Читать книгу: «Тренируй искренность»

Шрифт:

Текст публикуется в авторской редакции с сохранением авторской орфографии и пунктуации.

Иллюстратор – Дарья Кулеш

Джо

Джо тянет тепло и мудрость из раскрытых окон и книг,
Джо везет на себе страдальцев, как старательный грузовик.
От нее не ушел обиженным ни болезный, ни брошенный, ни старик.
Джо – единственная в городе ведьма.
У Джо на подоконнике свечи, учебники и черепа,
Джо осторожна, вдумчива и неглупа,
Может каждого вытащить и не дать пропасть,
А берет за услуги немного меди.

Она верит, что ведьма от слова ведать и знать.
Хоть не раз пытались в нее камни бросать,
Джо любого обнимет, как вечная мать,
И беспрекословно служит выбранной этой цели.
Но когда в ее доме пусто, Джо задумчива и слепа,
Спотыкается о пороги и даже может упасть,
Мысли скачут по полу, рассыпаются как крупа,
И дышится так, будто легкие раскрываются еле-еле.

Скоро сорок, но нет у Джо семьи, друзей.
Жизнь, как арена, долбанный Колизей:
Люди приходят за помощью или так, поглазеть.
Так Джо тоже платит. За способность смотреть шире,
Видеть историю и сверху, и изнутри,
Четко формулировать и правильно говорить,
Раскладывать на составляющие: раз, два, три,
А иным демонстрировать магию в обычной своей квартире.

Джо все знает и годы свои уверенно кует —
Так капля за каплей вереск уходит в мед.
Джо не жертва. Бездетна и больше не ждет,
Но отдает. А отдавать можно лишь от избытка.
Так она шаманит и держит баланс простой.
И до тех пор не боится остаться совсем пустой,
Пока замолкают за нею и плач, и вой,
Пока живет и врачует чужие ошибки.

«Не буди во мне, маленькая, выдуманную тобой вину!..»

Не буди во мне, маленькая, выдуманную тобой вину!
Я тоже измучился. Незачем затевать войну.
Я могу рассказать, как я слышал тебя одну,
Но то было раньше.
Я могу рассказать, что, увидев тебя, затих,
Что я помню музыку – одну на двоих,
И твои сильные бедра вокруг моих,
И в том не было фальши.
Не кори меня, маленькая, я был нетрезв и слаб.
Я на долгие месяцы стал ни царь, ни раб.
Понимаешь, я тоже теперь не рад,
Но пора идти дальше.

«Так бывает, что ты уходишь и уносишь совсем не то…»

Так бывает, что ты уходишь и уносишь совсем не то:
Зонт с лаковой рукоятью и английское пальто.
Движешься дальше, думая, что теперь готов,
Но то, что ты вынес, – не про осень.
Она смотрела вслед и беззвучно пыталась сказать,
Что двое – это не только вместе стелить кровать,
Из двадцати четырех быть почти двадцать пять.
Двое – даже тогда, когда один из вас просит.

Ты потом поплакал под модным своим зонтом?
Поныл: «О боже, я так страдал из-за нее потом!
Я даже татушку себе набил с трудом!
Хотя нет, без труда, и вышла что надо».
Ты ничего не понял, и она ничего не поняла.
Кто-то из вас разобиделся, кто-то сгорел дотла.
Кафельный пол зачистила вьюга-метла,
И после вас теперь выставлены сторожевые отряды.

Иногда ты выносишь из горя совсем не то:
Тащишь себя-жертву, молишься на восток.
Знаешь, бывает стоит придержать поток,
Обнулиться, как обнуляются президенты и дети.
Так подписывают вольные твердой рукой,
Так в чистые головы входит покой,
Так замирают ветры, как перед грозой.
Будто не было ничего.
Будто никто никого не встретил.

«С тобой Мари узнала цену большой вины…»

С тобой Мари узнала цену большой вины
И докопалась, дорылась до самой той глубины,
Где страшно, и холодно, и исходы не видны,
Но ведь ты пока побудешь рядом?
Она так тянется к крепкости выглаженных перил.
Сотни ладоней полировали их, тысяча крыл,
И сколько б банальностей ты не говорил,
Уверенно тащишь ее из личного ада.

Ах, моя бедная маленькая Мари!
Ты говори с ней, пожалуйста, говори,
И, может быть, вырастет у нее внутри
Собственная живая опора.
Я пугаюсь тонких ее ключиц,
И когда она по ночам кричит.
Не молчи, прошу тебя, не молчи —
Иногда достаточно долгого разговора.

«Я еще не выворачивала так нутро…»

Я еще не выворачивала так нутро,
Я не умею очиститься, горько заплакав.
Как же больно и холодно вносить двойную плату
За твое и мое
откровение и вранье
И только мою одиночную палату.
Я сижу, испугавшись и сжав колени.
Новую душу достать мне не хватит денег!
На мои гроши
и старой не купишь души,
А я ведь даже стихов купить не умею.
Я еще не выворачивалась так совсем —
До конца, без надежды и без возврата.
А ты сидишь рядом в позе старшего брата
Прямой и тихий,
и к черту идут стихи,
Хоть их и не написать обратно.

40

В твои сорок
Ты предан, умен и тих,
Ты точно знаешь, кто дорог,
Что путь занозист и долог,
Особенно для двоих.
В твои сорок
Идеально различаешь цвета,
Без раздумий выкидываешь ворох
Ненужных мыслей и чуждый морок.
Остаются уверенность и простота.
В твои сорок
Ты давно научился прощать.
Только со временем выгорает и порох,
Любой век болезненно короток.
Я плачу, как плачет покинутый город,
И мне нечего тебе пожелать.

«Ты так смотришь…»

Ты так смотришь —
Внизу становится горячо.
Я подойду и поцелую
В макушку, потом в плечо.
Не разговаривай
И не думай со мной ни о чем —
Я так прощаюсь.
Что я делаю – все не в счет.
Что ты видишь?
Усталость, суету или бред?
Я стою за спиною,
Заслоняю тебя от бед,
Или мне так кажется?
И без меня ты в броню одет:
Латы сверкают,
Экскалибур к небу воздет.
Ты меня не прощаешь?
По лицу соленое течет.
Молчишь и думаешь себе,
А я даже не знаю, о чем.
Ты так смотришь,
Как будто требуешь отчет.
А я тебя все целую —
В макушку, затем в плечо.

«Вот сидишь ты коленями в облака…»

Вот сидишь ты коленями в облака,
Рядом волчица, стремительна и легка.
Теплым боком, теплей, чем твоя рука,
Закрывает тебя от стужи.
Вот ты снова отрубленные головы за спиной несешь,
И следы на руках омывает дождь.
Скоро вечность, как ты никого не ждешь,
Кроме волчицы, живой и нужной.

Многие лета тому убавь,
Помнишь, Смородину миновала вплавь?
Будто сам Чернобог утянул тебя в Навь,
А вернувшись, ты боль ту с собой носила.
Я смотрела, как ты не зовешь гостей,
Как растет погост из людских костей,
Я болела тоской от таких вестей,
Пока множилась твоя жуткая сила.

Помню, ты на купальскую ночь
Выплетала венок, загадала дочь,
Но река уносила молитвы прочь,
А высокое пламя тебя отторгло.
И тогда разметалась, угасла нить.
Я узнала, что ты забываешь жить
И обидевших сводишь на волчью сыть —
Никому не даешь ухватить за горло.

И теперь темный меч над тобой завис.
И не в ирий стремится душа, а вниз.
Я пришла рассказать тебе, как спастись,
А иначе не быть мне твоей берегиней.
Не ходи без конца на Калинов Мост
И кричать «за что?» навсегда забрось.
Память рода крепя, не стриги волос
И прощай себя и других отныне.

Вот сидишь ты коленями в облака:
Без волчицы защита тоже крепка.
Как спокойно идет в берегах река,
Напитавшись вдоволь земной силой,
Так и ты упокой кипяток-войну.
Нет нужды теперь поминать вину.
И твоей, и чужой повелю уснуть —
Починить можно все, пока не в могиле.

«Ах, эти плечи – золото и шоколад…»

Ах, эти плечи – золото и шоколад,
Нельзя быть таким юным в почти пятьдесят.
Ты, наверное, говоришь не Питер, а Ленинград,
А я лет на двадцать к тебе опоздала.

Ну что ты смотришь так, врачеватель душ?
Счастливый папа, счастливый муж.
Какая дикая, смешная чушь —
Я снова стою с открытым забралом.

Ах, эти волосы – пепел и соль!
Это мудрость твоя забрала мою боль,
На теплой груди захлебнулся вой,
Я стала почти целой, почти живой,
Только украла, опять украла.

Ты предлагаешь наново меня собрать,
А мне неясно, куда что паять.
А вдруг я исчезну тогда, твою мать?
И некому будет начинать сначала?

Ах, эти пальцы – сталь и горячий воск,
У меня к ним, пожалуй, один вопрос:
Что делать тем, кто еще не дорос?
Дожила до морщин и седых волос,
А границы твои нарушала.

Что-то шалит рефлекторский мой радикал.
Я мучаю скулы, чтобы ты не узнал,
Не прогнал и не запер меня в подвал —
Я потом не спасусь из того подвала.