Читать книгу: «Садгора», страница 2

Альма и пенаты.

Ни с чем не спутаешь чувство, когда тебя считают вором, а ты не брал чужого. Курсантский поход в музей закончился полной неожиданностью. Сразу после ухода курсантов музейщики спохватились и обнаружили пропажу. На всякий случай сообщили командованию военного училища.

Оказывается, из музея украли Святославову серьгу гусара-ахтырца. Ровесница музейной гардеробщицы, бабушка-смотритель зала с экспонатами только руками разводила да причитала: «Да как тут уследишь! Эти мальчишки, курсантики, как саранча сплошь зелёные, во все стороны разбрелись. Я им – ребятки, ничего руками не трогайте, не поломайте мне стенды, не топчитесь по коврам! Да, куда там! Не доглядела, а она ж такая маленькая, её ж в карман положил – и ищи, свищи! Была бы из золота, так была бы под сигнализацией. А так – побрякушка из меди, ей только и ценности, что история. Кому она нужна-то. Может упала куда, да затерялась!»

Вечером, когда все курсанты вернулись из увольнения, замкомвзвода Родион приказал всем построиться, положить рядом шинели и повседневную одежду. Потребовал вывернуть карманы и даже снять носки. Щупал каждую складочку, заглядывал под подкладку, смотрел в глаза и спрашивал: «Чи брал, чи не брал?» Серьга не находилась. Дневальный Феликс с брезгливым интересом наблюдал за детективом с лычками старшего сержанта. Тот, поймав на себе недобрый взгляд, скомандовал:

– Дневальный, ко мне!

– Я не могу, мне запрещено сходить с тумбочки.

– А ну, выворачивай карманы.

– Зачем?

– Не пререкайся, делай, что говорят.

Носовой платок, расчёска и комсомольский билет пинкертона не интересовали. Хорошо, что Феликс успел снять с себя и спрятать подальше плейер. Замкомвзвода, расширяя расследование, в поиски вовлёк и командира отделения младшего сержанта Константина:

– Пошли, покажешь, что в тумбочке.

– А что ищете-то, товарищ старший сержант?

– Открывай. Доставай содержимое. Что это? Что это, я тебя спрашиваю? Младший сержант, почему в вашей общей тумбочке лежит это?

– Это?

– Да, именно это.

Константин с покрасневшим лицом шёпотом обратился к Феликсу:

– Твоих рук дело?

– Да, извини, Костя.

Родион, теряя терпение и желая побыстрее раскрыть преступление, в совершении которого он подозревал Феликса, продолжал на него наезжать:

– Это же ты торчал долго в зале, когда мы все ушли!

– Я был в зале с картинами, а в зал с экспонатами даже не заходил!

– А кто тогда взял?

– Что взял?

– Повторяю тогда вопрос. Что это? Что это, я тебя спрашиваю? Зачем?

Родион и Константин ждали ответа. Феликс смотрел на старшего товарища, женатого человека и отца семейства Константина, тот, выждав паузу, сказал: «Ладно, это моё, это я для ребёнка». Родион не поверил и объявил курсанту Феликсу наряд вне очереди за хранение в тумбочке привезённый им из Хибин литой из олова небольшой модели самолёта Ту-144. Искали похищенный экспонат, а нашли игрушку. Так до окончания училища и ходил слух, что только Феликс и мог стащить эту гусарскую серёжку. Ну, кому она ещё может быть нужна? Ничего Феликс не стал объяснять отцам-командирам о показавшейся им ребяческой выходке с моделью самолёта. Видел он в этом реактивном самолёте скрытый смысл и не собирался с ними это обсуждать.

Вообще, в училище было непросто, но весело.

Берегли курсанты привезённые из дома и запрещаемые командованием тёплые вещи, надеваемые зимой под форму. Трюкин называл их «подвшивниками», хотя вшей в них и в помине не было, но ему виднее. Феликс берёг свитер, связанный мамой, пахнущий подберёзовиками, с северными оленями, пряча его в своей постели между матрасом и подматрасником. Такие же олени были на его вязаной кофте, в которой он маленьким пошёл в первый класс, потому как для него не нашли школьную форму нужного размера. Феликс берёг память об оленях и об Олеге по фамилии Рыбак, который в один из зимних дней не дал ему утонуть в проруби реки в Хибинах. Тогда они, два первоклассника, стали прыгать по льду на спор – кто первый его пробьёт. Треснула, поддалась твёрдая вода и в свои холодные объятия приняла по самые плечи балбеса в оленях. Пошли трещины и к ногам маленького Олега. Не растерялся, не струсил, не убежал Рыбак, а помог, вытащил на крепкий лед товарища, хотя сам весь промок. Бежали потом они по морозу и лилась с них вода, стекая и замерзая в валенках. Долго грелись бедолаги в одной горячей ванне, пока валенки и кофта в оленях окончательно не высохли. В другой раз, уже летом, плавали они через хибинскую неширокую речку. Феликс плыл всегда оглядываясь, чтобы понять – когда будет середина реки и когда надо принимать решение: хватит ли сил плыть дальше на тот берег или надо возвращаться на свой. Так научил отец СанИваныч, на лётном языке это назвалось «точкой невозврата», когда пилот над водами Атлантического океана с учётом остатка топлива в баках принимает решение лететь дальше или вернуться на свой аэродром. Олег всегда плыл вперёд не оглядываясь. Где же ты теперь, дорогой МЧС-ник?

Периодически случались дурацкие эпидемии с хлястиками, что остались на курсантских шинелях ещё с кавалерийских времён. Небольшая съёмная деталь, не имеющая сейчас смысла, но якобы являющаяся украшением шинели сзади (странные эротические фантазии у этих военных дизайнеров), имела склонность куда-то пропадать. Стоило исчезнуть одному, как тут же соседние шинели, а за ними и у всего курса лишались этой безделицы, за отсутствие которой, как за нарушение формы одежды, можно было поплатиться увольнением. Хлястиками не делились, а очень их берегли, почти как комсомольские билеты, за утрату которых могли отчислить из училища.

Но поделиться с друзьями можно было мороженым «Бородинское». Батончик с пломбиром в мягком шоколаде, посыпанный орехами, таял ещё в руках. Есть его было неудобно, пломбир стекал по рукам, капал на землю, но это не имело значения. Заветная цель в виде киоска с мороженым была за высоченной оградой с кованой частой решёткой на противоположной стороне улицы Золоторожской и дотянуться до него было невозможно. Но разве что-то может остановить жаждущих курсантов? Они стояли у забора и проходящие мимо них случайные прохожие иногда соглашались выступить их посланцами в киоск. Иногда это препятствие помогали преодолевать девушки, что потом становилось поводом для более длительных знакомств. Некоторые их них несколько раз ходили как бы невзначай мимо забора, пока их не окликали изголодавшиеся юнкера. Ты – мне, я – тебе, вечный всесезонный двигатель отношений между полами, а «Бородинское» есть зимой даже удобнее, чем летом, оно не так тает в руках.

В один из дней Феликс, сменившись с караула, вместо возвращения в тёплую двухэтажную казарму, расположенную в здании, построенном вдоль ручья Золотой Рожок, давшего имя улице, ещё для гренадёрского полка, отличившегося в Бородинской битве, с автоматом на плечах мял снег у забора в ожидании удачного варианта для сделки с «Бородинским». Там курсанта уже с несколькими нашивками на рукаве шинели, свидетельствующими о не первом годе пребывания в ВУЗе, застиг вездесущий майор Трюкин. Разумное объяснение Феликса о том, что он не находится при исполнении обязанностей часового, принято не было, поскольку орфографический словарь оказался бессилен перед упёртым начальством и Уставом гарнизонной и караульной служб. Командир отделения Костя, как мог, попытался отмазать его, в результате замполит объявил всего один, а не три наряда вне очереди, но на двоих с Константином, чтобы им ещё веселее было.

Надо сказать, что решётка ограды не была непреодолимым препятствием для всех. Когда город засыпал, просыпалась не мафия, а любовь. Ведь нет ничего желаннее, чем запретное, а разрешённое через несколько раз становится пресным. При свете луны через ограду с разбегу перемахивали и исчезали в сторону улицы Гжельской тени старшекурсников, в том числе женатика Константина и других, находивших более весёлое занятие для ночи, чем спать одному в казарме. Под утро такие совы бесшумно следовали в обратном направлении, оставляя за оградой посеянные надежды и мятые постели с кружевами. Острые пики кованой ограды добавляли остроты в чувства, бившие через её край. В этом смысле старший сержант Родион был исключением, поскольку единственным из всего курса мог даже в шинели проходить сквозь, а не через верх прутьев ограды. Его тощий организм умудрялся протискиваться меж них, но куда он ходил – было неизвестно не только замполиту Трюкину, младшему сержанту Константину, Феликсу и другим, но даже ночным феям и русалкам по берегам Золотого Рожка.

Для тех, кому в этом городе идти было ночью некуда, на территории училища стояли телефонные будки с городскими номерами. Будки эксплуатировались нещадно, поэтому зачастую работала одна или в лучшем случае две из трёх. После команды «отбой» у будок выстраивалась партизанская очередь желающих связаться с большой землёй. На другом конце провода томились девичьи уши и сердца, у слов была живая интонация. Это вам не SMS с Т9 и смайликами! Были ещё те времена, когда молодость позволяла ко всему относиться легко, ко встречам и расставаниям, к пунктам и расстояниям. Паузы дыхания между словами кипели тихой страстью.

Курсанты, выходцы из Карпат и Полесья, спорили о значимости своих народов в истории, при этом не ставили под сомнение величие и первенство народа, проживающего вокруг Среднерусской возвышенности Сарматской равнины, простирающейся от Балтики до Урала и от Хибин до Кавказа. Ну это так, как если бы у отца было три сына, первый и двое младших близнецов, которые, повторяя за старшим, меж собой соревнуются. Всегда спор затевал потерпевший банное поражение старший сержант Родион. Он пел, провоцируя и подчёркивая букву «г»: «А я лягу, прилягу на кривую корягу», что очень лично задевало Константина, который будучи младшим по званию только сжимал свои здоровенные кулачища и стращал глазами.

По осени высохшие и опавшие на землю листья полагалось мести. Мокрая опревшая листва пахла подберёзовиками. Ристалище училища надлежало поддерживать в девственном состоянии, не взирая на сезон и погоду. Поэтому курсанты обезьянами залезали на ветви и отряхивали от держащейся ещё сухой листвы окружающие плац деревья. По его бескрайней равнине с мётлами наперевес рыскали курсанты и мели, мели, пока не наступала зима и не начинали мести метели. Снег и сугробы гребли скребками, тёрли лопатами, долбили лёд ломами, и проступала чернота асфальта, приближая долгожданную весну и пока не прилетевших грачей художника Саврасова. Солнце окончательно топило лёд и сушило плац, умываемый дождями и потом курсантов, наматывающих на нём круги бега на занятиях кафедры физподготовки. «Это упражнение для беременных женщин, исполняется спиной вперёд. Освобождение от него – только смерть. Бегом марш! Не снижать темпа, держать строй!», – майор-физрук был неумолим и его хлёсткое слово погоняло курсантский табун.

Крепчали юноши, затянутые ремнями. А когда спадали ремни и одежды, мерялись курсанты бицепсами-трицепсами, мышцы после таких занятий росли как опята после дождя. И как ристалище блюли в девственном состоянии, так и мужскую честь в общей бане трусили, тёрли и сушили, готовили к будущим победам. Намывая молодые тела разной степени волосатости и мужественности, они мысленно вставали в шеренгу по одному, но не по росту, а по убедительности доказательства. По достоинству оценивали размер достоинства. Велик и могуч был широкоплечий младший сержант Константин и не было ему в этом праве равных, тут даже замкомвзвода старший сержант Родион признавал своё поражение в бане. Что изначально положено одним, будет дано другим только в следующей жизни. Феликс делал, что мог, тягая гири и вися на турнике, и вот, глядя на командира отделения, его плечи тоже стали широки, на животе появились шесть кубиков, казалось, что и до заветного приза в трусах недалеко, но эта часть тела культуризму не поддавалась. «Мужики говорят, что женской грудью можно назвать то, что вмещает мужская ладонь. Надо брать себе такой размер, который можешь сам предложить», – успокаивал он себя тем, что хрупкие девушки нравятся ему больше, чем пышнотелые.

Вечерами пропадая в училищной библиотеке Феликс узнал, что гусары старались каждый свой день прожить, а если надо, то и умереть так, чтобы никто не обвинил их в трусости, чтобы взять от жизни не качеством, а количеством. Малым отрядом Денис Давыдов брал в плен превосходящего его кратно по численности противника, так, что был личным врагом самого Наполеона. Имение Давыдова – деревня Бородино стало полем брани, брёвна его родового гнезда пошли на фортификацию. Свой дом отдал Давыдов для победы и до изгнания врага не просил себе ничего взамен. Но, надо знать гусара! После того, как его конь ступил копытом на вражескую землю, потребовал он прислать ему ордена и не какие-нибудь, а именно Святого Владимира 3-й степени и Святого Георгия 4-й степени, которых считал себя достоин. И получил требуемое от самодержца, знать был тот ему не менее того должен!

Читал Феликс и удивлялся тому, что Давыдов в другой раз с пятьюстами кавалеристами у стен Дрездена, за которыми оборонялся пятитысячный отряд, разжёг огромные костры, вид которых так напугал французского генерала, что тот ушёл без боя из города, в который торжественно въехали ахтырцы числом в десять раз меньше, чем у неприятеля. За эту выходку Давыдов был обвинён в том, что сделал это самовольно, ему было приказано сдать свой отряд и ожидать суда. «Как бы то ни было, а победителя не судят», – решил верховный судья.

Не по желанию, а по комсомольской линии Феликс был назначен ответственным за издание «боевого листка» – еженедельной агитки, в которой следовало отражать курсантскую жизнь, какой бы она рутинной не была. В очередной раз, выдумывая повод для марания бумаги, издатель не нашёл более важной новости, как о том, как курсанты младшего курса на ристалище с оружием в руках в торжественной обстановке принимали воинскую присягу. Поскольку на этом все новости были исчерпаны, а внизу «боевого листка» ещё оставалось пустое место, то белое пятно Феликс заполнил рисунком на эту же тему. Не ругайте музыканта, он играет, как умеет. Получился худосочный рядовой с огромным автоматом на плечах и толстопузый кривоногий полковник с шестиконечным орденом на груди, вовсе не похожий на майора Трюкина, который, как оказалось, принимал присягу у курсантов младшего курса. Замполит, по долгу службы просматривая все «боевые листки», наткнулся на карикатурное, как он посчитал, изображение себя и в его лице шарж на компартию. Пикантности этой ситуации добавляло то, что во всём училище только у него был орден, по внешнему виду напоминавший нарисованный. Феликс был обвинён в том, что он никакой не комсомолец, а вольнодумец, что в те времена давало повод для подозрения в измене. Долго объяснял издатель отсутствие злого умысла и причину своей аполитичности, приводил в пример Дениса Давыдова, писавшего басни на самого императора Александра I, за что тот и отправил его из кавалергардов в гусары. Декларировал Трюкину наизусть выученное стихотворение «Голова и ноги», которое не пробрало замполита. Забрал себе цензор скандальный «боевой листок», который не был опубликован, и эту историю запомнил наряду с мягким знаком в слове «настежь».

Поэтому, будучи наказанным в какой-то очередной, но крайний уже раз, потому как завтра курсантам четвёртого курса присваивали звание лейтенантов, Феликс с начищенной до блеска латунной бляхой ремня, которая только и осталась от всего гусарского блеска, в выходной день заступил по требованию Трюкина в последний свой наряд, даже не выясняя какую именно причину на этот раз придумал замполит с хорошей памятью. Курсанты ушли в город, а неженатый контуженный майор прилёг поспать на солдатской кровати в каморке каптёрщика среди комплектов ставшей уже ненужной курсантской формы. На поросшей редкими волосами груди коммуниста-атеиста теперь на цепочке висел круглый амулет, заменяющий ему православный крест, но очень на него похожий, и были шрамы от ранений и ожогов. Снилось ему, как в посёлке Увал, что на границе с Казахстаном, он, будучи курсантом военно-политического авиационного училища, сидит на занятиях и его спрашивают: «Как правильно перевести на афганский язык слово «настежь»? Не знаете? А если Вас там ранят и будете падать в горящем вертолёте, то как откроете люк настежь с мягким знаком или без?». «Выросли курсанты из детей в мужчин, – размышлял во сне. – Курсанты из Южной группы войск постарались, дали мне кличку Дато Батоно от грузинского «Дато уважаемый». Знают, что заикаюсь и поэтому вместо «дай то» и «дай это» говорю одним словом «дато». А я не обижаюсь, у меня в детдоме с первого по десятый класс похлеще было прозвище – Гусяра, я же в детстве гусарами бредил, вот детдомовские, злые на языки, так и нарекли. Ладно, лишь бы у моих пацанов – курсантов всё было хорошо. Я своего отца не знал, поэтому был им старшим братом, пусть не идеальным, но кто из нас идеален».

В опустевшую тихую казарму на сияющую зеркалом бляху одинокого дневального через собирающиеся небольшие тучки пал луч послеобеденного солнца.

Нулевая отметка.

Послеобеденное солнце последнего летнего месяца приняло в свои тёплые ладони ладный серебристый фюзеляж взлетающего самолёта Л-410, в народе ласкового называвшегося «Элкой», или «Чебурашкой». В пахнущем встречами и расставаниями аэропорту его убытие с нулевой отметки за линию горизонта в числе прочих провожающих внимательно, с тревогой и надеждой наблюдали двое. Ещё не старый седоватый подтянутый мужчина военной выправки и его спутница – моложавого вида женщина, похожая на учительницу младших классов, вытиравшая слёзы хорошо пахнувшим платком. Опытный мужской глаз, но ещё без очков от близорукости, профессионально оценил качество пилотирования и остался доволен. Небольшой симпатичный двухмоторный самолёт легко с середины полосы оторвался от взлётки, ровно набирал высоту и, оставляя в безоблачном небе инверсионный след, занимал положенный ему «воздушный коридор».

Многие годы СанИваныч с полукилограммовым шлемофоном на голове, ещё не покрытой сединой как сейчас, сам держал в руках штурвал, сидя на сложенном парашюте, который, слава несвятой компартии и всем беспартийным святым, ни разу ему не пригодился. Стратегический ракетоносец под его командованием бороздил воздушные просторы почти над всеми океанами, включая Ледовитый и Атлантический. В этих водах и на их берегах в мирное время холодной войны его боевые товарищи – лётчики и члены их экипажей: штурманы, бортинженеры, стрелки, радисты остались лежать навсегда, когда количество взлётов всего на один раз превысило количество посадок.

Время каждого следующего календарного года его военной выслуги лет становилось всё более плотным, непрерывным потоком, который, убыстряясь, нёсся как горные ручьи и реки. А потом вышли эти реки в долины и замедлили свой ход, оказалось, что бежать – это не перманентное свойство воды, а всего лишь одно из её временных состояний. Северный гарнизон, в котором было всё настоящее: молодость, любовь, друзья и жизнь, а также погост, на котором в вечном строю теперь возвышались на надгробных винтах, килях и крыльях прижизненные фотографии молодых ещё мужиков в военной форме, остался в прошлом.

Ему вышла дорога другая – на военную пенсию, в коричневой лётной кожаной куртке сидеть на лавочке и с мужиками играть в шахматы. Прощайте Хибины, где зимой фантастическое северное сияние, летом полярный день сутки напролёт, гектары морошки и подберёзовиков. За бесценок раздав молодым лейтенантам, только прибывающим на службу, нехитрый скарб, что в квартире на пятом этаже хрущёвки с вечно протекающим по весне потолком составлял его быт и уют, СанИваныч без сожаления даром отдал ключи и от деревянного сарая, служившего гаражом, хранилищем для лыж, велосипедов, санок, пустых канистр, дров и ещё невесть чего, что прилипчивым репейником цепляется за идущего по жизни человека.

Его супруга закончила учительствовать в гарнизонной школе, выучила множество мальчишек и девчонок, чьи родители служили вместе с её мужем. Это была одна большая семья, где никто не спрашивал – почему у тебя такое имя, такие глаза или цвет волос. У детей хороших людей как будто бы не было национальности, по крайней мере все говорили на одном языке, учились по одним учебникам, были последовательно октябрятами, пионерами и комсомольцами. Многие из них из всех городов и посёлков, куда уехали их родители на дембель, потом звонили и писали письма своей первой учительнице. Сообщали об успехах, мол, поступил в институт, вышла замуж, у них самих теперь дети. Были и грустные письма: развелись, кто-то ушёл из жизни. Но в каждом письме и звонке было одно – низкий поклон за то, что увидела в нём (или в ней) человека, и дала этому чувству вырасти. Спасибо за красные звёздочки, что ставила на обложке тетрадки за каждую полученную пятёрку, как в войну за каждый сбитый фашистский самолёт рисовали на своих фюзеляжах наши лётчики.

Феликсу было не семь, как всем детям, а шесть лет, когда учительница младших классов и по совместительству его мама вместе с папой посчитали, что если мальчик умеет читать-писать, самостоятельно ходит в тундру за морошкой и подберёзовиками, то он к школе готов и нечего терять год. В результате такого раннего старта он в шестнадцать закончил школу, поступил в военное училище и в связи с этими событиями считал себя вполне сформировавшейся личностью, не нуждающейся в воспитании со стороны майора Трюкина, заучившего основы научного коммунизма и марксизма-ленинизма, но которому навряд ли были ведомы слова, написанные о себе Денисом Давыдовым в письме сыну: «…с шестнадцати лет моего возраста я сделал сам себе правила, как вести себя во всю жизнь мою, и, держась за них, как утопающий за канат спасения, никогда не торгуясь с совестью, не усыплял её пустыми рассуждениями…». Несмотря на все воспитательные и репрессивные усилия замполита через четыре года неизменившийся Феликс стал лейтенантом в двадцать лет, когда его ровесники ни о чём таком ещё не думали. Полководец Суворов вообще в двенадцать лет был зачислен мушкетёром в Семёновский лейб-гвардии полк. Так иногда бывает. А между Суворовым и Денисом Давыдовым – прямая связь. Отец Давыдова служил под командованием Суворова, который нарёк девятилетнему Денису, запомнившему слова полководца на всю жизнь: «Этот удалый будет военным, я не умру, а он уже три сражения выиграет».

Умер генералиссимус в 1800 году, не дожив пару месяцев до шестнадцатилетия Дениса, о чём он очень печалился, что не доказал правоту слов Суворова при его жизни. Он доказывал её потом всю свою жизнь, одержав не три, а тридцать три победы.

Улетающий пассажиром в Л-410 выросший, но ещё не повзрослевший сын учительницы и военного летчика, продолжал офицерскую династию, что зародилась ровно полвека тому назад.

Тогда его дед, призванный в июне сорок первого огненного года на службу и отправленный сразу на фронт, в первом же бою получил в Карпатах ранение в руку, что как ни странно, но спасло ему жизнь и определило дальнейшую судьбу. Из госпиталя выздоровевшего раненого солдата-тракториста, уже понюхавшего порох, направили на офицерские артиллерийские курсы, по окончании которых однозвёздный лейтенант ИванПалыч, командуя катюшей, с боями прошёл, а фактически проехал пол-Европы, сначала на ЗИСе, а потом на лендлизовском «студебеккере». По окончании войны ещё два года служил в московских механических мастерских, где техника ставилась на консервацию, а потом и сам вышел в запас гвардии старшим лейтенантом. Работал, говорил с прибаутками: «Вот – сделал, хуже не умею». Не во всём соглашался с сыном СанИванычем, не верил в его рассказы, что самолёты летают по каким-то там «воздушным коридорам». Помилуйте, какие в воздухе могут быть коридоры? Такими мужицкими руками, державшими попеременно то плуг, то меч, Русь и выстояла, выдюжила. Тракторист, комбайнёр, плотник, слесарь – дед-работяга Иван умел, казалось, всё, что можно было делать раненой рукой. Как смог построил дом и вокруг него забор, повторяющий кривой рельеф местности: «Забор – он и есть забор». Если бы не здоровье «соответственно возрасту», то поехал бы в аэропорт провожать внука.

Теперь оба отставных офицера вместе со своими семьями жили в Воронеже, где в войну завод имени Коминтерна изготавливал снаряды для катюш, освободительные залпы которых в исполнении ИванПалыча слышал Рейхстаг, а после войны выпускал мирные экскаваторы. Там же авиационный завод по проектам Ильюшина в войну делал бомбардировщики и штурмовики, отличившиеся в битве за Рейхстаг, а в мирное небо запустил сначала реактивный ракетоносец Ту-16, штурвал которого держал СанИваныч, а затем и сверхзвуковой пассажирский лайнер Ту-144, утёрший нос британско-французскому «конкорду». Состарившиеся и постаревшие дети Советского государства теперь заслуженно почивали на лаврах, пенсия была достойная, места для игры в шахматы на улице Фридриха Энгельса были забронированы. Государство обещало дать квартиру военному пенсионеру СанИванычу, устроившемуся работать руководителем штаба гражданской обороны местного горгаза и временно поселившемуся в дом к своему отцу ИванПалычу, где в его саду росли замечательные зелёные яблоки. Мама пошла работать уже не в школу, а в райвоенкомат и напутствовала лейтенанта словами: «Сиди смирненько, веди себя хорошо. Лети, сыночек, пока, пока!»