Читать книгу: «Железноцвет»
1.
Формалин и буря
С самого падения Москвы, в своих снах я вижу одно и то же. Красную реку в угольной тьме и плотину тел, перекрывшую ее течение. Нависшую над моим разорванным лицом пустую глазницу, излучающую полоумное остервенение, а справа, высоко над глазницей – оранжевый саван, накрывший столицу, доживающую свой последний день. Дальше – коматозная темень и голос Вики – из того дня, когда она ушла, бросив меня на реанимационной койке.
– Пойми, я должна идти. Ради общего дела. Ради полного и окончательного освобождения.
Сон обрывается, когда меня несмело тормошат. Прибыли?
Я поднимаю веки и, как обычно, поначалу не вижу ровным счетом ничего. Постепенно в бесцветном мареве начинают проступать несколько ярких пятен – силуэты зданий, надо полагать. Быстро обретая четкость, зрение минует ультрафиолетовый спектр. Картинка нормализуется. Мозг догоняет неродные глаза, и сквозь треснувшее лобовое стекло я вижу кривую индустриальную улочку. Блочные постройки, скорее заброшенные, чем нет, жмутся к земле от мощного ветра, что несет с пустошей облака фонящей пыли, металлолом и холод близкого океана.
Ясно – боялись будить, и торчим мы тут уже давно. Водитель смотрит на меня вопросительно и заискивающе, в десантном отделении тактично отмалчиваются.
– Так, – прокашлявшись, завожу шарманку я. – Осмотреть окрестности, прошерстить местных.
– Так точно! – в унисон откликаются мои орлята. Голоса у них едва сломались, но в глазах уже льдинки. Складки вокруг пухлых губ. С рук не покормишь.
– Если что – сразу трубить в горн, ясно? – говорю я.
– Так точно. Вы сейчас куда, Петр Климентьевич?
– Встречу гостью, осмотрю дом, пожалуй… Не зевать мне. Был очередной прорыв из-за речки, в случае чего – сами знаете. Меня нет.
Ступив на бетонку, я выпрямляю затекшую спину, прекрасно зная, что за этим последует. Треснутые позвонки жалобно хрустят, и по всему телу пробегает волна неприятного холода. Несколько секунд я не чувствую ни ладоней, ни стоп. Чувствительность возвращается рука об руку с неизбывной болью. За спиной хлопает бронированная дверь, и “Тигр” плавно трогается с места; в салоне нетерпеливо клацают затворы автоматов. Вечернее солнце скупо освещает кривую улочку.
Без сомнения, до Штаба наконец дошли слухи о моей самодеятельности – точнее, Штаб их решил услышать. Сослали в поле, а сами пока решают, как получше клюнуть, значит. Ничего, порасследуем. И не таких пережили. Подняв ворот шинели, я ковыляю вниз по 3-й Сталепрокатной туда, где дожидаются нежданная гостья и место предполагаемого преступления. Где-то вдалеке трещит трещотка – три хлопка, четыре, снова три. Смотрю я по сторонам и думаю о том, что мой закрытый городок с каждым годом все грязнее, все шире трещины в его бетонках. Погода, кажется, совсем перестала меняться; последние два лета были таковыми лишь в названии.
Миновав ржавеющий поперек обочины контрбатарейный радар, я поворачиваю за угол. Я сразу же вижу ее машину – свободного от обтекаемости зубра, скрученного из запчастей всех грузовых категорий. Подвеска необычайно высокая, над огромным бампером – барабан механической лебедки. За машиной я вижу водителя.
Незнакомка стоит, подперев спиной витрину заброшенного “Сбербанка”. Поверх дифирамбов несуществующим депозитам стекло в два слоя заклеено черно-белыми плакатами, призывающими сообщать о порослях железноцвета. На ветру плакаты плещутся, как паруса клипера, севшего на мель. Девица одета в куртку грубой кожи и штаны цвета афганской оливки. Прислали вот, мне на голову. Зачем прислали? Что, Левченко мне мало? Ладно, чего теперь причитать, хромоножка.
Сойдя с рассыпавшегося поребрика, я ступаю на проезжую часть. Девушка немедля поворачивает голову ко мне и едва заметно напрягается. Поймав мой взгляд, она взмахивает правой рукой, и тогда я замечаю, что у нее недостает половины указательного пальца. Мы могли бы учиться на одном курсе – на вид ей лет двадцать, если только не смотреть в глаза. Глаза у нее цвета стальной окалины, и даже вблизи они продолжают пристально и с любопытством меня рассматривать. Я отвечаю тем же. У нее выраженные, даже резкие черты лица, волевой подбородок и светлые волосы, чуть длиннее моих. Точеный нос и худые щеки усыпаны веснушками, а глаза прищурены; вблизи я вижу, что ее белки украшает сеть лопнувших капилляров – не выспалась, наверное. В телеграмме было сказано, что ее зовут Зоя.
– Привет опричникам! – говорит Зоя, протягивая руку. Покоробленный, я молча жму ее ладонь. – Ох и наплели мне про тебя, Петя, – как ни в чем не бывало продолжает она. Голос у нее с легкой хрипотцой, но довольно приятный. Наверное, таким хорошо петь романсы. – Укротитель Воронинского бунта. Ясно, чего тебя все в профиль снимают, – добавляет она.
Пепельные глаза скользят по уродливым рубцам, ползущим от моей скулы вниз через шею и под воротник. Совсем иначе меня кличут, когда думают, что не слышу. Уцелеть в Москве с моей стороны было бестактным, потому теперь я здесь. Опять. С глаз долой – из сердца вон.
Зоя невозмутимо извлекает из кармана штанов пачку “Победы” и, щелкнув колесом тяжелой, тронутой ржавчиной зажигалки, указывает пачкой в моем направлении. Я качаю головой, и Зоя понимающе выдыхает дым мне в лицо. Ее личное дело мне так и не дали, как ни клянчил. Было ли оно вообще у Штаба?
– Прямо с полей к нам, так? – невзначай интересуюсь я. – Польша?
– Холодно.
– Из-за лужи, значит. Из ДШМГ, раз нам передали. Как там, на Аляске, еще держатся?
Зоя качает головой, выдыхая дым кверху.
– Какое держатся? Наш госпиталь крайним эвакуировали, – говорит она. – Думала – все, день погранца будем в лагере справлять. Анкоридж уже бомбили, враг форсировал Юкон, контрнаступление по всему фронту. Вам тут че, телевизор не провели?
– Почему. Все провели. Сегодня вот про сбор свеклы передавали. Про птицефабрику. Про неуклонный рост добычи асбестовой руды, – говорю я.
Зоя фыркает и ерошит свою густую шевелюру.
– Знаешь, если по-честному, я эвакуации рада была. Да все были. В Анкоридже теперь уже и вздохнуть невозможно, не то что жить. В лесах еще гаже. Весной еще как-то было, теперь вообще вилы. Весь день в респираторе, фильтра до поверки хватает. Ночью из-за колючки ходу нет.
– Споры?
– Споры, – рассеянно кивает Зоя, – Растения. Живность.
Про живность я наслышан особо. Про нее ясно только то, что вывел ее не противник. У противника с живностью такие же проблемы.
– Ну вот, – продолжает Зоя, – посадили нас на самолет, через пять часов уже в столице. Я прямо ошалела, понимаешь? У нас на базе сугробы с кантиком, а в Питере все зеленое. У вас тут, правда, уже попрохладней… Наши там так все и сидят, на взлетной полосе. Неделю уже. Кроме моих еще дивизия с лишним. Палатки поставили, печки затопили. Наш комгруппы военник сжег, автомат выбросил, пьет со всеми. Все рваные, грязные, счастливые. Живые. Человек двадцать уже замуж позвало. Командование знать не знает, чего с нами делать. Рассовывают понемножку, куда могут. В основном в Польшу. Я тоже хотела. Видно, не судьба.
– Гм. И как там, в столице?
– А я знаю? Кто нас таких в город выпустит? Но хорошо, – говорит Зоя, улыбнувшись. – Гражданских много. Все веселые такие. Как будто нормально все, знаешь? Мужиков только нет, бабы – бальзаковские.
Сложив два и два, я наконец решаюсь спросить.
– Слушай – ты ведь, получается – из Юконской десантно-штурмовой, так? А капитана Леонова не знаешь? В смысле, не меня, а…
– Аркашу, – опережает меня Зоя. – Только не капитан он уже давно.
Я замираю на полуслове, а Зоя продолжает говорить.
– Конечно знаю, как не знать. Кто мне, по-твоему, про тебя напел? Все он мне довел – как ты пешком под стол ходил, и так далее…
– Вздор, – морщусь я, пытаясь собраться с мыслями. Зоя довольно скалится. – Хватит ерунду молоть… Как он там, не помер еще? – помедлив, спрашиваю я.
– Он не там, он – здесь, – говорит Зоя, и затягивается.
– Как здесь? В городе?
– Ага. Нас вместе выслали в твою галимую тундру.
Чем дальше, тем меньше мне нравится это расследование.
– Слушай, Петя, – докуривая, говорит Зоя, – мы тут добровольно-принудительно. Не слепая, вижу – нам не рады. Но Адмиралтейство на всех одно, приказы – тоже. Что бы там штабные упыри не затевали – нам с тобой ссориться незачем. Давай жить дружно, а?
– Только за, – вру я. Щелчком пальцев Зоя отправляет окурок через улицу.
Адмиралтейство затягивает петлю на шее моего Управления, и мне не остаться в стороне от грядущей чистки, даже если я как-то и вывернусь перед собственным, местным начальством. Следствие – следствием, но нужно понять, что на самом деле здесь делает эта девица, и что связывает ее с братом, которого я уже года четыре, как не видел.
– Ладно, пошли посмотрим дом. Готова?
Зоя расстегивает молнию. Под курткой у нее бронежилет, на бронежилете – кобура с пистолетом Сердюкова.
– Всегда, – отвечает она.
***
С улицы дом №12 выглядит совсем не зловеще. Такой типичный представитель старых кварталов. На обоих этажах окна намертво заколочены, водосточные трубы – на последнем болте; облицовка развратно обвалилась, обнажив выщербленный кирпич. Номерной таблички давно нет, а номер намалеван огромными цифрами прямо на некогда красно-бежевом фасаде. Мусорный бачок покорежено скалится ржавой пастью, кланяясь, словно прокаженный привратник: все здесь в порядке, извольте следовать по своим делам, господа хорошие.
И хочется – а не поверишь. Чем-то не тем тянет от этого дома.
Табличка на опечатанной входной двери гласит, что №12 приговорен к сносу. Год назад. На этом месте должен быть маленький пустырь, окруженный со всех сторон нежилыми трехэтажками. Штаб Управления говорит, что местные давно жаловались на шум, постоянно идущий из дома. На жалобы их, конечно, внимания никто не обращал, пока кто-то в Штабе не выудил это дело из ведра и не спустил вниз по цепочке, а столичное Адмиралтейство не прислало в нагрузку специалистов из ДШМГ. Почему – вот это уже интересный вопрос. Опасный вопрос. Зоя равнодушно монтирует облезлый глушитель – ее, кажется, ничего из этого не трогает.
Чем же все-таки тут пахнет? Спиртом? Нет, не спиртом. Формалином. Мурашки пробегают по моей спине.
За вышибленной Зоей входной дверью №12 оказывается занимательнее, чем снаружи. Все пространство этажа завалено обрезками труб и фрагментами обмотки; пол покрыт россыпью разновеликих гаек и болтов, которые какой-то чистоплюй разметал по углам веником, проложив тропинку. Тропинка ведет сквозь зал, мимо гор лома и брошенных инструментов. По полу вьются трубы, через которые приходится переступать. Я веду, Зоя замыкает; ее пистолетный фонарик вылавливает обросшие чем-то мотки проводов, свисающие с потолка.
В центре зала возвышаются четыре массивных динамо-машины. Перед каждой в полу проделана яма, заполненная мутной водой. Подойдя к одной из них, я смещаю зрение по спектру в сторону гамма-лучей, и глаза немедленно заливает ослепительное сияние, растворяющее все вокруг. Я машинально закрываю глаза ладонью, но это нисколько не помогает, и, пока глаза не возвращаются на человеческий уровень восприятия, я остаюсь слеп, как крот.
– Миниатюрные реакторы, – констатирую я. – Недешевое удовольствие.
– Ты чего, весь спектр различаешь? – с интересом спрашивает Зоя.
– От микроволн до рентгеновских лучей. Думала – у меня катаракта на глазах?
– А кто тебя знает? У нас-то хорошо если руки-ноги поменяют. Вы тут чего – все такие?
– Нет. И нечего пальцем лезть! Пойдем лучше наверх.
Сварная лестница ввинчивается в зияющее в потолке отверстие; обвивая ее, туда же тянутся кабели от динамо-машин.
– Не двигайся, хорошо? – говорю я. Зоя вопросительно поднимает брови.
Я кладу руку на рацию, висящую у меня на плече, задерживаю дыхание и нажимаю на две кнопки. Устройство издает резкий визг и хрип, а я напрягаю глаза и сосредоточиваю все внимание на потолке. Секунд через десять я выдыхаю.
– Никого нет дома, – докладываю я.
– Эээ…
– Я уверен.
– Ну ладно, – легко соглашается Зоя.
– Но ты все равно…
Недослушав, Зоя вскидывает пистолет и одним рывком взлетает вверх по лестнице.
– Чисто! – докладывает она оттуда.
Проклиная позвонки, я карабкаюсь вслед за ней. Благодаря своей жалкой инвалидности, я получаю возможность получше рассмотреть ступени и, приглядевшись, замечаю разводы, покрывающие их. Что-то тащили по этой лестнице, и это что-то отчаянно сопротивлялось, маша руками и оставляя на стенах маленькие бурые пятна. Сегодняшняя операция мне теперь вообще перестала нравиться. С тех пор, как Алхимик исчез, вещи в городе с каждым днем происходят все более странные. Не люблю странного.
Прямо от лестницы начинается короткий коридорчик, заткнутый тяжелой стальной дверью, закрытой на засов. Из коридора проемы ведут в отдельные комнаты. В первой – спальня-гостиная: грязные матрасы, холодильничек да электроплитка.
– О, “Рубин”, – Зоя указывает на ящик, стоящий в углу комнатки. – Цветной, кажется. Хорошо устроились.
– Ага, – без энтузиазма отвечаю я.
У меня в детстве был цветной, когда мы в Питере жили – полуметровая плазма.
Отдельная дверца ведет из спальни в санузел казарменного уровня. В санузле висит забрызганный и заботливо склеенный постер с Эльвой Кусанаги.
Во второй комнате оказывается рабочий кабинет: впритык два стола, на одном – зачехленная печатная машинка и всякая канцелярская утварь. Ящики столов раскрыты настежь, некоторые валяются на полу. От бумаг, некогда заполнявших их, не осталось и следа.
Я смотрю больше не на это барахло, а на свою новую знакомую. Зоя тщательно осматривает пороги и не заходит никуда до тех пор, пока не осмотрит всю комнату сквозь прицел. Она движется неторопливо и непринужденно, так, что наши сектора обстрела идеально складываются. Иногда ее рука рефлекторно тянется к плечу, пытаясь ухватить что-то, что должно быть закреплено на нем – что-то такое, что можно на всякий случай закатить в подозрительную комнату. Ее явно не учили штурмовать здания министерств, забитые спеленутыми взрывчаткой заложниками. По ту сторону мушки Зоя ожидает увидеть не студента с берданкой в трясущихся руках, а облаченного в броню мотострелка, который будет стрелять в нее и не промахнется, если она не изрешетит его первой – сквозь все, что окажется на ее пути. Зоя младше меня от силы года на три, но это ощутимая разница – она выросла во время, уже окончательно простившееся с полумерами.
Все самовольное строительство вылетает из моей головы в тот момент, когда я открываю черную дверь. Тяжелый засов поднимается без скрипа, и в ноздри сразу бьет невыносимо резкий запах формалина. Закашлявшись, Зоя закрывает нос рукавом. Лучи закатного солнца пробиваются сквозь заколоченные окна, и от них картина, которая предстала моим глазам, становится только более зловещей.
Передо мной стоят четыре огромные ванны, до краев наполненные раствором, запах которого я услышал с улицы. В центре комнаты возвышается крестообразный блок научного вычислителя – вроде тех, что в ОКБ стоят. Мне, впрочем, не до вычислителя. Мой взгляд прикован к ваннам.
В каждой из ванн лежат по два человека с истощенными, как у каналоармейцев, лицами. Не похоже, чтобы кого-то из них еще можно было реанимировать. Сверху ванны прикрыты брезентом, скрывающим тела мертвецов. Видно только, что все они уложены спинами друг к другу; их головы лежат на краях ванн. От этих краев к центру комнаты тянутся длинные, телесного цвета трубки.
– Блять, – только и говорит Зоя.
Она возвращает пистолет в кобуру, и мы проходим в комнату.
– Это как так, а? – спрашивает она, приподнимая брезент с одной из ванн.
– Как – понятно… – мрачно говорю я, подходя поближе. Зоя срывает брезент, и я наклоняюсь над незыблемым слоем формалина.
То, что я вижу, напоминает картинку, которую я видел в одной из написанных Викой книг – изображение сиамских близнецов, рожденных сросшимися. Вот только что-то не кажется мне, что этих товарищей так одарила природа. Лежащие в ванне мужчина и женщина сшиты воедино вдоль позвоночника, от копчика до основания шеи. Кожаные трубки присоединены к основаниям их черепов. Вопреки себе, я чешу собственный затылок, потом воровато оглядываюсь на Зою. Ей, к счастью, не до меня. Я отмечаю, что в тела мертвецов введены многочисленные катетеры и отводные трубки. Чтобы упростить доступ, их гениталии были удалены.
– Зажмурились часов десять назад, – говорит Зоя, склонившись над ванной.
Из объемистого подсумка с крестом, висящего на ее ремне, она извлекает пару одноразовых перчаток и тщательно осматривает голову трупа. Потом она берет щипцы и при их помощи разжимает формалиновому ныряльщику челюсти.
– Ты смотри, какие язвы, – бормочет Зоя, – и лимфоузлы накрылись. Острый микоз. Похоже, этот болел тубиком и саркомой Капоши, как минимум, – заключает Зоя. – Скорее всего – на фоне СПИД.
– До войны училась, или уже в учебке?
– На практике.
– Тогда осмотришь остальных подводников. Я займусь сращивателем.
– Чем-чем ты займешься, развратник?
– Сращивателем.
От каждой пары мертвецов к центру комнаты идет тонкая кожаная трубка, более всего напоминающая младенческую пуповину. С одного конца она подсоединена к черепам трупов, а вот с другого…
Цвета свернувшейся крови, этот странный предмет обхватывает примерно половину вычислительного агрегата, словно удав, натянувший себя на задушенную жертву. Его несомненно органической природы облик у непосвященного вызовет иррациональное, животное отвращение. Не беря в расчет размеры, сращиватель отдаленно похож на какой-то орган – печень или желудок, например. При этом, сквозь его поверхность явственно проступают ребра. Пересекаясь с венами, толстые провода извиваются под его обвисшей кожей.
– У этого зубы сгнили до корней, десны аж посинели, – докладывает Зоя. – На бедрах все вены забиты. В паху – тоже. Такими иголками не в поликлинике колют, Петя.
– Копай дальше.
– Всегда вот такой хуйней занимаешься?
– Приходится. Вообще-то не совсем моя специальность.
– А мне-то вообще каким боком?! Как всегда, блять: художник трубы кладет, боксер моторы чинит, товаровед – на тумбочке… – начинает расходиться Зоя, но потом вдруг резко меняет тему. – Знаешь, про вас ведь кучу всяких ужасов рассказывают, – говорит она.
– Про нас – про Управление?
– Угу. Я думала – по рогам тебя узнаю.
Я усмехаюсь.
Страшась силы, попавшей в руки военных, Кремль выковал свой собственный меч. Начавшись как небольшая охранная организация, моя контора быстро метаморфизировала в нечто совсем иное. На третий семестр, наше курсантское физо вдруг выросло с двух до двенадцати часов в неделю, а бесполезные предметы уступили место Тактике малых подразделений и Курсам пехотных снайперов. Приволокши свой каркас в расположение, я ложился на койку, как в гроб; руки пахли чернилами и порохом. О войне тогда еще только шутили. Мы готовились не к ней, а к противодействию новой и неизвестной силе. Но получилось так, что свои навыки нам пришлось применить гораздо ближе к дому. Вика, прости меня.
– Эти люди, – говорю я, обводя комнату взглядом, – тот, кто работал здесь, использовал их, как оперативные модули вот этого аналогового вычислителя. Чтобы многократно увеличить производительность. Сдвоенные нервные системы снижают индивидуальную нагрузку, сращиватель служит переходником.
– Но зачем?
– Не знаю. Сама технология разработана для передачи данных и РЭБ в условиях позиционной ядерной войны. Но вообще спектр применения широчайший.
Академик, придумавший в свое время эту схему, потом срастился с системой дальней космической связи. Через полгода, внезапно выйдя из комы, академик первым делом попросил карандаш, и грифелем карандаша аккуратно выскоблил себе обе глазницы. Прибежавшей на вопли соседей санитарке он спокойно сказал: “Я по-прежнему вижу это”.
– Ну и нахера они тут все это устроили? – спрашивает Зоя. – И кто – они?
– А вот это уже правильный вопрос.
Тот, кому поручили при отступлении заметать следы, явно не знал, что именно крушить, поэтому поработал над всем. Лом, которым он настраивал чувствительную аппаратуру, валяется в стороне, и сейчас шансов что-то считать больше с него, нежели с вычислителя. Тот же безымянный труженик бритвой исполосовал сращиватель, выпустив ему кишки.
– Ну чего, тупик? – спрашивает Зоя.
– Ммм… может быть. У тебя?
– Мордатый на тюрьме был в почете, а у сифилитика на жопе глаза набиты.
– Такие разные, но судьба связала их вместе.
– У вон тех двоих картинка похожая, – кивает Зоя. – Их я мельком осмотрела, и…
– Массив.
– Ась?
– Оттуда их похитили, – говорю я. – Или купили.
– Это где такое?
– На северо-западе, за окраинами. Но нашему брату туда ход заказан, – задумчиво говорю я, меряя комнату шагами. Зоя снова склоняется над ванной.
От вычислителя по полу тянется несколько толстых кабелей; у окна они собираются в пучок и, взобравшись по стене, ползут между приколоченных досок на улицу, а оттуда – по наружной стене дома, все выше и выше и выше. Зуб даю – если вскарабкаться вслед за ними, рано или поздно я найду антенну, к которой была подключена эта кунсткамера… Кто-то отсюда что-то перехватывал. Или глушил.
– Это еще что за херня? – бормочет Зоя. Я поворачиваюсь.
Кривясь, она вынимает изо рта одного из ныряльщиков большого слизняка. “Слизняк” довольно странный: слизи не выделяет, а шкура у него как будто бархатная. По бокам туловища у него ножки, похожие на тараканьи. Морду его украшают полдюжины то ли рожек, то ли антенн, а снизу расположен мягкий розовый рот с двумя рядами плоских зубов.
– Это? Это – Картонный Весельчак, – говорю я. – Симбионт.
– Но он же ни разу не картонный! – протестует Зоя. – Что за кличка дебильная?
Я жму плечами.
– У этого жмурика языка считай вообще нет, – говорит Зоя. Я рассеянно киваю. – Им что, режут их в этом Массиве? Что там за изверги живут?
– Почему режут? Это Весельчак. Он отжевал язык этого гражданина и заменил его собой. Лапки – для крепления ко дну полости рта.
Зоины глаза становятся, как два чайных блюдечка.
– И что, ему это… ему это – в рот? Насильно?
– Почему. Скорее всего он его поставил до того, как попал сюда. Весельчака используют добровольно.
– Чего?!
– Внутри Весельчака скрыт длинный и гибкий хвост. Закрепившись во рту, он этим хвостом проникает в носоглотку хозяина и оттуда через носовые пазухи – в мозг.
– З-за…
– Он им питается. Мозгом. Это долгий процесс, а мозг хорошо адаптируется к потерям.
– И это – добровольно?!
– Видишь ли, Весельчак в ходе своей, так сказать, деятельности, регулярно воздействует на гипофиз хозяина, вызывая мощный выброс пролактина и эндорфинов.
– Ты хочешь сказать – он кончает от того, что эта мразь ему гипофиз ковыряет?
– Постоянно. Говорят – лучше, чем героин.
– А мозги не лучше?
– Зачем? Что бы он с ними делал?
Прервав мою лекцию, за плечом просыпается рация.
– Нева, Нева, я – Шестой, – обеспокоенно зовет она.
– Что, Шестой, опять двойка?
– Виноват, какая двойка? Нева, у нас тут шахтеры прискакали, две команды на комбайнах. Бенгальские огни привезли.
Я делаю паузу. Зоя бросает Весельчака на пол и размалывает берцем, а после гадливо вытирает подошву о край ванны.
– Главный дуболом с ними? – спрашиваю я.
– Никак нет. Атомолета тоже не наблюдаю.
– Ладно, – командую я, – шахтеров задержать. Знаю, что непросто, – добавляю я в ответ на неловкое молчание. – Запудришь им мозги, ночное рандеву назначишь. Как хочешь вертись, но дай мне хотя бы минут пять, ясно? Сможешь – пошлешь потом одного из наших саперов сюда – собрать вещдоки, безотлагательно. Заберете все, что к полу не прикручено. Потом – сразу в гнездо.
– “Безотлагательно”, – фыркает Зоя. Я не обращаю внимания.
– Товарищ комгруппы, эээ…
– Я в тебя верю, Шестой, – говорю я. – В Штаб – как обычно, без меня. Что-нибудь сообразишь, я уверен.
– Принял. Конец связи, – подавленно отзываются на том конце.
Вот так так. Что эти упыри здесь забыли?
– Кого там еще? – интересуется Зоя.
– Драгун. Хорошо хоть Левченко не с ними…
– Еще какие-то чекисты, – бурчит Зоя.
– О, нет. Нет-нет, это совсем не чекисты, – отвечаю я. – Это вообще не люди. Ничего, Шестой их затормозит.
– Это кто? Твой оперативник?
– Стажер. Смышленый паренек. Я снял его с фронтового поезда, выправил ему военник.
Внезапно, откуда-то сзади раздается горестное мычание. Молниеносно развернувшись, мы наводим пистолеты на источник звука. Один из ныряльщиков по-прежнему жив. Он не открывает глаз и не шевелится, а только стонет, протяжно и заунывно. От этого звука у меня неприятно холодеет внутри. Партнер модуля мертв, из двух голов движется только одна.
– Петя, давай скорую вызовем, вдруг… – начинает было Зоя.
– Поздно. Посмотри на него.
На наши слова модуль никак не реагирует, продолжая стонать на одной ноте. Совсем мальчишка, бриться ему точно не приходилось. Ни наколок, ни следов от уколов у него нет. Опустив пистолет, я склоняюсь над ним.
– Кто с тобой это сделал? – спрашиваю я, но умирающий только скулит. – Без толку. Мозги спеклись, – говорю я.
– И чего теперь? Не бросать же его, а? Живой же паренек. Был.
– Нет, – качаю головой я, и извлекаю из рукава свой мультиинструмент. – Ты иди, я сам.
– Отвали, – холодно говорит Зоя и, отодвинув меня, садится на край ванны. – Своих ты тоже – ножом?
– Приходилось.
– Не сегодня.
Раскрыв свой подсумок, Зоя достает из него объемистый шприц в стальной оболочке и встает на колени перед ванной.
– Господи, с шеей-то у него что?
– Мы называем это “флейтой”.
Чуть ниже кадыка, горло парнишки вздувается, и из центра новообразования наружу выступают несколько тонких костяных трубок, плотно прилегающих друг к другу. Совсем свежие, еще не успели разрастись. Поэтому голосовые связки еще работают.
– От чего это у него? – спрашивает Зоя.
– Побочный эффект… препарата, который использовался для его операции.
Не ляпни лишнего. Ей незачем знать, как близко ты знаком с этим “препаратом”.
– Ну ладно. Как вздулось-то все… помоги мне, а? Подержи его голову, пожалуйста, – просит Зоя.
В моих руках парнишка успокаивается, перестает стонать. В отличие от всех остальных, его швы наложены очень грубо, топорно. Зоя выдвигает поршень, набирая полный шприц воздуха. На тощей, покрытой мурашками шее она находит сонную артерию и, проткнув кожу, вкачивает в нее воздух. Мальчишка всхлипывает тихонько, и Зоя, отложив шприц, ласково обнимает его голову.
– Потерпи еще немножко, сейчас пройдет, – шепчет она. – Вот так…
Под опущенными веками, его глаза движутся в последний раз, и его дыхание перестает греть мою ладонь. Проверив его пульс, Зоя встает с края ванной. Подняв голову, я вижу, что недобрые огоньки пляшут в ее глазах.
– Нашла бы я того, кто это с ним сделал… – произносит она, медленно стягивая с себя перчатки, – он бы сам с себя начал шкуру спарывать, лишь бы мне не даться.
– Пойдем отсюда, – говорю я. – Что тут еще сделаешь?
– С радостью, – кивает Зоя.
***
3-я Сталепрокатная быстро заполняется машинами; выглянув из арки, я замечаю два броневика, окруженных тяжеловооруженными драгунами, а на другой стороне улицы – фургончик с надписью “Живые Цветы”.
– Дальше куда, Петь? – спрашивает Зоя, выглянув из-за моего плеча.
– Ты мне скажи, – говорю я. Из бронерубки контрбатарейного радара высовывается чрезвычайно грязный человек, одетый только в болотного цвета берет. Может быть, оператор станции. Увидев драгун, он поворачивается к ним спиной и наклоняется.
– Мы с Аркашей на одном составе прибыли, – говорит Зоя. – Но у него на жэ-дэ узле какие-то дела остались, так что я к тебе одна поехала. Он сказал – встретимся на Площади 10-го октября. 10-го октября… в честь Зарницы, что ли? Я хуй знает, как туда ехать. Туземцы шарахаются – не спросишь.
– Я покажу. Сможешь аккуратно объехать этот табор? – интересуюсь я.
– Мышкой проскочим.
С рычанием, от которого в округе стонут окна, наша ржавая ракета срывается с цепи и, угостив ошеломленных пешеходов парами солярки, проходит поворот, оставляя улицу позади. На повороте я вижу, что табличка с названием улицы снята, а на земле уже лежит новая. Табличка гласит: “УЛИЦА ИМЕНИ АДМИРАЛА РОМАНОВА”.
Я пытаюсь хоть как-то устроиться на жестком сидении. Обстановка в салоне спартанская; под ногами хрустят упаковки от сухого пайка. За Зоиным сидением валяется “Печенег-СП” без приклада и сошек. Пахнет соляркой, синтетической “Победой” и почему-то ароматным маслом. Зоя сразу же снова закуривает. Мне бросается в глаза то, как Зоя держит сигарету: она неуклюже сжимает ее пальцами правой, покалеченной руки. И следы тоже на них. Она не родилась левшой, это точно.
Зоя вполголоса затягивает что-то про рок-н-ролл, под который танцует вся Югославия, потом замолкает и косится на меня одним глазом. Потом снова смотрит на дорогу. Потом чешет стриженый затылок и опять косится.
– Ну чего? – спрашиваю я.
– Не похож ты на чекиста, Петя, – объявляет Зоя.
– Вот как? А на кого тогда?
– Не знаю. На налетчика.
– На налетчика?
Обычно говорят – “на актера” или, допустим, “на аспиранта” – это если знакомые отца. Обычно ошибаются.
– Ага, – кивает Зоя. – Это всегда по глазам видать. Не важно, какие они. Несистемные у тебя глаза, Петя, негосударственные. Не всеядные.
– Налетчик, значит, – усмехаюсь я. – Много знаешь налетчиков?
Зоя молча кивает. У нее глаза водителя, который тормозит бампером об столбы.
– Ты ведь не отсюда родом? – спрашивает Зоя, со скрежетом меняя передачу. Рык мотора переходит в вой; город за окном начинает смазываться.
– Н… нет. Нет, – помявшись, отвечаю я. – Иногда кажется, что отсюда. Мои перебрались сюда лет семь назад. Перед войной.
Внимание всей страны было обращено на нас. Тогда казалось, что будущее – за поворотом, и руками Леоновых и Ворониных в него будет проложен путь.
– А ты сама откуда?
– Калининград, – отзывается Зоя. Тень пробегает по ее лицу.
– Его вроде давно эвакуировали, или нет?
– Эвакуировали. Только опоздали чуток. Ниче, что я до тебя доебалась? – бесхитростно спрашивает Зоя.
– Ничего.
– А то с Аркашей особо не пообщаешься. Пока сюда ехали, чуть не околела с ним.
Я понимающе киваю.
За окном догорает тягучий закат, предвещая ледяную ночь. Стараясь отвлечься от болтанки и дум о том, какие оскорбления накарябают на моем неизбежно раннем надгробии, я возвращаюсь мыслями к Аркадию. Долгое время я и не подозревал о том, какую роль брат играл в армии Виктора Воронина, и чем он занимался на неправильной стороне западной границы перед самой войной. Все изменилось, когда в альма-матер я получил доступ к комитетским архивам.
Дело Аркадия исчезло из деканата за месяц до его выпуска. Его забирал лично Воронин, тогда еще известный лишь в узких кругах полковник. Дядя Виктор. Остальное я узнал, соединяя обрывки донесений вражеской разведки и доносов людей, впоследствии пропавших из реестра. Картина складывалась зловещая. Бесконечные смерчи и потопы, падеж скота и погибшие урожаи, принудившие Прибалтику к принятию нашей гуманитарной помощи. Лагеря, возведенные российскими миротворцами – для удобства распределения гумпомощи. Реорганизованное управление лагерей – для централизации лагерной работы. Дальше – больше. Пропавшие международные наблюдатели, громкие теракты в соседних странах, толпы ополоумевших прибалтийских беженцев, ломящихся на восток. Слухи о специальных лагерях, которыми командовали халаты из почтовых ящиков. Донесения поседевших часовых, что-то не то узревших в ночной чаще.
