Читать книгу: «Неизведомости»
Книга, где волшебство мистерий встречается с комедией жизни.
Предисловие: откуда у меня газета «Неизведомости», что это и зачем
Заглянул в холодильник, а там мышь повесилась. Нет, дело не в отсутствии еды, просто в холоде тело дольше остаётся нетленным. Для неё это было важно. Почему? Достоверно не знаю, мы не были настолько близки. Думаю, хотела как можно дольше оставаться красивой, хотя сама часто говорила, что рано или поздно все обратится в прах. Я иронизировал над этим ее декадентством, но она пропускала мимо ушей. Знала, что за щетиной моих колкостей прячется по-детски наивная и глупая вера в какой-то другой финал.
– Знаешь, – сказала как-то она, – мыши не умеют улыбаться, но умеют плакать. Будто Бог заранее определил нам драматичную судьбу, хотя вовсе не мы покусились на райское яблоко – нам всегда хватало ума не доверять змеям… Вы называете нас вредителями. Паразитами. А ведь миллионы мышей погибли в безумных опытах – ценой своих, спасая ваши жизни. И после всех этих жертв «друг человека» почему-то собака! И даже кошка. Кошка! Эта квинтэссенция животного высокомерия! Хорошо, что ты не завёл себе кошку.
– Не хочу, – ответил я, – боюсь, что она меня не полюбит. Что придется жить под одной крышей с той, кто просто позволяет быть рядом.
– Понимаю, – прошептала она после паузы, бросила на меня короткий взгляд и ушла в щель за плинтусом. Как оказалось, это была последняя наша встреча.
Если бы я знал… Если бы я знал, наверное, постарался бы подобрать какие-то слова, как-то утешить, развеять эту тьму. Чувствую теперь свою вину, что не понял, не догадался. Хотя, кто бы догадался? Разве много среди нас проницательных настолько, чтобы прочесть чужую душу? Почувствовать приближение рока в угасающем звуке тихо брошенных фраз, особенно задумчивом повороте головы, покорном движении рук? К тому же любой, кому плохо по-настоящему, не на показ, умеет это скрывать. Вот и она умеет. Умела.
Помню, как мы познакомились. В тот вечер я как обычно приготовил себе что-то слишком изысканное для одинокого ужина. В очередной раз громко вздохнул, словно было кому жаловаться. Стал медленно есть, привычно глядя в стену.
Это был вечер, когда я ел из пластикового контейнера. Выбор посуды у меня всегда зависит от эмоционального состояния: в моменты хорошего настроения кладу еду в красивую тарелку. Чаще ем прямо из контейнера, чтобы без лишних движений убрать остатки в холодильник и мыть меньше посуды – тяжелые мысли и так отнимают слишком много сил.
Она вышла из-за плинтуса по-свойски, без малейшего стеснения. По виду вполне обычная мышь, серо-коричневая, с розовым подвижным носиком, черными бусинками-глазками. Разве что на шее поблескивала ниточка новогоднего дождика, завязанная бантиком. Мышь медленно подошла к столу и с прищуром посмотрела на меня, привстав на задние лапки. Признаюсь, застыл с вилкой во рту. Не то, чтобы сильно удивился (можно ли чему-то удивляться в нашем безумном мире?), скорее опешил.
– Поможешь взобраться? – вдруг спросила она. – Тяжело, знаешь ли, вот так с запрокинутой головой долго стоять, шея затекает.
Я послушно опустил крышку от контейнера на пол, подождал, пока она взойдет, поднял на стол. Мышь деловито прошлась, принюхалась к моему ужину.
– Не люблю, хм, подтверждать стереотипы, но может у тебя есть кусочек сыра? – снова спросила она. – Предпочитаю твердые сорта, в особенности швейцарские. Полхвоста бы отдала за ломтик эмменталя с легким ореховым оттенком…
– Боюсь, эмменталя нет, – выдавил, наконец, я, – но в моей пасте неаполитано есть моцарелла, могу поделиться.
– Паста неаполитано? Как буржуазно! – фыркнула она.
– А искать швейцарский сыр в доме на проспекте Буденного – это не буржуазно, по-вашему? – помню, возмутился я. – У здешнего контингента из швейцарского может быть разве что китайский нож. И то он, возможно, уже в ком-то торчит.
– Справедливо, – хмыкнула мышь. – Нравишься ты мне. Хотя вздыхаешь за ужином уж больно громко. Скажешь, грустно одному вкушать не «пищу», но «блюда»? Вари пельмени, к чему все эти показательные выступления с пунталетте, индейкой в яблоках и всякими несчастными курицами в соусе бешамель?
Я было пытался открыть рот, но она меня опередила.
– Скажешь, «для себя»? Тогда ешь из нормальной тарелки и получай удовольствие. А то выглядишь позером, если честно. Слишком много работаешь на театральный образ, который, кстати, давно не пользуется успехом у зрительниц. Век романтиков прошел, все эти лирики с печатью шекспировского трагизма на лице сто лет как не в моде. Аплодисменты и кофточки дам сегодня срывают яркие, энергичные, а главное – беззаботные герои. Герои, с которыми легко и весело, понимаешь? А ты грузный, как навьюченный пони. И смурной, как пассажир электрички. Все эти тяжелые думы о судьбах родины совсем придавили тебя к земле. Читай не новости, но мемы! Подписывайся на молоденьких кокеток, а не на очередной аккаунт с разрушенными при коммунистах церквями. Меньше будешь вздыхать за ужином. И может даже ужинать будешь не один. Но в целом ты мне нравишься, я уже говорила? Живешь тихо, по расписанию, без гостей и праздников. Мечта, а не сосед.
Помолчали.
– Это у вас на шее дождик висит? – спросил я, стремясь прервать гнетущую тишину.
– А, это? Да, из коробки с елочными игрушками реквизировала, – засмеялась она, – переливается красиво. Я может и «серая мышь», но тоже иногда в настроении сиять! Вообще, откуда взялся этот глупый стереотип? Почему как невзрачный персонаж, так «серая мышь»? Откуда этот ярлык?
Я пожал плечами.
– С тобой так интересно разговаривать, – съязвила она и снова ехидно прищурилась.
– Ну извините, – рассердился я, – не каждый день к тебе на кухню заходит говорящая мышь и учит жизни! Disney какой-то!
Вдруг она рассмеялась. Да так, что повалилась на бок и долго трясла лапками, стараясь унять хохот. Насупившись, я сидел и ждал, пока она угомонится. Происходящее выглядело каким-то безумием, но безумием почти естественным, к которому мы все уже привыкли в последние годы. К тому же, наверное, я так долго ждал чуда, что внутренне был к нему готов. Говорящая мышь? Да почему бы и нет.
– Ладно, ладно, – протянула она, успокоившись и вытерев слезы кончиком хвоста. – Все время забываю, что подобные вещи кажутся современным людям удивительными. В отличие, кстати, от ваших предков, которые так называемые «чудеса» считали делом вполне обыденным: изображали на стенах, украшали посуду, слагали легенды. Для античных греков всяческие кентавры и пегасы были абсолютно реальны, как и конь-дракон Лунма или трехлапая жаба Чань Чу для древних китайцев. Парадоксально, но тяга к познанию сделала современных людей ограниченными. Пытаясь объяснить бытие, вы нарисовали картину мира, облачили в рамку и прибили к столпу мировоззрения, договорившись друг с другом о сути вещей. Понятно, что вам пришлось задать себе какие-то границы, ведь бесконечность вселенной плохо поддается осмыслению. Однако это не означает, что некоторые вещи и явления, выходящие за рамки вашего привычного восприятия, не существуют. Не стоит забывать об этом. Так ни у тебя, мой друг, и ни у кого бы то ни было не должно существовать сомнений, что в какой-то временной точке бесконечного пространства вселенной есть говорящая мышь. Так почему бы не в этой? Чтобы доказать свою реальность, могу укусить тебя за палец.
– Спасибо, верю, – сказал я, но все же убрал руки со стола. – И много всяких таких разных чудес в мире существует?
– Ха! – снова рассмеялась она, – бесконечное множество явлений в бесконечном множестве вселенных. Думаю, это довольно много, да.
Я почесал голову и шумно вздохнул.
– Да, сперва это все кажется немного странным, но ты привыкнешь смотреть шире. Если хочешь, я попрошу доставлять тебе газету с заметками о разных, как ты говоришь, чудесах.
– Газету? – удивился я.
– Газету, – кивнула мышь, – ограниченным тиражом печатает тут один энтузиаст. Название, правда, какое-то каламбурное – «Неизведомости», а более высокопарный слоган так вообще трудно себе представить: «газета, где волшебство мистерий встречается с комедией жизни». Тоже какой-то позер. Вы бы подружились.
Мышь в очередной раз рассмеялась, ловко спрыгнула со стола и исчезла за плинтусом, бросив лишь короткое: «Увидимся»!
И не соврала. Через пару дней она пришла снова. А потом еще и еще. Мы подолгу беседовали, обменивались новостями, но почти никогда не касались личных тем. Она неохотно говорила о себе, а мне удивлять было нечем. Так продолжалось несколько месяцев, пока однажды я не открыл холодильник, а там… Теперь вы знаете.
Я не очень люблю рассказывать о своей жизни. Может, потому что никогда по-настоящему не интересуюсь чужими. А может, потому что не знаю, как говорить об эмоциях, ведь радоваться – пошло, грустить – глупо.
Об этой истории тоже бы умолчал, но сегодня утром в мою балконную дверь влетела чайка. Я, конечно, понимаю, Москва – порт пяти морей, но все же. Пока я поднимал отвисшую челюсть и представлял, как бегу к ветеринару с поломанной птицей в руках, чайка вылезла из балконного хлама, тряхнула взъерошенной головой с безумными глазами, издала ворчливый крик и улетела. Я пожал плечами и хотел было вернуться к рутине, но вдруг заметил на балконе свёрнутый в трубочку лист бумаги. Поднял, развернул и к своему удивлению прочел: «Неизведомости – газета, где волшебство мистерий встречается с комедией жизни». И следом мелким шрифтом приписка: «всяческое копирование и распространение допускается в неограниченном объеме. Вам все равно никто не поверит».
Очевидно, это была та газета, о которой упоминала мышь. Я прочел размещенную там статью и знаете, что подумал? Может, мне стоит прервать молчание? Стоит чем-то делиться с миром, чтобы получать от него что-то в ответ? Внимание. Признание. Поддержку. Не знаю, нужно ли мне что-то из этого. А может – все сразу.
В общем, пользуясь указанным правом на распространение, решил собрать репортажи из газеты «Неизведомости» в одну книгу и подвергнуть какой-никакой огласке. Буду думать, что делаю это ради благой цели – вдруг вам в жизни тоже нужно немного чуда?
Сентябрь. У картин есть глаза
Если вы никогда не оказывались в музее после закрытия, то позвольте засвидетельствовать, что это вернейший способ почувствовать себя Орфеем в парадных сенях подземного царства Аида. Когда стихают голоса посетителей и в залах гаснет свет, вся громада музея покидает этот мир и переходит во власть теней. Воздух словно обретает текстуру, становится почти ощутимым – протяни руку и почувствуешь, как он нежнейшим шелком струится сквозь пальцы. Мягкий свет, проникающий в залы через окна, растекается под сводами, серебрит стены, словно обнажая под слоями штукатурки жилы драгоценных руд. Все пространство наполняется сиянием и замирает, как пустая сцена, на которую вот-вот выйдут актеры. Наверное, что-то подобное древние греки называли эфиром – лучезарным слоем воздуха, в котором живут Боги.
В нашем мире Боги появляются редко. Современные слишком задерганы упоминаниями всуе, а старые демиурги потеряли былых последователей, посему утратили силу и обречены доживать свой век призрачными воспоминаниями о былом величии.
Их храмы стали музеями – так выглядит смерть Богов. Лики на древних фризах все еще неповторимо прекрасны, тела полны мощи, позы поражают пластичной изящностью хиазмов, но глаза пусты. Питавший их жертвенный огонь угас, и только слабый шепот старых песен слышен в укрытых вуалью теней анфиладах. Это песни о юности времени, о бескрайних изумрудных полях, тучных быках, белой пене игривых морских волн и молодых беззаботных людях, влюбленных друг в друга и в полный гармонии мир. Этим песням всегда внемлет истинный художник. Им вторят все когда-либо созданные произведения искусства. Их может слышать и чуткое сердце современного человека, если его взгляд обращен чаще к небу, чем под ноги. Об этом, собственно, наш сегодняшний репортаж.
Эта история (о, вы определенно уже слышали ее официальную версию) произошла в музее города Е. Уж простит меня достопочтенная публика, но во избежание возможных юридических коллизий, я по традиции не буду приводить реальные названия мест и имена героев. Порази меня гром, мои данные абсолютно достоверны, но, к сожалению, не могут быть сколько-нибудь легитимно доказаны в рамках существующей правовой системы. Не думаю, что кто-то из моих уважаемых свидетелей и информаторов сможет явиться для дачи показаний в суд или выступить с членораздельным комментарием в каком бы то ни было значительном СМИ. Посему, предлагаю вам поверить мне на слово и довериться авторитету издания.
Дополнительно смею заверить, что в узких кругах я широко известен как человек исключительной честности, а справку от психиатра, которую с завидной регулярностью требуют мои новые читатели, с покорностью агнца на заклании предоставляю в виде нотариально заверенной копии на последней странице.
Прошу великодушно простить меня за столь длинную ремарку и словоохотливость. Не имея ни малейшего к тому таланта, все детство я провел затворником за скрипкой в угоду желанию матушки наблюдать своего отпрыска на сцене концертного зала имени Чайковского в качестве, кого бы вы могли подумать, первой скрипки.
К большому неудовольствию моей родительницы (говорит, что ее непрекращающиеся уже сорок лет мигрени из-за меня) первой скрипкой я не стал, как не стал второй, и даже десятой. Дирижер нашего районного оркестра, человек с нервным тиком конечностей (отчего виолончели у нас вечно сбиваются с ритма), определил меня в резервный состав. Помимо моей скромной персоны там числится совершенно глухая старушка-вдова, приблудившийся рыжий котенок и засохший кактус.
Впрочем, по своей натуре я не склонен к унынию, а жизнь свою, несмотря на некоторые затруднения социального характера, мне удалось устроить необычайно увлекательно. Как и в детстве, все время между репетициями провожу за книгами и в любезных беседах с моими добрыми приятелями. Правда, прохожие странно косятся, когда во дворе я имею удовольствие разговаривать со старой рябиной, парой синиц или оставленным кем-то под скамейкой дырявым ботинком, но они это все по незнанию, я нисколечко не сержусь. Если бы они хоть на пару минут прервали свой челночный бег, заглушили рой беспокойных мыслей и внимательно прислушались, то непременно смогли бы убедиться, что у всего есть свой голос – тоненький, чуть различимый шепоток. И если свой слух тренировать (а мой, поверьте, изрядно вымуштрован!), столько чудесных вещей откроется!
Но простите, простите великодушно, я опять отвлекся. К истории, господа!
Как уже упоминал, это удивительное происшествие имело место в музее города Е. У него довольно необычное здание. Музей похож на аляповатую храмину из конструктора, которую в припадке слезливой сентиментальности собрал пьяный папаша, впервые решивший поиграть со своим чумазым чадом. Считаю, что в контексте имени, которое носит сей общественный и культурный центр, аллюзия выходит презанятной.
В арт-галерее музея разместилась шикарная экспозиция авангардного искусства истинно столичного размаха. Правда, особого энтузиазма у горожан мощная по именам и масштабам выставка не вызвала. Беспредметное искусство, как правило, не встречает понимания у тех, кто зациклен на вещах. Однако супрематистские композиции слывут модным фоном для фото с демонстрацией обтягивающих джинсов, посему какая-то публика к искусству все же лицом обратилась.
Если позволите ироническое допущение, думаю, сам Малевич счел бы подобный перфоманс «мадонн и бесстыдных венер» весьма супрематистским по духу, ведь он многократно заявлял, что фигуры и формы – основы мироздания.
Все случилось ночью – в то время, когда выставочное пространство оживает в магических лучах лунного света. Если вы оказывались в музее после закрытия, то непременно поймете, о чем речь. Остальных же должен предупредить от излишне бурных фантазий – скульптуры не бегают по коридорам, портреты не покидают холсты, а чучела волков не нападают на зайцев. Как представители мира культуры, музейные экспонаты, в основном, обладают некоторой сдержанностью и манерами. Оживая, они чуть слышно шепчутся, переводят дух и аккуратно переступают с ноги на ногу, чтобы расправить затекшие члены и снова замереть к приходу первых посетителей. Да и это заметит не каждый.
Впрочем, кое-что удивительное в музейных залах все же бросалось в глаза. Уже которую ночь от картины к картине с крепко нахмуренным лбом медленно бродил сторож Леонид. Он мог бы спокойно спать или смотреть сериал про бандитов на канале с сериалами про бандитов, но мужчина уже давно для себя определил, что должность музейного охранника предполагает помимо прочих три обязанности: называть женщин «сударыни», носить пышные усы и хоть немного разбираться в искусстве, что представлено на вверенной ему территории.
Делая вид, что следит за порядком, днем Леонид ходил по длинным белоснежным коридорам вслед за экскурсоводами, а ночью, пользуясь полной на то свободой, внимательно рассматривал картины, соотнося наблюдаемое с услышанным накануне. Так он уже весьма неплохо изучил основные направления живописи, вероятнее всего отличил бы Репина от Рериха, а Венецианова от Васнецова, но авангардное искусство ему давалось с трудом.
– Эх, была бы здесь наш экскурсовод Юлечка Лантратова, – пробормотал себе под нос Леонид, вглядываясь в эскиз художника Ч., – она бы непременно обратила внимание, что в супрематизме геометрические плоскости словно парят в безвоздушном пространстве, а в этой работе такое ощущение не складывается…
– И что эта вещь в целом больше похожа на кубистическую, хотя форма не сломана, – раздался вдруг откуда-то мягкий учтивый голос.
Леонид испугано отпрянул от картины и завертел головой. Выставочный зал был пуст.
– А потом она бы добавила, что Ч. – один из самых верных последователей Малевича и всегда оставался в рамках его учений, хотя все же сумел найти свою индивидуальность, – продолжал звучать неведомый голос.
– Ой, да она всегда это говорит возле Ч., а потом переходит к С., – вдруг ответил ему другой, такой же тихий, слегка шуршащий, но отчетливо различимый.
– Кто здесь? – Леонид лихорадочно вглядывался в сумрак музейного коридора, но никого не видел. – А ну выходи! Или буду стрелять! – зачем-то добавил он, хотя единственным оружием в амуниции охранника выступала шариковая ручка для кроссвордов.
– Сharmante! – иронично пропел голосок.
– Воинственный какой! – хмыкнул другой.
– А ну замолчите! – шикнул на них третий голос, явно женский, и затем добавил чуть тише, – вам не кажется, что он нас слышит?
– Слышу-слышу! – крикнул в пустоту Леонид, – а ну выходите с поднятыми руками! Где вы прячетесь, не вижу!
Наступила полная тишина. Охранник судорожно крутил головой и тяжело дышал, тщетно стараясь разглядеть в сумраке очертания неведомых гостей.
– Нет у нас рук, – вдруг пробурчал таинственный незнакомец.
– Жора! – с досадой воскликнула женщина.
– А что Жора? – снова пробормотал невидимый Жора, – если он на нас ствол настоит, как мы руки поднимем, мол, сдаемся? О тебе же забочусь, Марин.
– Самому не верится, но в этой ситуации я Георгия поддержу, – раздался другой голос.
– Петр, и ты туда же? – устало вздохнула женщина. – Почему только мне здесь не наплевать на элементарные правила конспирации?
– Ах, Ma chérie, Мариночка-Марина, – протянул Петр, – неужели тебя не интересует сия vita nova? В нашем-то стесненном рамой положении, три бесприютные фигуры, напрочь лишенные каких бы то ни было красок жизни! Я с вами уже покрываюсь кракелюрами от тоски!
– Это не кракелюры, – хмыкнул Жора, – это у тебя от раздутого самомнения рожа трескается.
– С меня довольно! – взвизгнул Петр, – бросаю перчатку! Дуэль! Дуэль до последней капли краски! Да начнется Danse macabre!
– Какую перчатку? У тебя даже рук нет, балда, – прыснул Жора.
– Да прекратите, сколько можно! – тщетно пытаясь унять спорщиков, тараторила Марина. Страсти кипели нешуточные.
Прислушиваясь к перепалке неизвестных, Леонид шаг за шагом медленно шел на звуки спора, пока не остановился у картины художницы Л. в конце зала. Постсупрематическая работа, по всей видимости являющаяся оммажем на живопись самого Малевича, состояла из трех мягких округлых фигур, изображенных по пояс – двух мужских позади и женской по центру на переднем плане. Бледное небо на фоне, обозначенное вверху картины полоской легкой синевы, почти совсем выцветало к горизонту. В холодном пространстве угасающих красок яркими цветовыми пятнами были четко выписаны геометричные фигуры с округлыми телами, длинными шеями и желтоватыми лицами, полностью лишенными черт. Леонид застыл перед картиной, потеряв дав речи – голоса явно доносились из холста.
– А ну заткнулись оба! – властно прогремела вдруг Марина, и спорщики тут же угомонились. – Кажется, он стоит прямо перед нами.
– Не вижу, у меня ведь нет глаз, – язвительно отозвался Жора.
– Мсье, если вы и правда здесь, подал бы вам руку, чтобы засвидетельствовать свое почтение, но таковой возможности не имею, – извиняющимся тоном добавил Петр.
– Что за чертовщина!? – закричал на весь зал Леонид.
(Прим. Вернее, он употребил несколько другое выражение, но оную газету читают в том числе нежные цветочки, норовящие упасть в обморок от любой скабрезности, посему, укажу так. Уверяю вас, это единственное намеренное искажение в нашей истории! Продолжим!)
– Пожалуйста, не при дамах! – испуганно воскликнул Петр.
– Да, не при Петеньке, – хихикнул Жора, – он у нас чувствительный!
– Я схожу сума, – замотал головой Леонид, – этого не может быть! Да-да, этого никак не может быть. Наверное, я сплю. Я сейчас просто ущипну себя и проснусь. Да-да, конечно, это просто дурной сон, закемарил на посту, известное дело.
Леонид закрыл глаза и принялся щипать себя за все, до чего дотянулся. Перестарался и сделал больно. Поморщился, укорил себя за излишнее рвение и приоткрыл один глаз – перед ним все еще висели «Три фигуры».
– Ну как? – раздался из картины меланхоличный голос Жоры.
– Нет-нет-нет-нет-нееет, – протянул охранник, отошел от картины, сделал круг по залу и вернулся, продолжая мотать головой.
– Вы здесь? – раздался голос Петра. Он старался говорить нарочито мягко и любезно.
– Это какая-то шутка? – Леонид стал пристально вглядываться в картину и бегать глазами по стене в поисках устройства, откуда мог звучать голос. – Где-то должен быть динамик, – бурчал себе под нос охранник, – я ведь такое уже видел, да-да, точно видел, в скульптурах этих, как их, питерских «перфораторов» с цветными волосами и железками в носу.
– Должно быть, вы хотели сказать «перформеров», – вежливо уточнил Петр, – смею вас заверить, мы не относимся к современному искусству, хотя и придерживаемся прогрессивных взглядов. По крайне мере, некоторые из нас.
– Так, мне надоел этот цирк, парни, – выпалила Марина. – Хотели пообщаться? Что ж, пожалуйста! Только давайте тогда уж по существу. Я – Марина, – добавила она уже мягче, – справа от меня Георгий, слева Петр.
– Друзья зовут меня Пьер, – учтиво добавил Петр.
– Откуда у тебя друзья? – не преминул уколоть того Жора, но шпилька ответа не удостоилась.
– А вы кто? – продолжала Марина.
– Охранник я. Леня. То есть Леонид, – замялся Леонид.
– О, какое чудесное имя! Могучий муж, храбрый спартанский царь! – торжественно воскликнул Петр.
– Ну, ладно вам, – засмущался Леонид, – немного может и могучий, но это у меня выправка просто еще с армейки, да и куртка чутка великовата…
– Чудесно, как чудесно! – не переставал умиляться Петр.
Леонид тряхнул головой, сгоняя с лица смущенную улыбку, волевым решением насупился и пристально уставился на картину.
– Так. Вы мне лучше скажите, что это такое? Как это рисунок разговаривает? В чем подвох? Или я сбрендил и ваши голоса у меня в голове? А ну признавайтесь!
– Технически, они и правда только у вас в голове, но это не обязательно означает сумасшествие, – мягко ответил Петр. – Как бы вам так доходчиво объяснить…
– Сейчас начнется… – протянул Жора.
– Да уж, – вздохнула Марина.
– Понимаете ли, Леонид, – как ни в чем не бывало продолжал Петр, – человек тонко чувствующий и, конечно, обладающий при этом изрядной долей фантазии, может, как бы так поточнее выразиться, мысленно проникать в мир за границами физической формы вещей…
– И это называется «поточнее»? – срезал того Жора. – Смотри, – обратился он к Леониду, – давай по-простому, на примерах. Представим, что ты долго и внимательно разглядываешь какой-нибудь пейзаж на картине. Допустим, что-то классическое саврасовское: поле, лес, грозовые тучи, вдалеке люди какие-то шоркаются. Смотришь на картину и понимаешь, ага, вот-вот хлынет дождь. А почему понимаешь? Потому что на самой картине отчетливо видишь, как листья на ветках колышутся, трава в поле под порывами ветра гнется, небо тучами заволакивает. Если ты, как Петька талдычит, персонаж с фантазией, то ты это прямо физически почувствовать можешь: и запах травы, и грозные дуновения ветра, и шум деревьев с картины отчетливо начнет доноситься. А если позволишь себе некоторую вольность, то и разговор людей услышишь, что по домам торопятся, от дождя пытаясь скрыться. Вот так картина с тобой «говорит», получается.
– Признаться, Георгий, иногда и от тебя можно что-то толковое услышать! – уважительно отозвался Петр.
– Ага, – бросил тот и невозмутимо продолжил, – вот и выходит, что у каждого предмета есть свой «голос», хоть у картины, хоть у жалобно пищащей пуговицы, что еле-еле штаны на пузе держит.
– Так это получается, каждый предмет может со мной говорить? – прищурился Леонид. – Даже, ну не знаю, допустим, чашка на столе?
– Конечно, – ответил Жора, – поставь перед собой посудину, посмотри на нее внимательно, постарайся проникнуть в ее «мысли» и «услышишь», как она хочет согреться, наполниться горячим чаем. Ну или она расскажет тебе, что мечтала родиться хрустальной рюмкой, чтоб заливаться водкой до краев. Голоса и сюжеты повсюду. Человек оригинальный их при желании слышит, многое, недоступное прочим, видит. Что та чашка сам историями наполняется, обогащается чувственным опытом.
– Но ведь это все нереально. Фантазия. Вымысел. Иллюзия! – Леонид взмахнул руками.
– О, все далеко не так однозначно, – вступил Петр. – Во-первых, в иллюзию можно верить всем сердцем. Хоть бы и секунду – но верить действительно и абсолютно искренне. Спросите писателя, слагающего легенду о могучем драконе, реален ли в момент работы над текстом огнедышащий змей, которого тот описывает. Уверяю, автор подпрыгнет на стуле и еще ожоги покажет. Во-вторых, ваша фантазия может быть осознаваемой иллюзией, но эмоции, которая она вызывает – реальны. И это самое главное. Если, скажем, одиноко гуляя в парке, вы вдруг представите рядом на тропинке приветливого зайца в галстуке-бабочке, то непременно улыбнетесь. Зайца-то, конечно, не существует (вернее, просто никто другой вам его наличие не подтвердит), но улыбка на ваших губах будет настоящая. Мозгу плевать на реальность, есть на тропинке заяц или нет – он «услышит» вашу фантазию и непременно отреагирует, ведь он думает не словами, а образами, эфемерными отголосками каких-то старых ощущений, большинство из которых даже не успевает облачить в синтаксическую форму. Представьте перед собой кусок торта – и у вас потекут слюнки. Или попробуйте посмотреть на ночь ужастик и выключить свет в спальне. Удачи с тахикардией и попытками втолковать мозгу, что ползущие по потолку щупальца – лишь тени от деревьев за окном. Так что фантазия, друг мой Леонид, это не совсем обман, это инструмент, помогающий слегка преобразовывать реальность ради получения ценных дивидендов в виде вполне себе настоящих эмоций.
– Со своей стороны я бы хотела заметить, – вступила Марина, – что к этому часто прибегают люди одинокие, пытающиеся расцвечивать жизнь недостающими красками. Порой они создают целые миры, где любят и любимы – стоит лишь прикрыть на мгновение глаза. Думаю, наш разговор как раз вызван подобным чувством одиночества, а эта картина для вас особенно важна, поэтому именно наши голоса вы услышали. Женское сердце подсказывает мне, что не обошлось здесь без госпожи Лантратовой…
– А ведь правда, – почесав лоб, прошептал Леонид. – Я ведь о ваших «Трех фигурах» и думал весь вечер, сейчас так отчетливо это понимаю. Юлечка, мне кажется, вашу картину очень любит. А я…
Леонид понял, что едва не сболтнул лишнего и осекся. Фигуры уважительно молчали.
– Просто она еще историю такую трогательную про вас рассказывает, прямо запала мне в душу, – желая перевести тему, оживился Леонид, – мол, на дворе 30-е, жесткая партийная идеология, официальное искусство – соцреализм, последователям Малевича приходится отказываться от собственных творческих замыслов, прятать свои работы, а то и обманывать, как Л. Она ведь вашим фигурам без лиц карандашом сперва глаза и рты пририсовала, чтобы в случае вопросов со стороны контролирующих органов соврать, что работа просто не закончена, так, подмалевок. Вот и правда, если приглядеться, вижу, вижу под слоем краски карандашные следы.
– Все так, – вздохнул Петр. – В угоду творческим замыслам создательницы лишились мы возможности лицезреть этот чудесный мир своими глазами.
– Но в такой визуальной форме и заключается наша художественная ценность, как произведения, мы ведь с вами уже не раз об этом говорили, – нравоучительно заметила Марина.
– Все так, все так, – снова вздохнул Петр.
– А знаете что, дама и господа, – воскликнул вдруг Жора, – а не совершить ли нам, так сказать, возврат к истокам?
– К истокам? – изумился Петр.
– Что значит возврат? – округлил глаза Леонид.
– Ой не нравится мне это… – затянула Марина.
– А вот смотрите, – расхорохорился Жора, – если сама Л. нам глаза написала, не является ли это также актом ее творчества? К тому же с этим история нашей картины обрела сюжет, который особенно ценится в мире искусства. Вся эта афера с подмалёвком, согласитесь, добавляет работе дополнительный смысл.
– К чему ты клонишь? – встрепенулся Петр.
– Да, к чему ты клонишь? – прищурился Леонид.
– Мы все об этом пожалеем, – снова вздохнула Марина, но Жору было не остановить.
– А что если мы попросим друга нашего Леонида в точности провести карандашом по намеченным самой Л. линиям, что по словам уважаемого музейного охранника еще виднеются под слоем краски?
– Господа, прошу вас! – воскликнула Марина, – это несусветная глупость, порча имущества, акт вандализма в конце концов! Петр, скажи им, ты ведь всегда был на стороне искусства!
