Читать книгу: «Это было недавно, это было давно. Воспоминания о 30-х, 40-х, 50-х»

Редактор Мария Романушко

© Борис Сударов, 2020

ISBN 978-5-4485-0939-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Это было недавно, это было давно
Повесть

Светлой памяти моих родителей

Глава первая

Последнее время Юрий Иванович стал плохо спать. Опасаясь привыкания, снотворным он пользоваться не хотел. Вот и сейчас уже глубокая ночь, а он глаз не может сомкнуть. Ветер играл тонкими, лёгкими шторами, сквозь которые в комнату пробивался бледный свет звёздного ночного неба.

Неожиданно разразилась гроза. Небо вдруг заволокло тучами, засверкала молния, раздались раскаты грома, по подоконнику забарабанили первые капли дождя. Юрий Иванович встал, закрыл окно. Глянул на часы: было без четверти четыре. Он лёг в надежде хоть пару часов поспать. Но это ему никак не удавалось. Лёжа в темноте с закрытыми глазами, он вспоминал прожитую жизнь.

Память нередко, как сейчас, возвращала его в родной город Мстиславль, туда, где он родился и прошло его детство, в небольшое белорусское местечко на границе со Смоленщиной. С щемящей грустью вспоминал он родной дом и дворик с амбаром и сараем; сеновал с душистым пахучим сеном; неповторимый аромат цветов и сладкий запах медовых трав под окном; утопающие в зелени садов соседские домики; своих друзей – мальчишек: Бомку, Муньку, с которыми босиком гоняли футбольный мяч в детстве и которые сейчас покоятся в общей братской могиле во рву на городской окраине.

Ещё мальчишкой в начале войны ушёл он из родного города, ушёл, чтобы никогда уж больше не вернуться туда. Но тёплые, нежные чувства к «малой родине» он сохранил на всю жизнь. Нередко брал в руки гитару и негромким, с лёгкой хрипотцой баритоном напевал о городе, «где родился он и рос, где с друзьями бегал бос и откуда бежать довелось…»

Юрий Иванович собрал довольно обширный материал о городе детства, чтобы написать книгу о нём, но до этого руки так и не дошли. А древний город этот, окружённый со всех сторон таинственными, увы, разрушенными ныне замками, курганами и рвами, стоит того, считает Юрий Иванович.

Ещё в языческие времена здесь, на высоком берегу Вихры, появились первые людские поселения, а позже возник и укрепленный город, форпост на пути к Смоленску. Место было неприступное, но городу не очень-то везло. Пожары несколько раз начисто сжигали его.

Более губительными были для города опустошительные войны, в которых не раз приходилось принимать участие горожанам.

В 15 веке геройски сражались они под Грюнвальдом, в 17 веке – гибли в затяжной войне между Московией и Речью Посполитой. Не обошла стороной эти места и Северная война, когда город посетил сам Петр Великий, и война с Наполеоном.

Но это всё – история, седая древность, то, о чём Юрий Иванович узнал из книг и справочников. А вот последняя, Великая Отечественная, война коснулась его уже непосредственно, и знает он о ней не понаслышке.

* * *

В то памятное воскресное июньское утро он ещё был в постели, когда услышал за окном голос своего дружка, жившего по соседству, Муника.

– Тётя Маня, Рува дома?

– Спит ещё твой Рува, приходи позже, – ответила мать.

– Я уже не сплю, мама! – крикнул Рува, вскакивая с постели. – Заходи, Муник!

Здесь, во дворе Вихриных, был штаб тимуровской команды, и Рува, этот щуплый светловолосый паренёк с веснушками вокруг курносого носа, был признанным её вожаком. В летнюю пору соседские мальчишки с самого раннего утра собирались тут и занимались своими ребячьими играми, которые имели явный военный уклон.

Непременными атрибутами при этом были самодельные деревянные пистолеты и сабли. А вчера на «военном совете» был утверждён грандиозный проект строительства… танка. Для этих целей ребята решили приспособить стоявшую в сарае без дела старую тележку. На ней в своё время возили хлеб на базар продавать.

Хлеб пекли ночью, а рано утром складывали пышные пахучие караваи в серые холщовые мешки, грузили их на тележку и отвозили на базар. В определённом месте бабушка устанавливала небольшой столик и приступала к работе. Тем и жила большая семья ещё с дореволюционных пор.

Тогда, при царе, одно время вместо столика на этом месте стоял бабушкин небольшой ларёк. Бывало, пьяные деревенские мужики вдруг наезжали в город и грабили стоявшие на базарной площади ларьки, опрокидывали их, а нередко и поджигали. Дважды таким образом и бабушкина клетушка превращалась в пепел. И решила она тогда больше не искушать судьбу. Ларёк Вихрины больше не ставили, а хлеб стали продавать с лотка.

По субботам бабушка, отец и мать Рувы ходили в синагогу. А возвращаясь, все садились за праздничный стол. Обед в этот день был вкусный и обильный: редька с жареными куриными шкварками, фаршированная рыба, морковник, который Рува очень любил, неизменный цикорий с топлёным молоком, к манящей бордовой плёнке которого Рува тоже был неравнодушен, и многое другое. В общем, жили Вихрины тогда безбедно, хотя и довольно скромно.

Изредка два бабушкиных сына присылали из-за океана по нескольку долларов. Братья уехали в Америку шестнадцатилетними мальчишками ещё до Первой мировой войны. Доллары, которые они присылали, бабушка не тратила, оставляла на чёрный день. И он пришёл, этот чёрный день, когда большевики приступили к ликвидации частника, и частная торговля была запрещена.

Для Рувиной семьи наступили нелёгкие времена. Но воспользоваться подарками своих заокеанских сыновей бабушка не успела. Однажды ночью в дом Вихриных явились призраки в чёрных кожаных куртках и потребовали сдать все драгоценности «для диктатуры пролетариата».

Драгоценностей у Вихриных не было, и призракам пришлось довольствоваться лишь теми немногими долларами, которые успела скопить бабушка.

С тех пор в большой семье Вихриных голодные годы изредка чередовались с относительно благополучными. В памяти Рувы навсегда остались толпы людей, штурмующие раймаг, в надежде получить заветных пару метров ситца, бесконечные очереди за хлебом. Его, мальчишку, родители щадили, старались не привлекать ко всему этому. Но в самые предвоенные годы в очередях за хлебом и ему довелось постоять.

Однажды ранним морозным утром он пошёл к магазину, чтобы сменить стоявшую с ночи и совсем закоченевшую мать.

– Постой немного, сынок, я пойду погреюсь, – сказала она.

К открытию, однако, мать задержалась, и хлынувшая в магазин толпа чуть было не затоптала мальчишку. Женщины закричали, заохали. Ребята постарше с трудом вытащили его из толпы еле живого. Маленький, щупленький, он стоял и не от боли, от обиды горько плакал, утирая кулаком мокрые щёки, не знал, что ему делать: то ли ждать маму, то ли домой бежать?

– Ну, ну, не горюй, парень, – положа руку на плечо мальчика, успокаивал его Петька Кузьмин, приятель старшего брата Рувы. – Или ты не мужчина?

А затем то ли из озорства, то ли из жалости предложил своим друзьям забросить парня через толпу в магазин. Иначе, дескать, без хлеба останется.

Не успел Рува сообразить, шутят старшие ребята или на самом деле хотят его, словно мячик, бросить в магазин, как его уже взяли за руки, за ноги и, раскачав, бросили через головы столпившихся у входа людей внутрь магазина.

Буханка чёрного хлеба, которую грыз Рува, идя в то холодное морозное утро домой, казалась ему слаще медового пряника, и вкус её запомнился мальчику на всю жизнь. Но тогда он не предполагал, что впереди его ждут и более голодные, и более страшные испытания. Впереди была – война…

* * *

В то воскресное июньское утро они с ребятами здорово поработали над сооружением своего «танка». В полдень Рува забежал в дом, чтобы чем-то полакомиться, – сухариком или кусочком сахара, – и на пороге растерянно остановился. У чёрной тарелки репродуктора, висевшего на гвоздике в столовой, стояли две его старшие сестры, Рита и Рика. Они были чем-то взволнованы, озабочены и сосредоточенно смотрели на репродуктор, откуда слышался слегка заикающийся голос: «…Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами…» После этих слов наступила пугающая тишина, затем грянула музыка.

Больная мать, лёжа в постели, заохала, запричитала: «Господи! Какая беда! Какое горе! Велинке, зунеле! Велинка, сыночек!..»

Старший брат Рувы, сержант Владимир Вихрин, проходил действительную службу в Бресте и сейчас оказался, как полагала мать, в самом пекле. «Его уже, наверное, нет в живых, – глотая слёзы, всхлипывала мать. – Бедное дитя! Бедный сыночек!»

– Мама, что случилось? – Ещё не понимая, что произошло, спросил Рува.

– Война, Рувочка, – ответила за мать Рика. – Немцы напали на нас.

Вскоре явился с базара отец. Он с утра ушёл туда, чтобы купить дров на зиму.

– Вы уже всё знаете, – бросил он с порога, глянув на своих встревоженных домочадцев. Рассказал о том, как было воспринято известие о войне на базаре.

Он приценивался к очередному возу дров, когда его бесцеремонно кто-то оттолкнул в сторону и вскочил на телегу. Отец узнал секретаря райкома, которого часто видел на трибуне в дни первомайских и октябрьских демонстраций; не раз руководитель района приезжал и к ним на спиртзавод.

– Товарищи! Только что по радио объявили: гитлеровская Германия напала на нашу страну! Немецкая авиация бомбила Киев, Минск, Брест, другие наши города… Немедленно разъезжаетесь по домам и готовьтесь к защите Родины!..

Не успел секретарь закончить свою речь, а весь базар уже пришёл в движение. Война! Зашумела, заголосила, загудела базарная площадь, мгновенно превратившись в огромный цыганский табор, по тревоге снимающийся с места. Повсюду слышались громкие голоса, проклятия в адрес Гитлера. Мужики запрягали лошадей, перед дорогой потуже затягивали верёвки, скреплявшие так и непроданные дрова или сено. Женщины, надрываясь, скликали куда-то отлучившихся своих детей. Старики ворчали: зноу, стало быть, з германцем ваявать, мать яго пройбу!

Вскоре опустела и притихла базарная площадь. И лишь неубранный конский помёт да повсюду разбросанные пучки сена, лениво перекатывавшиеся на ветру, напоминали о том, что ещё совсем недавно здесь был большой воскресный базар.

Уже через несколько дней Рува впервые услышал слово «беженцы». Женщины и дети, преимущественно еврейские, из западных приграничных областей вдруг стали появляться в городе. Некоторые из них, измученные, голодные, заходили и в дом Вихриных, где находили временный приют. Они рассказывали о том, что пришлось им пережить, о потере близких, о бомбёжках и пожарах. А через пару дней, отдохнув и запасясь кое-какими продуктами, беженцы вновь отправлялись в путь, надеясь добраться до Брянска или Смоленска, куда, думали они, немцев уж никак не допустят, и там дождаться конца войны.

* * *

Немецкая армия между тем стремительно продвигалась в глубь страны. По сводкам Информбюро, бои шли уже у Могилёва.

Как-то вечером, когда в доме все уже легли спать, Рува услыхал разговор отца с матерью в спальне. Они говорили тихо, полушёпотом, но всё было слышно.

– Немец скоро может быть здесь, – размышлял отец.

– Надо быстрее уезжать. Многие уже уехали. Хазановы, Брайнины, Гуревичи… – Мать хотела продолжить, но отец недовольно перебил её.

– Как мы можем уехать, если ты со своим радикулитом даже с постели не можешь подняться? К тому же станцию разбомбили, поезда уж несколько дней не ходят.

– Надо как-то достать лошадь и добраться до Рославля. Пожить неделю-другую у Соломона, а там, смотришь, и война кончится. В случае чего оттуда можно в Москву податься, к Соне с Цилей.

У дяди Соломона, папиного брата, и тёти Фани, папиной сестры в Рославле, Рува и Рика несколько лет тому назад побывали в гостях и очень сдружились тогда со своими двоюродными сёстрами Соней и Ритой. И предстоящая поездка в Рославль Руву очень обрадовала.

– Попробуй, найди сейчас лошадь, – хмуро бросил отец.

– В крайнем случае оставите меня здесь, – продолжала мать. – Лёкса присмотрит за мной. А вам всем надо уходить из города, пешком, но выбираться отсюда.

Старая Лёкса, о которой шла речь, жила рядом с домом Вихриных в полуразвалившейся избёнке. В былые годы она помогала Вихриным по хозяйству, нянчила их детей, чем и кормилась. Мужа её давно не было в живых, а единственная дочь Марфа уехала куда-то на заработки, и много лет о ней не было ни слуху, ни духу. Жила Лёкса отшельником, ни с кем не общалась и лишь изредка заходила к Вихриным, чтобы взять в долг рубль-другой, немного хлеба или молока. Долг этот она никогда не возвращала, и о нём никто ей никогда не напоминал.

Чем закончился разговор отца с матерью в тот вечер, Рува так и не узнал, безмятежный детский сон сморил его, и он больше ничего уже не слышал.

Рано утром отец куда-то ушёл, и его долго не было. А вернувшись, он объявил:

– Вот что, дети, – немцы не сегодня-завтра могут быть здесь, и мы с мамой решили, что вам надо уходить из города.

– А вы остаётесь, что ли? – с удивлением посмотрела на отца Рита.

Старшая дочь в семье Вихриных, черноволосая красавица Рита не одному парню в городе вскружила голову, но замуж вышла за чужака. Её воображение пленил Рафик Вольфсон, молодой лейтенант, приехавший летом тридцать восьмого года после окончания танкового училища на побывку к своим родственникам. Вместе и отправились тогда к месту службы лейтенанта под Минск. А в июне сорок первого Рита с двухлетним Лёником приехала на лето к родителям. Тут и застала её война.

– Я сейчас в извозческой артели пытался достать лошадь, – продолжал отец, – но, к сожалению, ничего не получилось. А пешком, вы знаете, мама не сможет. Так что мы с ней останемся. Бог даст – всё обойдётся. А вы собирайтесь, я вас провожу. Доберётесь до Рославля. Там дядя Соломон вам поможет.

– Не представляю, как я с Лёником проделаю такой путь, – засомневалась Рита.

– Ты же не одна будешь, с тобой Рика и Рува пойдут, успокаивал её отец. – Я сейчас приготовлю тележку, на ней и повезёте Лёника и вещи. Сегодня из города многие уйдут, будете держаться вместе.

Не без слёз попрощавшись с матерью, дети вскоре отправились в путь. Отец вывел их за город, но возвращаться не торопился. Вскоре к Вихриным стали присоединяться другие покидавшие город люди – в одиночку и целыми семьями. Они молча шли, изредка перекидываясь двумя-тремя словами. Во второй половине дня вдруг повеяло свежестью, и впереди засеребрилась река. Толпа людей на берегу ждала парома, который, скрипя канатами, медленно приближался к пристани.

– Папа, тебе пора возвращаться, – напомнила отцу Рита.

– Посажу вас на паром и пойду обратно, – ответил Вихрин.

В это время, откуда ни возьмись, путников накрыл целый пчелиный рой. Люди в панике стали разбегаться в разные стороны, пытаясь спастись от неожиданной напасти. Они яростно размахивали платками, закрыв лицо руками, падали в придорожную канаву. Но пчёлы повсюду настигали их и безжалостно жалили…

– Папа! Лёника прикрой! – бросилась к тележке Рита. Она прижалась к сыну, укрыв его своим телом.

Пчелиный рой так же неожиданно исчез, как и появился. Искусанные, перепуганные, с опухшими лицами люди стали приходить в себя. Дети плакали, взрослые чертыхались.

Паром, наконец, причалил к берегу. Опасаясь, что всех он сразу не возьмёт, люди с узелками, рюкзаками, тележками торопливо устремились на его щербатые, сырые мостки. Кто-то вёл под уздцы лошадь, тянувшую за собой гружёный домашним скарбом воз; держась за него, рядом шли старики, женщины, дети.

Прощание Вихриных было коротким и тягостным. Никто не знал, что ждёт каждого из них впереди: когда ещё доведётся им встретиться? Их лица выражали тревогу и смятение, а в глазах были слёзы. Вихрин долго стоял на песчаном откосе, тоскливым взглядом провожая изрядно осевший и медленно удалявшийся паром. И лишь когда тот причалил к берегу и опустел его помост, Вихрин отправился в обратный путь.

Поздним вечером, усталый и голодный, входил он во двор своего дома. И хотя на душе кошки скребли от неизвестности, как всё сложится в дальнейшем, они с женой испытывали чувство облегчения оттого, что дети теперь в безопасности – им, как считали родители, ничего не угрожает. Бог даст, думали они, через несколько дней дети доберутся до Рославля, и Соломон поможет им сесть в поезд на Москву. Там Циля и Соня, они приютят их.

Но Бог решил иначе.

* * *

Рано утром, чуть стало светать, Вихрины проснулись от неясного гула, доносившегося откуда-то издалека, с западной части города.

– Иосиф, слышишь? – с тревогой толкнула в бок спящего мужа Маня. Вихрин проснулся, прислушался. Гул быстро усиливался и вскоре перерос в шум, а затем и в хорошо различимый металлический грохот. Вихрин метнулся к окну, но ничего не увидел. Он быстро оделся и вышел на улицу. Из соседних домов тоже уже выходили встревоженные люди. У всех на лицах был один вопрос: наши или немцы!?

Ответ не заставил себя долго ждать. Через минуту-другую на дороге, пересекавшей город с запада на восток, показались мотоциклисты, за ними двигались машины и танки. В город входили немецкие войска…

Хотя в таком исходе дела к тому времени уже мало кто сомневался в городе, тем не менее для всех это было неожиданным и непонятным. Так скоро врага здесь никто не ожидал.

Вихрин стоял и думал: «Как же так, почему без единого выстрела врагу сдали город? Где же наши войска? И что с детьми, успеют ли они добраться хотя бы до Рославля? Там спасительная железная дорога, оттуда можно попасть в Смоленск или в Москву».

Однако на следующий день, в полдень, к величайшему огорчению родителей, на пороге дома появились их дети.

– Что случилось, почему вы вернулись? – отец, мастеривший что-то в столовой, застыл с рубанком в руках. В его голосе и интонации были досада и отчаяние, бессилие и страх.

– Поздно, папа, – за всех ответила Рита, устало опускаясь с Лёником на диван. Она старшая, она принимала решение, ей отвечать перед отцом. – На Варшавском шоссе нас обогнали немецкие танки, идти на Рославль потеряло всякий смысл, и мы решили вернуться.

– Ай, ай, ай! – раздался голос матери из спальни. – Что же теперь будет? – Мать пыталась приподняться, но боль сковывала её движения, и она беспомощно опустилась на подушку.

– Мы не одни, – оправдывалась Рита, – Бейлины, Хенкины, Цейтлины тоже вернулись.

В это время отец вдруг увидел в окне двух немецких солдат, входящих во двор. На груди у них болтались автоматы, у одного в руках была небольшая корзинка.

– Немцы к нам идут, – испуганно сказал отец, – идите быстро все в спальню.

Дети вскочили, вышли из столовой и закрыли за собою двери.

Солдаты пошарили во дворе, заглянули в сарай, затем вошли в дом.

– Млеко, яйки! – потребовали они с порога.

Вихрин пошёл на кухню, взял с полки несколько яиц и дал их солдатам.

– Млеко!?

Молока в доме не было, и отец развёл руками.

– Юде?! – презрительно ткнул отца в живот один из солдат.

Вихрин ничего не ответил, молча смотрел на незваных гостей. Тот, что с корзиной, пошёл на кухню, глянул на полки – там ничего существенного не нашёл; открыл шкафчик, стоявший у окна, обнаружив в нём банку с вареньем, снял с банки крышку, сунул туда палец и облизал его.

– Гут, – одобрительно произнёс солдат и, закрыв банку, отправил её в свою корзинку.

Собрав нехитрый оброк, немцы ретировались. Перед уходом солдат ещё раз ткнул пальцем отца в живот, сказал «юде» и добавил:

– Пиф-паф! – Затем громко засмеялся и вышел со своим напарником за дверь.

Во дворе в это время, на свою беду, гулял соседский петух. Был он большой и необыкновенно красивый, с чёрно-красными крыльями и зелёной шеей, с огромным малиновым гребешком; перья его, словно покрытые лаком, ослепительно блестели на солнце. Его знала и любила вся улица, особенно дети. Этот голосистый трудяга каждый раз звонко извещал окрестных жителей о наступившем рассвете или предстоящей смене погоды. Он жил на воле, кормился, чем бог пошлёт, на соседских дворах и огородах и был предметом всеобщего внимания, а детвора его просто обожала. С детьми он был покладистый, и они кормили его с руки зерном или крошками хлеба, а к взрослым петух близко не подходил, при виде их он ворчал и нахохливался, был агрессивен, порой норовил и клюнуть, за что и был прозван Буяном.

И вот этот красавец-петух, на своё несчастье, попался на глаза выходящим из дома солдатам.

– Kuck mal, Helmut! Смотри, Гельмут! – сказал один из них, указывая на петуха.

– Oh, man mus ihn fangen! О, надо его поймать! – бросил другой, тот, что был с корзинкой. Он поставил свою ношу на ступеньку крыльца, и вдвоём солдаты начали осторожно подкрадываться к Буяну. Петух, почувствовав опасность, стал вприпрыжку уходить от преследователей, они за ним. Вихрины из окна следили за тем, что происходило во дворе.

– Уходи, Буян, уходи! – не выдержал Рува.

Петух, словно услышав эти слова, хотел было юркнуть в подворотню, но солдаты опередили его, перекрыли ему путь к воротам.

– Komm von hinten! Заходи сзади! – в охотничьем азарте крикнул тот, кого звали Гельмут.

Бедному петуху, казалось, некуда было деваться, и солдаты, в предвкушении близкой победы, бодая друг друга, разом бросились на него, но… Буян взмахнул своими огромными крыльями и, буквально вырываясь из рук схвативших его было преследователей, оставляя у них в руках клочья перьев, успел всё же взлететь и опуститься на крышу сарая.

– Молодец, Буян! – радостно крикнул Рува.

Буяну ничего сейчас не стоило перелететь через забор и там, в саду, он оказался бы в полной безопасности, но петух не понимал этого, он медлил и, словно бы дразня своих преследователей: «накось, выкуси!» – дерзко и вызывающе смотрел на них с высоты сарая.

Однако радость его была преждевременной. В поединке с птицей человек оказался сильнее. Подвернувшейся под руки палкой один из солдат сбил бедного петуха на землю. Буян ещё долго трепыхался, ошалело крича, он отчаянно боролся за жизнь, царапал, клевал мёртвой хваткой уцепившихся в него солдат. Но финал был предрешён. Обезглавленную, наконец, птицу немцы небрежно бросили в корзину и, довольные, вышли со двора, не закрыв калитку.

– Гады! – крикнул им вслед Рува.

– Ну вот и состоялось наше знакомство с новыми хозяевами города, – отходя от окна, мрачно сказал отец. – Отныне калитка пусть всегда будет заперта, и на улицу я прошу пока никого не выходить.