Читать книгу: «Илларион», страница 3
2. Бинарное вождение
Айзек жадно всматривался в лица людей, суетящихся вокруг. Мечущиеся взгляды, обрывки фраз, разномастные чемоданы, взлетающие на грузовые полки наверху, где-то вдалеке вопит грудничок – словно в предчувствии пытки, которую совсем скоро, на высоте десяти тысяч метров, устроит ему нервная система. Казалось, сырье для фантазерского ремесла прямо-таки витает в воздухе и уже весь самолет заполнило своей концентрированной эссенцией. Однако писатель никак не мог ухватить из этой хаотичной сцены ни малейшей искорки, которая бы разожгла жерло сочинительства.
Убедившись, что салон самолета не даст ему никакого стоящего материала, Айз направил приунывший взгляд в окошко иллюминатора и попытался найти что-нибудь интересное там, среди горбатых спин шасси и в бликах стеклянных стен аэропорта.
«Откуда я выудил идею первой книги?» – эта мысль промелькнула в голове писателя, как только он заметил машину с яркой мигающей надписью на крыше «Следуй за мной». Небольшой автомобиль служил проводником, выводившим самолет на взлетную полосу. «А кто же меня направит на ту полосу, с которой я взлечу?»
– Твоя затея пришлась весьма кстати, Айз, – прервал его внутренний диалог Феликс. Он плюхнулся в соседнее кресло и поправил свой пиджак, потянув его книзу.
– Не хочешь сесть у окна? – откликнулся писатель.
– Из нас двоих один ты по-прежнему ребенок, Айзек. Сиди у окна – Снисходительно улыбнулся Феликс.
– Пфф… – насмешливо фыркнул писатель. – Из нас двоих взопреешь за весь полет только ты. Потому что только ты надеваешь костюм, даже когда спускаешься в булочную за хлебом. Скажи, Феликс, это и есть цена того, чтобы называть себя взрослым?
– У кого-то скверное настроение, я гляжу, – отеческим тоном произнес Феликс, тактично перескочив на другую тему. – Надеюсь, тебя порадует моя новость. В большинстве городов, которые мы посетим, находятся сиротские приюты, построенные нашим фондом. Подходящий повод их навестить, не так ли?
– В этом весь ты, – Айзек смерил друга укоризненным взглядом, в причине которого Феликсу предстояло разобраться.
– Что ты имеешь в виду?
– Почему, ты думаешь, я рву когти из Лондона? Там все изучено, улицы истоптаны вдоль и поперек. Ничего там не осталось трогающего, нового, дразнящего. Ничего, что пробуждает незримые слои созидательного духа. Лондон – теплица, и там нет места роковым случайностям. Творчество встречается с реальностью там, где творец сталкивается с необратимыми данностями бытия, со смертью, одиночеством, опасностью, с превратностями жизни, пускай и не своей собственной… – все больше распалялся Айзек. Видя, как мысли Феликса улетают куда-то далеко, писатель сменил нарратив: – Короче! Я хочу вырваться из привычного уклада жизни и надеюсь, что ежедневная смена обстановки и сопутствующих занятий пробудит мою фантазию. Это тебе понятно?
– Абсолютно, друг! Целиком и полностью! А фонд подсобит! Разве мы часто заглядываем к детишкам? Чем тебе не смена сопутствующего занятия? – Феликс не отступал. – Представь себе! Ты приходишь в приют. Видишь, в каких замечательных условиях растут дети благодаря твоим вложениям. Они рады лицезреть воочию своего спасителя, улыбаются тебе, говорят «спасибо», ведь без тебя у них не нашлось бы и крыши над головой…
– Нет уж, дружище… – стыдливо опустив глаза, отозвался Айзек. – Ты меня знаешь, я тот еще сердобольный самаритянин и прекрасно понимаю всю важность фонда, но давай навестим детишек в другой раз. Цель нашей поездки слишком разнится с делами фонда.
– Поздновато давать заднюю, Айз. Я уже обо всем договорился. Нас ждут. – Изображая бессилие перед судьбой, Феликс развел руками.
– Терпеть не могу, когда ты хитришь. И опять твои «расчет и недосказанность». Сколько мы говорили о том, чтобы ты не принимал подобные решения за меня? – Айзек цокнул и отвернулся к иллюминатору. – Принеси мне выпить что-нибудь. Не хочу ждать целый час до подачи ужина. – Вызывающе сложив руки на груди, он кивнул в сторону бортпроводников, все еще встречаюших нескончаемый поток пассажиров с дежурными улыбками.
– Айз, боюсь тебя огорчить – но алкоголя тут нет. Вообще.
– Что, серьезно?
– Абсолютно. Когда я спросил о твоих пожеланиях по рейсу, ты ответил: «Вылет вечером, и подешевле». Солнца за окном не видно, а значит, и выпивку мы тут вряд ли раздобудем.
– Ну ты даешь! – покачал головой Айзек. Его забавляли расчетливость и прагматизм Феликса. Друг намеренно забронировал сухой рейс, ибо не видел в пьянстве ни основы для креативности, ни особой романтики, которая бы скрасила творческие поиски. – «Пиши пьяным, редактируй трезвым»! Формула Хемингуэя!
– Формула, но не заклинание. Спирт на борту не появится, какие бы хлесткие фразочки ты в меня ни кидал.
Мобильник в куртке Айзека завибрировал – по старой традиции Карен собиралась пожелать друзьям спокойного полета.
– Да, снежинка? – отозвался писатель, взглядом попросив друга извинить его. Феликс понимающе сел вполоборота, словно такая позиция создавала вокруг Айзека незримую телефонную будку, откуда ни одно его слово не просочится наружу. – Да, действуем по стандартной схеме – я напишу тебе, как сядем… Порви всех на экзаменах, любимая. Ты лучшая. Что? Хочешь поговорить с Феликсом? – Друзья озадаченно переглянулись. Заместитель перехватил телефон из рук начальника.
– Вечер добрый, госпожа Изенштейн, я вас слушаю.
Феликс поднялся с места и, протискиваясь между входящими пассажирами, скрылся где-то возле дверей в салон. Айзек сразу принялся искать его глазами и даже слегка привстал для лучшего обзора. Предмет разговора невесты и лучшего друга был ему страшно любопытен. Они готовят писателю какой-то сюрприз? Но сиденье поманило его назад, в свои удобные объятия, глаза слипались, сон накатывался, забирая остатки энергии, и Айзек поддался, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Готовый немедленно отправиться в путешествие по лабиринтам подсознания, он заранее пристегнул ремень, чтобы бортпроводники не тревожили его во время взлета, и блаженно закрыл глаза. Однако вместо проводника писателя разбудил плечистый парень, занявший место Феликса. Айзек спустил бы ему это с рук и даже порадовался бы возможности напакостить другу, но понимал, что неминуемая возня, которую тот устроит, когда вернется, вновь вырвет его из мира грез. Пришлось вмешаться.
– Простите, здесь занято, – подал он голос, выдавив из себя сонную улыбку. Доброжелательность являлась одним из первейших правил, по которым жили родители Айзека – и воспитали его самого.
Он вырос в семье психиатра и театрального критика. Сама по себе столь необычная комбинация профессий блекла на фоне разнящихся подходов родителей к воспитанию сына. Мать, расцветающая в лучах светского общества, яркая, болтливая, остроумная, всегда моложе своего возраста, превращалась дома в суровую амазонку, строившую мужчин по свистку. Благодаря ее влиянию, харизме и неподражаемой болтливости Айзек и сам нравился всем вокруг. Мать заронила в него зерно юмора, постепенно вымахавшее в целую оранжерею сарказма. Она была для Айзека мостом между теплым кругом семьи и безграничным, по ее словам, жестоким внешним миром. Вплоть до недавнего времени, когда Айзек сообщил родителям о помолвке, мать старалась держать единственного сына в ежовых рукавицах, чтобы вылепить из него того идеального человека, каким она сама когда-то хотела стать. Пока Айз не заработал миллионы на первой же книге, творчество сына виделось ей лишь игрой в натуру высоких потребностей и несбыточных идеалов, бессмысленной погоней за глупой и, ко всему, малоприбыльной мечтой. Отец же, наоборот, всячески поощрял тягу Айза к сочинительству. В отличие от матери он никогда не отказывал сыну в поддержке. Безусловное принятие отца стало оплотом веры Айзека в доброту, искренность, неповторимость человеческой души. Он дал ему то, что никогда не смогла бы дать его мама, – понимание своей уникальности и право ее сохранять, умение оставаться самим собой, несмотря ни на что. Наставления матери требовали от Айзека улыбаться, а уроки отца напоминали: «Ты можешь не делать этого, если не хочешь». Стратегия мамы сейчас явно провалилась, так как незнакомец, усевшийся на место Феликса, удостоил писателя лишь гримасы недоумения и злости.
– Здесь два места свободны, разве не так? – ответил он, незамедлительно переходя в атаку.
Айзек увидел, что за парнем сидела девушка. По всей видимости, места парочке достались в разных частях самолета, и они решили воссоединиться с помощью силы и наглости. Возможно, им больше помогла бы вежливость, но последняя явно отсутствовала в коммуникативном арсенале крепкого парня, решившего запугать Айзека грозным взглядом и острым словцом. Писатель не смог сдержать смешка, вырвавшегося из груди, словно короткий выхлоп – из турбины самолета.
– Искренне не понимаю, на что ты надеешься, дружок. Первый раз летишь? Давай-ка я расскажу тебе кое-что полезное: места в салоне зафиксированы за каждым пассажиром в соответствии с посадочным талоном. Здесь сидит мой друг. У него в талоне напечатаны циферка и буковка, обозначающие именно это конкретное место. Он тебя с полным правом прогонит, когда вернется.
– Мил, ну не упирайся, пойдем. – Девушка потянула спутника за мускулистую татуированную руку, но тот вбил себе в голову, что Айзек пытается их надуть и не хочет отдавать никому свободное место, желая заполучить лишнее пространство для своих длинных, как у цапли, ног.
Айзек нацарапал ментальную запись: «Мил – необычное имя… Надо бы использовать для какого-нибудь злодея».
– Слушай, я уверен, что здесь никто не сидит. Зачем ты ездишь нам по ушам? – недовольно продолжал парень, явно не привыкший маскировать свои претензии под внешней вежливостью. Не повышая голоса и не привлекая внимания любителей поглазеть на публичные скандалы, он собирался высказать заспанному зануде все, что, по его мнению, истинный мерзавец должен знать о себе. Айзеку импонировала такая неприкрытая прямолинейность. К тому же волнующая сценка могла дать ему те самые фантазерские приправы, которые он так отчаянно пытался раздобыть.
– Ты такой смешной, ну правда же, – растянул рот в улыбке писатель, намеренно раздражая парня еще больше.
– Это у тебя сказки смешные, Андерсон, – отрезал парень, от чего Айзек чуть не лопнул от смеха, ведь он был твердо уверен, что Мил не признал в нем знаменитого писателя. – Самолет уже тронулся, мы скоро взлетим, а твоего друга все нет. Признайся, ты просто зажал свободное местечко для себя!
Айзек живо перевел взгляд в иллюминатор и убедился в правдивости услышанного. Выходит, парочка приземлилась на соседние места в тот момент, когда самолет начал движение. Он снова посмотрел в сторону зоны бортпроводников, в которой, словно в Бермудском треугольнике, бесследно пропал его друг. Видимо, Феликс решил сесть где-то спереди, на свободном месте, дабы избежать вычурных тирад о вратах Трисмегиста. Но Феликс вернется. Он точно вернется.
– Я тебя понял, – кивнул Айзек. Внезапно он потерял азарт и молча вынул из кармана два билета, которые поднял на уровень глаз парня. Выругавшись себе под нос на незнакомом Айзеку языке, Мил поднялся, взял спутницу за руку и побрел прочь.
Вскоре после взлета писатель снова провалился в сон и лишь на мгновение вынырнул из него, когда самолет тряхнуло в воздушной яме. Сквозь дремотную пелену Айзек разглядел человека в костюме на соседнем кресле. Водя пальцем по экрану планшета, заместитель копался в каких-то текстовых документах. В одном Айзек был уверен всегда – Феликс ни за что не оставит его одного.
Отправным пунктом идейных поисков стал город Осло, столица Норвегии. Именно здесь в аэропорту Феликс и Айзек арендовали автомобиль, на котором в последствии исколесили половину Европы. Несмотря на все тщательно взвешенные аргументы Феликса сделать выбор в пользу изящного кабриолета БМВ М8 с выразительным акульим анфасом, Айзек настоял на Вольво В40, более семейном и недорогом варианте. Как и предписывали правила бинарного вождения, время за рулем они поделили в пропорции два к трем. Однако вопреки установленной системе писатель частенько просил Феликса сесть на водительское сиденье вне очереди: он хотел полюбоваться пульсирующим миром, проносящимся мимо автомобиля, и не пялиться вместо этого на полосатую разметку, светофоры и дорожные знаки.
Айзек собирался всесторонне рассмотреть ситуацию в самолете и выкачать из нее полезные ресурсы для книги. Данной операции способствовало повторное столкновение с источником конфликта в очереди на паспортном контроле. Татуированный парень стоял в соседней линии и недобро поглядывал на Айзека, словно затаившая злобу дворовая собака.
– Ты это видишь? – спросил Феликс. Ему, как человеку, не ставшему очевидцем конфликтной ситуации, такое поведение незнакомца показалось враждебным и слегка неадекватным. – Почему он так пялится на нас?
– Дай-ка я с ним поговорю. – Айзек подался навстречу быковатому парню. Феликс остановил друга, положив ладонь на его грудь.
– Чтобы я опять получил за тебя по морде? Нет уж, – строго возразил заместитель. – Вот так ты собираешься черпать материал для книги? Бросаться на всех, кто косо на тебя посмотрит?
– Неужели я настолько предсказуем?
– Ты боишься драк, забыл? – Феликс заботливо помассировал плечо друга. – Расслабься. Мы еще из аэропорта не вышли, а ты уже переживаешь, что фантазия молчит, как шпион на допросе. Всему свое время, дружище. Всему свое время.
После обычных бюрократических процедур в аэропорту путешественники заселились в отель. Дешевый, неприметный, с неновым выцветшим постельным бельем, многократно перестиранным, с почти античными пыльными коврами в коридорах, персоналом, состав которого не менялся, казалось, поколениями, без Wi-Fi и с довольно мерзким кофе в пустынном ресторане на первом этаже. Все как любил Айзек – по-спартански, без изысков и, главное, дешево. Вряд ли у кого-то возникнет желание задержаться в номере дольше того времени, которое положено выделять на сон и гигиенические процедуры.
Не теряя времени на осмотр достопримечательностей, дуэт мечтателя и закоренелого прагматика разбежался в разные стороны. Писатель – по следам ускользнувшего когда-то вдохновения, а заместитель – в местный офис фонда, напомнить зарубежным коллегам о своем существовании.
Ноутбук под мышкой, в зубах сигарета, между пальцами скачет бензиновая зажигалка «Прометей», во внутреннем кармане кожаной куртки елозят и стукаются друг о друга блокнот, скрижаль фантазерских озарений, и черная гелевая ручка – Айзек снарядился на охоту за уникальным сюжетом и был уверен, что встретит добычу во всеоружии. Как и подобает охотнику, вышедшему на тропы дикой природы, он блуждал среди деревьев и зарослей, тщетно пытаясь выследить зверя, и все атрибуты его ремесла никак не содействовали в поиске.
Обнаружил свое положение Айзек не сразу. До того, как его постигло заслуженное смятение, он успел прогуляться по гостеприимным и свободным от лондонских толп улицам Осло, погреться в нежных лучах майского солнца, пробежаться взглядом по норвежской архитектуре и наконец засесть за столиком кафе в засаду, ожидая, что идеи одна за другой полезут в голову, как послушные овечки – в загон. Ничего подобного не случилось. Допивая третий кофе и вертя в руке зажигалку, Айзек начал подумывать о том, что ему необходимо избрать иную стратегию охоты, рисковую, сумасбродную, ту, которая путем неоднократного пересказа мутирует в захватывающую озорную басню.
Со все возрастающим пренебрежением он взглянул на очередную порцию кофе. С каждым глотком напиток становился невыносимее. «Ну какие безумные истории начинаются с кофе? – подумалось писателю. – Только если он не ирландский», – внезапно пришедшая мысль подняла писателя на ноги. Он подошел к бару и попросил плеснуть в кофе виски, обернув просьбу незатейливой шуткой:
– Мой кофе слишком горький. Будьте так любезны, подсластите его хорошеньким вискарем.
Артистизм и очарование, с которыми писатель сделал свой заказ, отразились на лице бармена широкой улыбкой.
Айзека начинало потряхивать от творческого бессилия. Невзирая на пылающую отвагу, с которой он бросался в рискованные предприятия, перед чистым листом он оторопел, пальцы задеревенели, холст мыслей, обычно изобилующий разнокалиберными мазками фантазии, сейчас очистился до неприличной, пугающей белизны. Глоток смешанного с кофе виски пробудил слова Карен, эхом пронесшиеся в голове, словно в пустом концертном зале. «Как я отыскал идею для первой книги?»
Пожалуй, Айзек слишком хорошо знал ответ на этот вопрос. Он без зазрения совести причислял себя к тем неисправимым пессимистам, которые вечно недовольны привычным ходом жизни и способны по-настоящему наслаждаться и ощущать счастье лишь в незначительные, скоротечные ее отрезки. Уже в школе, с самого первого класса, он видел окружающее не таким цветным, радостным и дружелюбным, каким его привыкли лицезреть сверстники. В их засахаренном мире герои мультиков, несмотря на испытания судьбы, непременно живут долго и счастливо, а Санта не пропускает ни одного Рождества, чтобы порадовать сорванца подарком, за который не просит ничего взамен, кроме стакана молока и маленькой овсяной печенюшки. Надо признать, школьный период был не самым лучшим в биографии Айзека, однако и не самым худшим. Несмотря на тягу к затворничеству, Айзека считали отпетым экстравертом в школьных стенах и видимую веселость принимали за легкость характера, из-за чего с ним было крайне просто сойтись во мнениях. Детская безмятежность держала в узде пессимизм и мизантропию, которые начали пробиваться сквозь разрастающуюся брешь на последних курсах университета и брызнули целым фонтаном, когда Айзек устроился на работу.
В выборе специальности Айзек следовал инструкциям матери, подававшимся под соусом жизненно важных рекомендаций, без которых у него никогда бы не было будущего в мире беспринципного капитализма и низких моральных устоев. Ни разу не державшая в руках больших денег, мать Айзека возложила на сына миссию – обогатить род Изенштейнов. Разумеется, сама миссис Изенштейн, хоть и крутившаяся среди творческой элиты, не имела никакого представления о том, какая дорога приведет сына к богатству. Это вовсе не мешало эксцентричной даме верить в собственные фантазии о том, что именно экономическое образование является первым звеном в цепи тех событий, которые в конечном итоге сделают из сынишки знаменитого миллионера на первых позициях рейтинга «Форбс».
В то время как мама грезила о том, что фамилия Изенштейнов наконец-то начнет мелькать в прессе по поводу и без, Айзек и думать не думал о «Форбс». Судя по всему, фантазерством он пошел в маму, и, в присущей ей манере перекладывать неисполнимые мечты в область воображения, прозябал на скучных лекциях и семинарах, размышляя о том, как могла бы сложиться его жизнь. В самых ярких красках он рисовал десятки альтернативных сценариев, каждый из которых был так же далек от него, как любая из звезд на ночном небе недосягаема для руки человека. У Айзека не имелось убежища от пугающего осознания своего положения, постепенного умирания детских грез о свободе от пятидневного рабства, об особенной жизни, о собственном маршруте по пустыне разрушенных амбиций и нереализованных планов. Он прятал от друзей подальше тревогу о будущем, которому вот-вот наступит на пятки, не желал разочаровывать родителей резкими заявлениями о том, в чем сам до конца не разобрался, и потому единственным средством совладать с реальностью для него стала фантазия.
Несмотря на то, что Айзек еще в школе замечал за собой склонность внезапно предаваться бесплодному фантазированию, полезные свойства этого процесса он оценил только на лекциях по экономике, будучи студентом университета. Нередкие апелляции отца к психоанализу обрамили взгляд Айзека на природу фантазии научным контекстом, который позволял ему еще успешнее пользоваться воображением, борясь со скукой и подавляя тоску от нежеланной картины настоящего. «Фантазия есть защитный механизм, – вспомнил он выводы из самонаблюдения. – Фантазия, сродни сновидениям, компенсирует недостаток того, что человек по некоторым обстоятельствам не может получить в реальности». Действительно, Айзек замечал, насколько легко собираются отдельные кусочки фантазий в единую слаженную историю, если поместить в ее центр самого себя.
Мир вокруг был далек от того идеального состояния, в котором хотел видеть его Айз, но, не имея возможности ни изменить его, ни сбежать, будущий писатель начал представлять, какие ароморфозы принял бы мир, будь Айз тем избранным, способным искоренить проблемы, въевшиеся в самое сердце человечества. Прибегнув к гиперболе, которая раздула целую катастрофу из безобидных на тот день социальных тенденций, Айзек тем самым завуалировал трагедию потребительской личности, не способной к искренности, бескорыстной симпатии и зрелым взаимоотношениям, личности, которая смотрит на другого и видит не человека, а функцию собственной жизнедеятельности, винтик самолюбия, пробку, закрывающую дырку в червивой душе.
Формула фантазирования была проста и укладывалась в несколько слов: «Фантазия + недостатки реальности + твоя жизнь и совокупность наполняющих ее историй». Три вида ресурсов, которые Айзек считал необходимыми составляющими любого вида искусства, направленного на творческую реализацию художника, а не на коммерческий успех. К писательскому делу это относилось в первую очередь. Чем объемней и масштабней выбраны проблемные зоны реальности, тем большую аудиторию содержание книги затронет по-настоящему, всколыхнет их собственные переживания, выведет из рутинного равновесия и заставит вспомнить, как выглядит жизнь в ее истинном обличии. Однако же сейчас ни одного компонента в наличии у Айзека не имелось. С того самого момента, как он прославился первой книгой, не произошло ни единой увлекательной или опасной истории, которой можно было начать новое произведение. Ничего будоражащего, захватывающего или необычного. С того момента, как Айзек ушел со скучной, бессмысленной работы, стал известным и почитаемым автором, основал крупнейший благотворительный фонд, ничего по-настоящему плохого, трагичного в его жизни не случалось. Он был счастлив с Карен, держась за руки, они обогнули половину земного шара в поисках приключений и действительно нередко натыкались на них – но эти приключения никак не вписывались в формат Айзека. Его целью были иные истории, связать которые из нитей жизни невозможно, находясь дома, в комфорте и безопасности, или гуляя по закоулкам мира с невестой под руку. Логично вытекающий из цепи размышлений вопрос – как же раздобыть эти истории, где их искать – оставался нерешенным. Компенсаторный подход к фантазированию, который Айзек выбирал всю свою жизнь, теперь казался непригодным – в тепличных условиях финансового благополучия и любовной гармонии. «На одной фантазии сейчас я не выеду, да?» – обратился Айз к самому себе, поглядывая на остатки приправленного алкоголем кофе.
Размышления отводили внимание Айзека от многих деталей реальности, в том числе от изменений, происходящих вокруг. Писатель и не заметил, как улицы заполонила ночная тьма, а официанты принялись переворачивать стулья, ставя их поверх круглых столиков. Кафе давно закрылось, но официанты не торопились выгонять последнего клиента, чье лицо выражало думы, не терпящие беспокойства. Выбросив из головы сотни низкопробных фантазий, писатель пришел в себя и понял, что злоупотребляет гостеприимством работников кафе, которым наверняка не терпится отправиться по домам. Схватив ноутбук под мышку и сердечно попрощавшись с ответно заулыбавшимися официантами, Айзек вышел на мощеную улочку и, не думая более ни секунды, двинулся на зов приключений, поджидавших его где-то в закоулках норвежского города…
…Сперва он счел, что отмахивается от назойливой мухи, выбирающей в качестве посадочной площадки разные удобные участки на его щетинистом лице. Когда же Айз слегка приоткрыл глаза, чтобы разведать обстановку, то увидел перед собой Феликса, как полагается, при полном параде – в рубашке, галстуке, пиджаке, отутюженных брюках, лакированных туфлях и сияющих запонках. Судя по суровой физиономии, заместитель готовился разразиться поучительными сентенциями.
– Все-таки муха… – простонал Айзек сквозь дремоту.
– Что? – не разобрал Феликс. – Айз, время к обеду подходит, а ты глаз продрать не можешь.
– Время – условность… придуманная людьми… для упорядочения жизнедеятельности. Обед существует… для тех бедолаг, что живут по расписанию, – невнятно промямлил друг. – Как ты вообще оказался в моем номере?
Айзек перевернулся на спину и лениво потер лицо, однако массаж не разгладил красных следов, оставшихся на щеке от длительного и плотного соприкосновения с чем-то твердым. Оглядевшись, писатель понял, что спал в той самой одежде, в которой заявился поздней ночью в отель, а вместо подушки подсунул под голову клавиатуру ноутбука.
– Ты оставил дверь открытой, – пояснил Феликс, держа безопасную дистанцию от токсичной алкогольной пелены, окружавшей друга. – Вопрос, не напился ли ты вчера, будет равносилен предположению, что ты принимал ванну из вонючего одеколона, а такое спрашивать разумно только у наглухо съехавших.
– Может быть… я как раз и есть тот самый съехавший.
– Сколько страниц Хемингуэй сегодня отредактирует? – ободряюще переменил тему заместитель.
– А ты думаешь, я уже трезвый?
– Не юли, Айз, сколько написал?
– Ноль! Ни строчки, ни словечка!
Сбегая от дебрифинга о провале писательской операции, Айзек поднялся с кровати и двинулся в сторону ванной. Его движения были вялыми и медлительными, потому Феликс успел атаковать друга очередным вопросом, пока тот не скрылся за дверью санузла.
– Скажи, алкоголем ты пытаешься настроить компас вдохновения? Подобрать ключ к вратам Трисмегиста?
– Конкретно вчера алкоголь стал ключом к беседе с людьми из бара, – перебивая шум воды из крана, донесся ответ. – Знаешь, к каким очевидным выводам я пришел? Чем скучнее жизнь человека, тем важнее, интереснее и необычнее ему кажутся всякие мелочи, возникающие под влиянием случайных обстоятельств. Как будто человек защищается от осознания никчемности своего существования и наделяет жизнь иллюзией значимости, посыпая абсолютно посредственные вещи пудрой исключительности, неповторимости… – Феликс потерял интерес к теме и дальше слушал тираду Айзека вполуха. Когда журчание воды прекратилось, писатель вышел в гостиничную комнату с мокрым лицом. Глаза его были красными и опухшими, будто он только что выбежал из горящего здания и успел наглотаться дыма. – Люди, не реализовавшие себя в жизни и считающие, что для подобных инициатив уже поздновато, настолько нуждаются в том, чтобы почувствовать свою жизнь хоть немного значимой, что охотно причисляют себя к чему-то более глобальному – к политике, религии и прочей ерунде, к которой они, по факту, не имеют никакого отношения. Они лишь пассивные наблюдатели. Все равно как зрители в кинотеатре.
– Что я могу сказать, дружище? – Развел руками Феликс. – Если ты ищешь материал для книги среди первых встречных, то планку притязаний для них ты задрал – будь здоров. Не каждый гимнаст допрыгнет.
Заместитель не удивился намерению друга незамедлительно покинуть Осло и направиться в следующий пункт их путешествия, о котором, как и полагается человеку, не строящему планов дальше, чем на ближайшие десять минут, писатель не знал ровным счетом ничего. Феликса ничуть не беспокоила неопределенность спутника, ведь свою уверенность относительно ближайшего будущего он всегда носил с собой и никогда не отпускал в свободное плавание. Без нее обычный день потерял бы свою структуру, а главным образом – осмысленность в общей схеме жизни. Каждое действие должно к чему-то вести, иметь завершение и конечный продукт, иначе оно лишь впустую тратит силы, которые можно пустить на более выгодные проекты. Придерживаясь этой простой и практичной позиции, Феликс, никогда не стоявший на анестезирующей стороне религии, исповедовал своеобразную веру в порядок, которая, по его мнению, была рецептом здоровой и продуктивной жизни. Эта самая вера и сейчас моментально корректировала маршрут в соответствии с капризами Айзека, внезапно велевшего остановиться то у озера Мьеса, то посреди полей, раскинувшихся у подножия вездесущих в Норвегии гор, то желавшего прогуляться по маленьким, ничем не примечательным поселениям, встречавшимся на пути. Вместо обычных семи часов до Тронхейма путь занял почти половину суток. Зато Айзек проверил гипотезу о положительном влиянии созерцания на вдохновение. Он пришел к выводу, что лицезрение шедевров природы не дает материала для вдохновения, а является своего рода зажигательной смесью для костра, абсолютно бесполезной без дров и спичек.
Наблюдения за глубинными потоками вдохновения в очередной раз заставили писателя сфокусироваться на той территории, куда ему стоит всецело перенести свои изыскания, – плоскость реальности. Притронуться к материи, сотканной из пьес повседневности, Айзек пытался не только через знакомство с первыми встречными, нераскрытыми книгами с заманчивыми обложками, но и через личное вмешательство в чужие истории. Он бродил ночами по оживленным улицам, вступал в разговор со всеми подряд, ввязывался в чужие конфликты, которые при этом пытливо изучал под видом благочестивого парламентера.
Каждый вечер, венец уходящего дня, впивался в глаза Айзеку опустошающей белизной листа без единой буквы, чистого, как сознание младенца. Отчаяние нависало над ним мертвым грузом, тянувшим на непроглядное дно его амбиции и самомнение. Чтобы не чувствовать той неподъемной ответственности перед самим собой за написание самой главной работы его жизни, Айзек напивался после каждого неплодотворного дежурства над клавиатурой ноутбука.
Несмотря на пестрое разнообразие и насыщенность путешествия разными самыми удивительными местами, жемчужинами архитектуры, культурными эпохами, детищами кулинарии, разными людьми, темами бесед, сценарий поездки не менялся – заселение в два номера в дешевом отеле, душ, новые носки и трусы – а после Айзек слоняется по городу словно неприкаянный, к вечеру садится за книгу, ничего не выходит, и он заливает в себя алкоголь, будто топливо – в бензобак самосвала.
Прокатившись по знаковым местам Швеции и Дании, к которым вдохновение Айзека также проявило оскорбительную глухоту, дуэт писателя и заместителя въехал на территорию Германии. Первой остановкой оказался прибрежный город Росток. Путь до него ни разу не прерывался внезапными остановками, поскольку Айз наверстывал в машине упущенные ночью часы сна. Затем были Гамбург, Бремен, Ольденбург – несмотря на мизерное расстояние между ними, в каждом из этих городов друзья проводили ночь, а наутро вновь отправлялись в путь.
