часа дня как-нибудь пережду, а потом отправлюсь в условленное место встречи. Надеюсь, Вяземский не заставит себя долго ждать.
Много вещей с собой я не брал. Сунул в карман куртки документы и деньги. Подумав, добавил к ним зубную щетку. Большего для однодневной поездки и не требовалось.
Опасался только одного. Меня смущало появление двух федералов, как назвал их Канатчиков. Дома у Радзиевского я мельком видел обоих. Капитан был прав. При взгляде на них мороз пробирал кожу. Чувствовалась в них неприкрытая враждебность и настороженность ко всему окружающему. В движениях читалась пружинистость выкидного ножа. С такими не забалуешь.
И только я вспомнил об этих типах, как в прихожей раздался долгий и тревожный звонок. Пока я раздумывал, открывать или нет, звонок всполошил, наверное, всех соседей.
На пороге стояли они. Такие разные и такие одинаковые на вид. Позже я понял, что было в них похожего. Нет, не одинаковые серые костюмы и черные плащи, а выражение их лиц. Холодное, непроницаемое, словно гранит, бездушное. Помню, как невольно содрогнулся я от мысли, что такие лица, должно быть, очень идут хладнокровным убийцам.
– Дмитрий Ремезов? – спросил тот, что был пониже.
– Я за него, – попробовал я отшутиться, но моя шутка не произвела на них никакого впечатления.
Тогда я просто утвердительно кивнул головой.
– Проходите.
Они оба важно вынули откуда-то из недр своих костюмов служебные удостоверения и в развернутом виде сунули мне под нос. Я только и успел прочитать, что значились они в каком-то грозном ведомстве, и отступил в сторону.
– Вы живете один? – снова спросил низкий, который был, судя по всему, главным в их тандеме.
– Нет, вместе с Талибом, – ответил я.
Коротышка вытаращился на меня так, будто я прямо у него на глазах изрыгнул пламя.
– С кем? – озадаченно переспросил он, напрягая извилины.
– С Талибом, – спокойно повторил я. – Это мой крыс. Он белый.
Клетка с крысенком, вернее, с взрослым, полным сил, крысом-альбиносом, стояла в углу комнаты, прямо на полу. Она была открыта. Я никогда не ограничивал Талиба в свободе передвижения. Он преспокойно разгуливал по всему дому, причем у него и мысли не возникало сбежать от меня. Наверное, я для него был таким же единственным другом, как и он для меня. Со стороны это, должно быть, выглядело довольно глупо. Трудно поверить в дружбу крысы и человека. Тем не менее, отношения между нами, скорее, напоминали искренние человеческие. По крайней мере, я мог поделиться с Талибом любыми проблемами, и был уверен в том, что он ничего не разболтает.
В данный момент Талиб где-то гулял, скорее всего, заполз под ванную. Он часто скрывался там, видимо, повинуясь древним инстинктам своего рода.
Тем временем, федералы обшарили цепкими, ничего не пропускающими взглядами всю мою квартиру. Жил я довольно скромно, как и живут обычно провинциальные холостяки. В моей квартире была только одна комната, всю обстановку которой составляли диван, тумбочка, кресло, небольшой журнальный столик, небольшой шкаф, забитый, в основном, книгами и телевизор. Кухня отличалась такой же скромностью: древний буфет с треснувшим стеклом, да исцарапанный стол с тремя табуретками.
– Вы хорошо знали Радзиевского? – неожиданно спросил коротышка.
Я пожал плечами.
– Иногда захаживал к нему, на чашечку чая, но не могу сказать, что знал его очень хорошо.
– Вам что-нибудь известно о его исследованиях? – его взгляд так и впился в меня.
Волнуясь и дрожа, как абитуриент на вступительном экзамене, но внешне стараясь оставаться спокойным, я ответил:
– Да, он как-то обмолвился, что умеет превращать воду в золото. Даже обещал показать, как это делает. Но так и не показал. Наверное, просто выдавал желаемое за действительное. Если бы он умел превращать воду в золото, то не жил бы так скромно.
– Больше он ни о чем не рассказывал? – не унимался коротышка.
Его партнер, верзила, во время допроса возвышался рядом с ним, грозно хмуря брови. У меня сложилось впечатление, что скажи коротышка ему «Фас!», как он незамедлительно бросился бы на меня и изорвал зубами в клочья. Мне стало страшно.
– Нет, больше Радзиевский ничего не рассказывал. Он вообще был человеком со странностями. Об этом весь город знает. А почему вы об этом спрашиваете? Вы думаете, что это было не самоубийство?
Коротышка вздрогнул. Впервые за время беседы он хоть как-то проявил свои чувства.
– Нет, с чего вы взяли?
– Просто обычно в подобных случаях представители закона не посещают возможных свидетелей с расспросами.
– Так поступают только местные представители власти, – презрительно заметил коротышка. – Мы обязаны проверить все. А что это у вас за сверток?
Я похолодел, когда его взгляд уткнулся в сверток Радзиевского, который так и остался лежать на тумбочке.
– Это газеты, – нашелся я. – Кое-какие старые мои заметки. Сегодня захватил с работы.
– Можно взглянуть?
– Пожалуйста, – простое слово, которое я произносил несметное количество раз в жизни, едва не вывернуло мне язык, неожиданно отказавшийся повиноваться.
Коротышка подошел к тумбочке и взял сверток в руки. Он был небольшим, плотно свернутым в старую газету. Сверху как раз выделялась моя фамилия под какой-то заметкой. Сверток был перетянут суровой ниткой. Повертев в руках, коротышка положил его на место, чем спас меня от преждевременного инфаркта. Вряд ли мое сердце выдержало бы, если б он начал разворачивать сверток.
– В ближайшее время вы никуда не собираетесь уезжать? – как чувствовал, спросил напоследок коротышка.
В комнате не было ни малейших следов приготовления к отъезду. Значит, он просто забрасывал удочку. Но я был не так прост.
– Нет, никуда. Разве что совершу прогулку за город. Неплохо было бы немного развеяться после случившегося.
Мой ответ, казалось, удовлетворил коротышку. С задумчивым видом он машинально кивнул, и, прихватив с собой верзилу, потопал в прихожую.
– Если все же надумаете куда-нибудь поехать, сообщите об этом в милицию, – потребовал коротышка. – Дело еще не закрыто.
Они ушли, оставив меня в мрачных раздумьях. Впрочем, теперь сомнений не осталось. Я должен был ехать в Москву!
Тем же вечером, тайком, прячась от прохожих за осыпавшимися ветвями придорожного кустарника, я пробрался на вокзал. Покупать билет в кассе не рискнул. Дождался, пока проходящий поезд не остановится, и нырнул в ближайший вагон. Договориться с проводником не составило большого труда. Пять минут спустя я уже ехал в купе в столицу…
Я и не заметил, как бокал опустел. Пиво закончилось так же быстро, как пролетает долгожданный летний отпуск. Но повторять заказ я не решился.
– Что-нибудь еще?
Я поднял взгляд. У моего столика, некрасиво двигая челюстями и пережевывая жвачку, нетерпеливо топталась с ноги на ногу официантка с каким-то помятым лицом. Неизвестно, откуда она взялась. В ее руках волновался засаленный блокнот.
– У вас можно покушать? – спросил я.
– Только закусить, – истерично хохотнула она. – Могу предложить сосиски, картофель фри, куриные крылышки, салат из морской капусты…
Прерывая бурный словесный поток, я попросил салат и сосиски. Цены на картофель здесь были сверхвысокими, ибо везли его отчего-то из-за границы, а куры-гриль (я знал это по опыту) скорее напоминали недоношенных зародышей, чем то, чем они обязаны были быть.
Официантка принесла заказ, на всякий случай поставила передо мной пепельницу и улыбнулась. Очевидно, какое-то впечатление я все же на нее произвел…
Всю ночь я не спал. При тусклом освещении купейного светильника распечатал сверток и читал, читал, читал. Передо мной выплясывали непонятными загогулинами витиеватые формулы, давили на мозг заумные определения, но кое-что мне все же удалось понять. Во мне крепла уверенность в правоте Радзиевского. Его исследования в самом деле могли перевернуть мир. Даже моего узкого, ограничивающегося школьным курсом, образования хватило для того, чтобы понять всю выгоду этого открытия. Одинокий полоумный старик предлагал миру бесценный подарок. Он хотел подарить человечеству неиссякаемый источник энергии!
Оторвавшись от чтения, я закрыл глаза и закружился в вихре фантазий. Энергия, движущая сила всего сущего… Истинное наполнение мира… Животворная длань… Ах, сколько эпитетов вертелось на языке, но один так и рвался наружу. Всемогущество! Вот что предлагал Радзиевский человечеству. Неиссякаемая энергия способна была дать человеку все, о чем до этого он мог только мечтать. Она могла одарить человека такой силой, что межзвездные полеты превратились бы в сущий пустяк, природные катастрофы потеряли бы всякий смысл, а человек перестал бы тратить основную часть жизни на физический, рабский труд и мог бы целиком и полностью сосредоточиться на силе мысли. Но…
Всемогущество – коварная вещь! Это редкий по силе наркотик, устоять против соблазна которым невероятно сложно. Как почувствует себя человек, когда в его руки внезапно свалится нечто, дающее ему превосходство над остальными? Радзиевский был человеком увлеченным, и потому его можно понять. Но окажись на его месте другой, менее альтруистичный индивид? Неиссякаемая энергия… С ее помощью можно завоевать мир…
От одной этой мысли я невольно поежился. Будь у Гитлера нечто похожее на то, что открыл Радзиевский, кто знает, чем окончилась бы война…
Ночь до Москвы пролетела незаметно. Все меньше нравилась мне история, в которую я влип по воле покойного ученого. И не отпускали тревожные предчувствия. Что-то подсказывало мне, что все окажется далеко не так просто, как я предполагал. И предчувствия не обманули…
До назначенного срока оставалось больше часа. Времени было достаточно для того, чтобы выпить еще кружечку пива. Я подозвал официантку, сделал заказ и, спросив, где находиться санузел, ушел освежиться. Когда вернулся, пиво уже дожидалось меня на столе. Опустевшие тарелки из-под салата и сосисок, напротив, с него исчезли.
Устроившись на стуле, я заметил, что под бокалом лежит какая-то бумажка. С гулко бьющимся сердцем, незаметно от других стащил ее со стола, развернул и украдкой прочитал: «Вам угрожает опасность. Не ходите на встречу». Сердце сжалось и все похолодело внутри, когда я перечитал эти строки. Кто-то следит за мной? Кто-то знает, зачем я тут? Но ведь это невозможно! Знать об этом могли только я и Радзиевский. Но последний уже второй день, как умер. А я… я никому не говорил о своих планах.
Судорожно схватив бокал, я торопливо, мелкими глотками стал поглощать пиво, совершенно не обращая внимания на его отвратительный вкус. Более всего меня в эту минуту интересовало, кто мог подложить эту записку. Тайком я обвел взглядом все помещение. Изменений за время моего отсутствия не произошло никаких. Все те же клиенты, казалось, даже позы не сменившие. Тогда кто, если не они? Официантка?
Вон она, стоит у стойки, о чем-то беседует с барменом. Все также глупо жует жвачку. На лице ни грамма интеллекта, только пуд дешевой косметики. Сама написать такое она явно не могла. Ее попросили передать записку? Возможно, но опять же, кто? Тот, кто находится за пределами кафе! За мной следили снаружи!
Сунув записку в карман, я отодвинул недопитое пиво в сторону и вышел из кафе. Мне показалось, что в мою спину при этом впились взгляды всех посетителей.
Погода оставалась хмурой. Давило небо, угнетающей серостью отражаясь в каменных коробках высоченных домов. В лицо летела омерзительная мересь, мельчайшими капельками покрывая кожу, задувал легкий, пронизывающий ветерок.
Подняв воротник, я зашагал к месту встречи. Записка лишь распалила мое любопытство, и в этом проявлялся и профессиональный интерес. Как журналист, я не раз встревал во всякие темные истории.
На остановке теснился народ. Люди жались друг к другу, пытаясь залезть под сводчатый полукруглый козырек, будто там могло быть теплее. Я устроился рядом. Сверток сунул подмышку, вынул из кармана четки и начал методично перебирать их озябшей, посиневшей от холода рукой.
Время шло. К остановке один за другим подходили автобусы, троллейбусы, маршрутное такси. Люди вливались в общественный транспорт потоками и вываливались из него гроздьями. Скоро я стал единственным, кто стоял тут так долго.
Потом из толпы приехавших на очередном автобусе неожиданно вынырнул высокий старик с аккуратной, клинышком постриженной, серебристо-седой бородкой, в каракулевой шапке-пилотке и со старым, потертым портфелем в руке. Он подлетел ко мне, схватил под локоть, и, не успел я опомниться, потащил за собой.
– Не оборачивайтесь, за нами может быть слежка, – шептал он мне на ухо. – За углом метро. Смешаемся с толпой, и там вы передадите мне сверток.
