Читать книгу: «Без суда», страница 6

Терренс покачал головой и усмехнулся.

– Он спросил, где же сегодня наш друг со своими историями о своих сексуальных подвигах, намекая на тебя. То, что ты ужинал с Наоми ни для кого не было секретом, но он все равно поднял этот вопрос и, смеясь, добавил, что, скорее всего, прямо сейчас происходит очередная такая история.

Сол от души рассмеялся, чем заставил и Терренса улыбнуться.

– Погоди, – сказал Сол. – Попробуй вспомнить, каким в этот момент было лицо Эшли. Она вновь молчала весь вечер?

– Молчать-то она молчала, но выражения ее лица говорили без слов. И я прекрасно помню, как она смертельно побледнела, когда муженек на тебя и Наоми.

– Побледнела?

– Да, и взгляд опустила. Это было так заметно, потому что обычно лицо ее выражало удвоенную порцию презрения с лица ее муженька, и было понятно без слов, что она получает немалое удовольствие от подколов в мою сторону.

– Чем он тебя оскорбил?

– Да на протяжении всего ужина он как бы невзначай посмеивался и над моим весом, и над моей лысиной, но делал это так, что и прицепиться было не к чему. Но самым ужасным было, когда он… предложил мне заменить тебя и тоже поделиться парочкой историй о моем сексуальном опыте. Причем помолчал и добавил, что речь идет о сексе с другим человеком, – Терренс проскрипел зубами, и Солу показалось, что он сдерживает слезы обиды.

Ему стало так жаль этого беззащитного и совсем невзрослого мужчину, что он перестал улыбаться и лишь покачал головой. Личность Филиппа же вызвала в нем еще большее отвращение, и даже желание унизить этого закомплексованного выскочку с ярко выраженными маниакальными наклонностями. И самое интересное – Сол прекрасно знал, как он может это сделать. И сделать крайне жестоко.

– И все это под немой хохот этой его… швеи, – продолжал Терренс. – А потом он так прямо и спросил: «Или ты не любитель этого дела, Терренс? Я имею в виду трахаться».

– Так прямо и сказал? – поморщился Сол.

– Так прямо и сказал, но при этом еще и употребил англоязычное fuck, разумеется, намекая на мою фамилию. Сначала я хотел просто броситься на него и разорвать его физиономию, но вовремя взял себя в руки, сочтя такое поведение заведомым проигрышем. Кроме того, если бы я поступил именно так, это означало бы, что все мое лечение у Майера ничего не дало, понимаешь? Означало бы, что я так и не научился контролировать свой гнев.

Солу было все более жаль Терренса. Неужели его пребывание у Майера действительно ничего не дало ему? Неужели он так и не понял, что его проблема не в некоем гневе, в его исполнении слабо напоминавшем истинное значение этого слова, а в постоянном пребывании в своей скорлупе, которая крошилась от малейшего напора извне.

– И как ты в итоге отреагировал? – спросил Сол, представляя, как растерянный Терренс краснеет и не может произнести ни слова, а потом глупо улыбается и ковыряет в своей тарелке.

Терренс замялся с ответом, и Сол понял, что его догадка верна.

– Ты был обязан спровоцировать конфликт, Терренс. Просто обязан.

– Вот был бы ты там…

– Да дело не во мне! При чем здесь я?!

– И что я должен был сделать?!

– Схватить бокал вина и выплеснуть ему в лицо, хотя бы. После этого встать и выйти из-за стола, а если бы он бросился на тебя, то драться до последнего.

– Вы все говорите о насилии, но разве это выход? – удрученно покачал головой Терренс, и Сол понял, что доктор Майер по своему тоже склонял Терренса к решительным действиям, хоть Сол мог только догадываться о том, что именно говорит Майер каждому своему отдельному пациенту.

– В твоем случае – это выход, – подтвердил Сол. – Пусть лучше Эшли расскажет, как я ее рот трахал, пока она соплями не начала захлебываться – вот, чтобы я ему ответил на твоем месте.

Терренс залился хохотом и сразу приободрился, возможно, от одного только представления того, как отвечает Филиппу таким образом.

– Ты отличный парень, Сол, – произнес он. – Спасибо за поддержку.

– Побледнела, говоришь, его шлюшка?

– Ага. Что-то в ней есть такое. Миниатюрная, фигуристая и налитая, еще эта стрижка девочки-отличницы, – по голосу Терренса Сол понял, что Эшли успела побывать не только в его фантазиях.

– Да, она… – Сол причмокнул языком не найдя подходящего слова.

– Учительница, – процедил Терренс.

– Лучше и не скажешь, – улыбнулся Сол.

– А как там с Наоми?

– Да никак. Это исключительно дружеский ужин, не забивай себе голову.

– Слушай, Сол, давай напьемся.

– Да поздно уже. Мне неохота тревожить кого-то, тем более Луизу, чтобы выпросить алкоголя.

– Не надо никого тревожить. Через полчаса все уснут, а я знаю, как попасть в винный погребок, я уже воровал оттуда вино и коньяк.

– Что еще за винный погребок? – удивился Сол.

– Подвал рядом с продуктовым складом в правом крыле. Вон, гляди, – Терренс указал через окно во флигеле на окна помещений, где хранились запасы продуктов. – В маленькой гостиной две двери: одна ведет через коридор в пристройки правого крыла, а за второй еще один маленький коридор с еще двумя дверями. Ты был там?

– В ту дверь не входил.

– Кроме дверей в кладовку, на окна которой ты сейчас смотришь, в конце того коридорчика есть и дверь, ключ от которой лежит сверху, в прорези между стеной и наличником. Открываешь, и попадаешь в пьяный рай. Что скажешь?

– Предложение, конечно, заманчивое, но не сегодня, Терренс, – ответил Сол, несмотря на воодушевление своего ночного гостя. – Уже поздно, я хочу выспаться, и не хочу утром дышать на Майера перегаром. Ты у него после обеда, а я с утра, так что, извини. Может быть, в другой раз.

– Ну, давай в следующий раз, – согласился Терренс и встал с кресла. – Не буду тогда мешать тебе, тоже пойду спать.

– Транзитом через погребок?

– Нет, не сегодня, – махнул рукой Терренс и подошел к двери. – Спасибо, что выслушал меня, а не послал к черту. И извини, что разбудил.

– Пустяки, – ответил Сол и похлопал толстяка по плечу.

– Передавай привет Наоми, а то я совсем ее не вижу в последнее время.

– Обязательно.

Сол закурил и стоял у открытой двери, наблюдая, как Терренс поднялся на заднее крыльцо и скрылся в доме. Ему было искренне жаль этого человека еще и по причине того, что ему самому вовсе не хотелось с ним общаться, и уж, тем более, не хотелось пить с ним среди ночи и выслушивать его мысли и переживания. Сол понимал, что в этом нет его вины, но все-таки чувствовал некоторый стыд от того, что вот и он стал причастным к одиночеству и неуверенности этого парня. Дождавшись, когда в окнах спальни Терренса зажегся свет, и, взглянув на темные окна домика Наоми, Сол потушил сигарету, закрыл дверь и включил настольный светильник. Теплая летняя ночь вновь звала его на улицу, но комары, налетающие с озера, убеждали в том, что провести ночь в кресле-качалке идея не из лучших. Сон был сбит, и уже через пять минут он проклинал Терренса за такую подлость, поскольку то, с чем Сол ложился спать, вновь начинало овладевать его мозгом. Вновь воспоминания о такой же теплой ночи в мае две тысячи третьего года, ночи после его триумфа, ночи которую он проводил в роскошном номере лондонского отеля с самой прекрасной девушкой в его жизни.

Это было всего лишь шесть лет назад, но каким же далеким и буквально преданным забвению казалось сейчас. Запах свежей шелковой постели, запах многочисленных букетов, которыми был убран номер, запах дорогого шампанского и фруктов, запах тела его любимой. Аромат славы и почестей, аромат свежего воздуха врывавшегося сквозь открытые настежь двери в мир великих целей и свершений, для которых, казалось, не существовало никаких препятствий.

* * *

– Скажи это еще раз, – говорил Сол, впиваясь зубами в апельсин и разбрызгивая сок по постели и обнаженным телам – его и Кейт.

– Ты был не просто великолепен, ты был гениален, – она слизала каплю сока с его груди.

– Скажи честно, ты закрывала глаза, пока я играл?

– Постоянно. Я их открывала только для того, чтобы удостовериться, что за роялем сидит мой парень.

– А другие? Ты обращала внимание?

– Преимущественно, да. Многие слушали с закрытыми глазами.

– Мне просто кажется, что я еще не до конца осознал все произошедшее, – усмехнулся Сол, отпил из бутылки шампанского и поднес бутылку к губам Кейт. – Я обожаю твои волосы, – сказал он и накрыл свое лицо золотистыми локонами девушки. – Я хочу твои волосы. Может самый перспективный пианист мира позволить себе такое извращение?

– Не сегодня.

– Почему это?

– Не хочу прическу портить. Мне ее четыре часа делали.

– Как сыграл Эйн? – вдруг спохватился Сол. – Я слышал, но был настолько возбужден, что просто не мог судить объективно.

– Эйн сыграл хорошо, на четверку. Его четвертое место вполне заслуженно.

– Черт возьми, как жаль, что он не дотянул до третьего места.

– Даже странно, что он не выглядит очень уж расстроенным.

– Если бы он стал первым, а я четвертым, я бы тоже в его обществе не предавался унынию. Ты ведь знаешь, как нам обоим важна обоюдная поддержка и постоянное соперничество, которое мы ведем уже шесть лет.

– Знаю. Вы оба молодцы.

– Да. Просто сегодня мне немного больше повезло.

Кейт отрицательно покачала головой, взяла дольку апельсина и выжала ее на грудь Сола. Вновь слизала сок, и горячо поцеловала Сола в губы.

– Не совсем так. Просто ты лучший. И дело вовсе не в удаче. Эйн хорош, и француз хорош, и австриец хорош, но лучшим может быть только один. И это ты.

– Ты действительно так думаешь? – спросил Сол, заглядывая в ее светло-карие глаза и двумя руками гладя ее волосы.

– Да, – прошептала Кейт в самые его губы. – Ты лучший.

– И липкий.

– И я липкая.

– И самая красивая во всем мире. Мне кажется, что я готов часами вот так просто смотреть в твое лицо. Я люблю тебя.

– И я люблю тебя.

Кейт вновь поцеловала его, а Сол схватил девушку за талию, перевернул на спину, выплеснул ей на грудь шампанское, и тут же принялся его слизывать. Кейт сначала завизжала от неожиданности и холода, но уже через несколько секунд издала сладостный стон и вцепилась руками в подушки.

– Господи, как круто, – прошептала она.

Сол вылил шампанское ей на живот, и едва сам не кончил от очередного резкого вскрика и кратковременного сокращения мышц ее живота. Так он постепенно дошел до самых кончиков пальцев ее ног, полностью опустошив бутылку, а затем схватил букет красных роз, и, обрывая лепестки, принялся окидывать ими мокрую постель и изнеможенное от ласк тело своей любимой девушки.

– Как мы будем спать? – простонала Кейт.

– Мы не будем спать, – ответил Сол, целуя ее в обе груди. – Только не сегодня.

– Скажи это еще раз.

– Мы не будем спать.

– Не это. Другое.

– Я люблю тебя. Больше всего на свете. И мой сегодняшний успех – это, в первую очередь, твой успех. Я люблю тебя, и это будет длиться вечно. И конец не наступит никогда.

– Я люблю тебя, и это будет длиться вечно. И конец не наступит никогда.

Сол открыл очередную бутылку.

– Клянусь, – сказал он, сделал три больших глотка и передал бутылку Кейт.

– Клянусь, – сказала девушка, приподнялась на подушках и тоже выпила.

Клятва была скреплена, по меньшей мере, сотым поцелуем за этот вечер. Кейт забрала из руки Сола бутылку, настойчивым движением руки заставила его лечь на спину, и залезла на него сверху.

– Чья очередь купаться? – засмеялась она, разбрасывая по плечам и груди свои золотистые кудри.

– Моя. Господи, прости мою душу грешную.

Они действительно не спали почти всю ночь, не уставая любить друг друга и нежно, и страстно, находя силы и вдохновение в нежности и страсти, чувствуя, как в этой нежности и страсти их любовь разгорается ярким костром. Они уснули лишь под утро, на полу у тлеющего камина, закутавшись в сорванную с гардины штору, поскольку постель была насквозь мокрой от шампанского.

* * *

Сейчас Сол изо всех сил старался вспомнить, что именно он чувствовал, когда клялся Кейт в вечной любви, и до боли в висках напрягал память, чтобы вспомнить, что видел в ее глазах, и что чувствовал в ее словах, когда клялась она. Всеми силами он старался увидеть и услышать ложь в своих воспоминаниях, но даже там не было успокоения. Даже спустя столько лет он видел и слышал ту ночь в своей памяти так, словно она была вчера, и не находил ничего кроме искренности. Почему? Почему, если все это оказалось ложью, он до сих пор верит в эти клятвы, хотя уже давно должен сбросить их груз, списав ситуацию на вдохновенный восторг от триумфа, на опьянение и молодые незрелые чувства? Почему он не мог этого сделать? Почему, если оказался преданным, он продолжал тащить на своих плечах веру в то, что в тот вечер Кейт не лгала. Вновь и вновь вспоминая счастливейшие дни своей жизни, он повторял про себя: «Клянусь». И заставляя себя прогнать воспоминания, все равно слышал ее ответ.

Он достал из кармана пачку сигарет и закурил прямо во флигеле. Вспомнив о винном погребке, Сол подумал, что стоило бы наведаться туда и прихватить бутылку коньяка, чтобы, по крайней мере, уснуть. Какой же контраст с его утренним настроением и вечерним. Он хотел было вновь начать грешить на Майера и его бесполезную методику, но в то же время поймал себя на мысли, что только доведя себя до отчаяния можно вскрыть этот нарыв. Примерно так, как сегодня этот нарыв вскрылся у Наоми.

Наоми.

Сол вдруг сорвался с места и бросился к ноутбуку. Нетерпеливо дымя сигаретой, он дождался, когда компьютер загрузился и уже через полминуты слушал Чакону Баха в ее реальном исполнении. Слушал сидя на полу, с закрытыми глазами, и уже растворялся в океане теплоты и умиротворения. Слушал и вспоминал сегодняшний вечер, когда он играл эту музыку, и слышал ее столь же ясно как и сейчас. Он даже несколько раз ловил ноты и целые фразы, которые он, будь он технически готов к исполнению этой композиции, заставил бы скрипку пропеть по-иному. Как сегодня он заставлял петь тело Наоми. Что это было? Задавая себе этот вопрос, Сол и не ждал ответа, потому что ответ, в принципе, был и не особо важен. Важным было то, что это было. Что сегодня он играл, испытывая неимоверное вдохновение и наслаждение. Играл так, как в те самые времена, которые еще совсем недавно резали ему память.

Сол почувствовал как по щеке его потекла слеза. Да, он помнил те чувства в своей детской душе, которые рождало его собственное пианино, купленное родителями уже после того, как Сол обнаружил некоторые способности в музыкальной школе. Но если в музыкальной школе все было формально и, по сути, просто ради галочки, то дома все уже стало совершенно по-другому. Глядя на свое пианино, он понимал, что хочет обладать им. Понимал, что хочет понять эту штуковину от и до, хочет навек поселить в ней часть себя и заставить эту штуковину, в конце концов, открыться ему, безапелляционно довериться ему. Сол прекрасно помнил эту загадку, исходившую от пианино, заставлявшую его – шестилетнего мальчишку, еще ничего не знавшего о высоких чувствах, – испытывать внутренний трепет, который – и он это прекрасно понимал, – он мог обуздать только выплеснув его из себя наружу, выплеснув сквозь пальцы на черные и белые клавиши, манившие его в совершенно иной мир.

И вот оно! Вот оно повторение этих чувств. И Сол не понимал, чувствует ли он удовлетворение от того, что судьба преподносит ему очередной шанс испытать страсть к новому и неизвестному, или горечь от того, что он уже был осведомлен о том, как порой заканчивается путь в двадцать три года. Нет, он не был влюблен. Он всего лишь увидел в Наоми то, что ранее никогда не видел в других людях. Он, наконец, встретил человека, который был ему интересен абсолютно во всем, и который привлекал его абсолютно всем, и, разумеется, Сол понимал, что все это может закончиться настоящей любовью, минуя пресловутую влюбленность, но насквозь проходя через чувства глубокой дружбы и взаимного доверия. Он понимал это, хоть любовь сейчас волновала его меньше всего. Сейчас его волновало именно чувство причастности к чему-то такому, что доступно ему и не доступно миллионам других людей. То чувство, которое он постоянно чувствовал в подростковые годы, на пути к виртуозному владению инструментом. Чувство невероятной уверенности в себе, чувство силы, способной раздвигать границы привычной жизни, силы кроющейся в нем самом, в его руках. Ведь тогда он знал. Он действительно знал, что он потрясающ, что он обречен на успех, хоть до успеха было еще далеко, что он богат тем богатством, которое порой минует долларовых миллиардеров. Богат самым важным богатством. Богат собственным миром.

И он знал, что в свое время обрел это богатство благодаря доверию. Он бы никогда не смог заставить инструмент довериться ему, ели бы в свое время не доверил ему все свои тайны, все терзания, все чувства. Всю свою жизнь. Ни один человек, даже самый близкий друг Эйн, даже родители, и даже – о, Господи, – даже Кейт, не знали о нем того, что он рассказывал о себе посредством музыки. Да и не могли они знать. Не могли, потому что в человеческой душе есть то, что никогда не может быть выражено словами. Как физические теории о нашей вселенной, которые неспособен абстрактно объять человеческий разум, но способен объяснить язык математики, так и терзания души не могут порой быть высказаны иначе, как музыкой. И что же он сегодня делал рядом с Наоми? Да то же самое, что в свое время делал сидя за пианино, а позднее и за роялем. Он открывался открывая ее.

– О, Господи, – прошептал Сол, когда Чакона подошла к концу.

Нет, не о любви он думал, когда среди ночи вышел из своего флигеля и направился к флигелю девушки. Не о любви, но о доверии. И о том, каким сильным и счастливым может сделать человека доверие. Не о любви он думал, когда звонил в ее дверной колокольчик, и, чувствуя нервный импульс в зажегшемся свете, но о той боли, которая надрывала ему сердце.

– Кто там? – услышал он ее встревоженный голос.

– Я, – ответил он.

Не о любви он думал долгую минуту, пока Наоми надевала халат и приглаживала волосы, прежде чем открыть дверь, но о том, что через минуту он скажет то, что просто не могло быть правдой, хоть таковой и являлось. Невозможной правдой.

Замок щелкнул, дверь открылась, и он увидел ее искренне взволнованное лицо. Внимательно глядя в ее глаза, он еще раз убедился, что не ошибся.

– Сол, что случилось?

Он крепко сжал челюсти и опустил взгляд.

– Два года назад я почувствовал некоторую скованность в запястном суставе правой руки и записался на прием к ревматологу. Это оказалось пустяком, какой-то невралгией, реакцией на холодную погоду, я уж толком и не помню. Да и не в этом дело. А дело в том, что когда я вышел… – Сол покачал головой и усмехнулся, после чего сделал шаг назад и стал прохаживаться из стороны в сторону на расстояние трех шагов, чувствуя, что так легче говорить. – В общем, на прием к этому же врачу ждала своей очереди женщина, мимолетная встреча с которой стала моим проклятьем. Ее руки, Наоми… они были скрючены так, словно рядом с ней сидел какой-то призрак и, выламывая пальцы, силой удерживал их в этом выломанном положении. Обтянутые синюшной кожей, с узловатыми и красными суставами, похожими на нарывы – эти пальцы были едва ли не самым тяжелым зрелищем в моей жизни, с точки зрения ужаса, поселившегося в моей душе при мысли о том, что артрит в такой страшной форме мог бы постигнуть и меня. Я был испуган, понимаешь? Я встретился с ней взглядом, и этот взгляд мерещится мне и сейчас. Взгляд человека, истощенного от постоянной физической боли, выматывающей мясорубной боли, не позволяющей сосредоточиться ни на чем ином кроме боли, понимаешь? Прошло два года, но с тех пор не было ни дня, чтобы эти пальцы не стали моими пальцами. Ты меня понимаешь, Наоми?

Сол остановился и взглянул на девушку. Она продолжала стоять у двери, опершись правым плечом о стену. Ее бледное лицо в ночном свете выражало тревожную серьезность на границе со страхом. Наоми не ответила, но ее прямой взгляд в лицо, подсказал Солу, что если она и не понимает, то очень хочет понять.

– Я… – он уже был готов высказать то, что собирался, но слова застряли в горле.

Сол нервно рассмеялся и закурил. Выпустив густое облако дыма, он закрыл глаза и призвал на помощь предательскую память. «Клянусь» – прошептала в его голове Кейт.

– Наоми, я мечтаю, чтобы мои пальцы сковал артрит, и я навсегда был лишен возможности профессионально играть на рояле.

Хоть глаза его были закрыты, но в тот же момент перед его взглядом поплыла густая тьма, словно проникавшая прямиком в разум. И если бы он стоял не перед едва знакомой девушкой, а, например, перед Эйном, или если бы произнес свое признание перед иконой, единственное на что у него сейчас хватило бы сил – это рухнуть наземь и дать волю слезам. Дать волю ненависти и презрению к человеку, который отдал детство и юность тому, что в итоге он будет мечтать похоронить в болезни.

– Прости, мне нужно сесть, – сказал Сол, открыв глаза, и сел прямо на гравийную дорожку, соединявшую крыльцо домика Наоми с задним крыльцом особняка.

– Пойдем внутрь, – тихо произнесла Наоми, внешне не поменявшись в лице после признания Сола.

– Не стоит, – он махнул рукой с тлеющей сигаретой. – Я просто… почувствовал вот так среди ночи, что должен, наконец, впервые признать это, и… – Сол глубоко затянулся, – и почему-то решил, что тебе будет признаться проще всего. Я не музыкант, Наоми. Я всего лишь честолюбец. Один из многих безнадежных самовлюбленных извращенцев, готовых на любые жертвы, только бы добиться почета.

Сол посмотрел на девушку, и сердце его бешено заколотилось, когда он увидел, что глаза ее стали влажными. Неужели она действительно его услышала? Услышала так, как он того и хотел.

– Нет, пожалуйста, не стоит, – сказал Сол, заметив, что Наоми сделала движение вперед. – Стой, где стоишь. Тут смысл не в утешениях. Вряд ли они сейчас уместны.

– Мне просто кажется … что ты преувеличиваешь смысл сказанного в своем отчаянии.

Сол отрицательно покачал головой, зажал сигарету в зубах и устремил взгляд на растопыренные пальцы.

– О нет, нисколько. Я действительно хочу этого. Вот прямо сейчас хочу взять и воткнуть их в землю, похоронить. В них я вижу причину своего нынешнего положения. Вся моя боль сконцентрирована в них, Наоми.

– Сол, пожалуйста, – покачала головой девушка.

– Я не музыкант, Наоми. Я – выскочка. Насквозь фальшивый человек.

– Это не так. Ты просто нашел самый очевидный источник своих проблем. Не испытывая страсти к жизни, ты вспоминаешь то, что дарило тебе эту страсть, и недоумевая от того, что теперь так не получается, убеждаешь себя в бесполезности всего своего пути. В ошибке выбора пути. Но думать так – это и есть твоя главная ошибка. Пожалуйста, Сол, не думай и не говори так.

– Вот именно, Наоми. Музыка должна быть моим убежищем! И сейчас она должна быть им надежней, чем когда-либо прежде. Да и не в этом дело! А в том, что пытая себя, я признаюсь в том, что всегда делал это не потому, что хочу, а потому, что надо!

– В том-то и дело, что под пытками можно признаться в чем угодно! Не нужно пытать себя. Просто говори с собой. Пожалуйста, Сол, встань с земли.

– Более двадцати лет жизни я потратил на самообман, Наоми. Я не музыкант. Я никогда не хотел этого, но фанатичная настойчивость рожденная словом «надо» все-таки принесла плоды. Плоды, которые я сорвал и сожрал! А теперь чувствую, как горечь их и яд расползаются по всему моему организму. Не хочу, а надо. Вот в чем все дело.

– Позволь мне подойти, Сол, мне очень тяжело видеть и слышать тебя сейчас, – девушка всхлипнула.

Эти слова немного отрезвили его, он потушил сигарету, и встал на ноги.

– Прости, – прошептал он, проведя руками по волосам. – Прости, пожалуйста, что напугал.

Он подошел ближе, выбросил окурок в урну и протянул девушке руку. Наоми переступила через порог и обняла его.

– Сол, не спеши, пожалуйста, не руби с плеча. Я не знаю почему, но мне кажется, что рассказанное тобой требует еще более пристального внимания.

– Я устал от пристального внимания, от анализа, от сравнений, Наоми, – усмехнулся Сол, чувствуя, что стоит ему захотеть и сейчас же в голове его начнет звучать любая из композиций, которые он помнил достаточно хорошо. – Я просто устал. Потому и пришел к тебе. Понимал, что ты меня услышишь. И хоть мне очень стыдно за свое поведение, мне кажется, что ты услышала.

– Пойдем внутрь. Выпьем по чашке чая и поговорим.

– Нет, спасибо. Нам обоим нужно поспать. Вечер у нас выдался непростым, и как бы тяжело мне ни было, я чувствую, что смогу уснуть. Прости меня, еще раз.

Сол выпустил Наоми из объятий и попытался улыбнуться.

– Cause everybody has a poison heart, – напел он.

– Не все, – улыбнулась Наоми.

– У меня есть идея интереснее, чем чай.

Наоми вопросительно нахмурилась.

– Винный погребок. Я знаю, где спрятан ключ, – сказал он, сделав два шага назад.

– Ты серьезно?

– Завтра в это же время, на этом самом месте, – сказал Сол, и, развернувшись, пошел в направлении своего флигеля.

– Ну, тогда не опаздывай, – сказала ему вслед девушка. – И спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Наоми.

Сол ложился спать отнюдь не с легким сердцем, а как раз с отравленным, как пели Ramones. Ощущение предательства в отношении самого себя ничуть не притуплялось и не ослабевало, а наоборот, словно намекало на то, что ему суждено смириться с этим ощущением, которое теперь, в постоянной ноющей форме станет вечным его спутником. Глубоко в душе Сол понимал, что он готов к этой ноше, какой бы страшной она ни казалась с непривычки. Готов, в обмен на то, чтобы не чувствовать это удручающее одиночество, в котором он эту ношу просто не вынесет. Все это было очень абстрактно и вроде бы неясно, но в то же время объяснялось довольно просто: он боялся. Наоми была права. Страх жизни без звания «музыкант», которое Сол заработал тяжелым трудом, требовал восполнить это пятно чем-либо извне, и в то же время не находя страсти ни к чему иному, ему приходилось прибегать к самому первому пункту: туда, где не одиноко. Сол не столько старался найти там что-нибудь новое, сколько пытался убежать от старого и нынешнего.

Также ему было немного стыдно за эту сцену перед Наоми, но сцена эта должна была произойти в его жизни, и он это понимал. А еще ему было стыдно за свой наглый эгоизм. Ведь излив перед ней душу, сам он даже не задумался о том, что открыла ему эта девушка, когда рассказала о своем детском страхе, который она так и не смогла отпустить от себя во взрослой жизни.

* * *

Завтрак, душ и очередная прогулка к причалу не приободрили и не отвлекли его от постоянного прокручивания вчерашней сцены у домика Наоми. Нет, Сол не жалел о том, что совершил, а лишь поражался, что высказанная вслух мысль имеет настолько больший вес, чем мысль немая. Или же дело в том, перед кем эта мысль высказывается?

Сол не мог дождаться одиннадцати часов, чтобы, наконец, оказаться в компании Майера и поделиться с ним всеми последними новостями. Только тут он понял, что ни минуты не сомневался в том, стоит ли рассказывать доктору о случившемся. Это показалось Солу странным. За пять дней, которые минули с его приезда, Майер успел стать для него кем-то вроде исповедующего, вот только с куда большей претензией. Также Сол уже не раз отмечал, что искренность, которую в нем (а значит, скорее всего, и во всех других) вызывает личность доктора, не является натужной, как не является и отчаянной. Он говорил о себе так, словно речь шла совершенно о чужом человеке, который Сола не особо и интересовал, и сплетнями о котором не слишком и зазорно немного очернить свою душу. Ощущение было тем более странным, что практически не сохраняло фантомных ощущений в отсутствие Майера, но возвращалось буквально в течение минуты с начала очередного сеанса. И тут Сола постигла одна догадка, показавшаяся ему интересной: если на два часа он словно покидает сам себя и смотрит на себя как на человека мало его интересующего, не является ли это основным катализатором к исцелению? Что если в эти моменты отчужденности от самого себя, происходит необходимая перезагрузка, а все происходящее после, является не случайностью, а необходимой закономерностью. Единственной правильностью.

Эта догадка пришла Солу в голову, когда он сидел в кресле, на террасе у главного входа, любуясь голубизной озера и зеленью леса на дальнем его берегу. Солу настолько понравилась эта мысль, что настроение его тут же немного улучшилось, а на сеанс к Майеру захотелось еще сильнее, чтобы вновь попробовать этот странный наркотик, степень привыкания к которому Сол еще не мог проанализировать.

Было уже без пяти минут одиннадцать, и Сол собирался встать и войти в дом, как ему навстречу вышли Филипп и Эшли Райз.

– О, Сол, привет! – поздоровался Филипп, с виду пребывавший в веселом расположении духа. Одетый в шорты, футболку и с панамкой на голове, в одной руке он держал походную корзинку, а другой рукой не то обнимал, не то, опять же, держал за плечо свою жену. – Ты уже завтракал?

– Здорово, Фил! – радостно воскликнул Сол, резко встав и от души тряся протянутую руку Филиппа. – Дружище, как дела?!

Такая бурная реакция ничуть не смутила Филиппа, хотя, разумеется, он сразу же заметил фамильярность. А вот Эшли, как показалось Солу, немного сконфузилась, и словно постаралась укрыться за спиной мужа.

– Эшли, привет! – заметив это движение, обратился к ней Сол, широко улыбаясь и протягивая руку. – Рад тебя видеть.

Словно ей приходилось коснуться змеи или паука Эшли осторожно протянула руку, тем не менее, смотря прямо в глаза Солу с легким оттенком презрения, и отдернула ее сразу же после короткого пожатия. Сол успел заметить, как улыбавшийся Филипп внимательно проследил за их рукопожатием и тут же вернул себе беззаботный вид, по всей видимости, оставшись удовлетворенным.

– Я смотрю, ты тоже прекрасно освоился, и уже получаешь удовольствие от местной жизни? – Филипп по-товарищески хлопнул Сола по плечу, явно подыгрывая его лицемерию.

– А как же?! Я же здесь ради новой жизни, как-никак.

– Отлично, старина, рад твоему позитивному настрою. А мы вот решили с Эшли позавтракать на берегу озера, и от всей души приглашаем тебя с нами.

– Черт возьми, друг, я бы с радостью, но мне пора на прием к Майеру. Возможно, в следующий раз мне повезет больше насладиться вашим обществом.

– Почему бы не за обедом, Сол. А то этот толстяк оказывается страшным занудой, – засмеялся Филипп.

Сол расхохотался так, что даже выгнул спину, и Филипп, заметив, что Сол не стесняется выглядеть глупо, последовал его примеру. Они смеялись не меньше минуты: в первую очередь над тем, что им обоим была прекрасно понятна абсурдность этого истерического смеха. Даже Эшли, чтобы не выдать супруга, широко улыбалась и поглаживала мужа по той самой руке, которой он обнимал-держал ее за плечо.