Читать книгу: «Горизонт»

© Антон Владимирович Ерхов, 2019

ISBN 978-5-0050-2648-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Было бы болото, а черти найдутся.

Русская пословица

Они подошли ближе, а ведь надо было на самом деле отойти, сделать пару-тройку шагов назад. И тогда всё стало бы другим, показалось бы другим. И это тело, труп – безымянное (ный), бесполое (лый) – хотя, конечно же, не безымянное и не бесполое – женщина лет сорока пяти, грузная, полная – превратилось бы в… Нет-нет, всё бы осталось, но стало меньше. Она сдвинулась бы на задний план, а весомыми, невероятно весомыми – фотографируй, не вопрос – оказались бы те камни за ней, стряхнувшая снег тропинка, по-осеннему унылые травы-соломы, спутавшиеся, как давно немытые и нечёсаные волосы; но всё же не осень – зелёные островки, пусть порой и едва заметные; голубое небо и облака – лёгкие, пушистые – словно уже из лета: приближающегося, наступающего, будущего.

– Ой! – вскрикнула женщина. – Стойте! На площади!

Остановка тем временем уже проскочила за окнами – проехали и забыли – дальше, дальше, дальше: жёлтая ограда, деревья, витрины. И более значимые ориентиры – ступеньки банка, который звался то «Агро», то «Пром», то «Украина», арка во двор, ювелирка.

– Спрашивал же, – проворчал водитель.

Маршрутка встряхнула пассажиров и остановилась. Будто лошадь, которой сказали «прр» и резко натянули вожжи. Женщина ойкнула, встала – килограммов сто двадцать, жуткий яркий макияж со стрелками чуть ли не до ушей, кремовое полупальто, причёска «тридцать лет в торговле» – и, придерживаясь за спинки кресел, двинулась к выходу. Пыхтя и охая, словно только что поднялась (лифт не работает) этаж так на пятый.

Когда она доковыляла до двери, короткостриженый мужчина, сидевший в конце салона и до этого момента, похоже, совсем не беспокоившийся, что на Октябрьской не остановили, резво встал и тоже проскочил к выходу.

– Вот ты ж! – водитель хлопнул ладонями по рулю. – А ты-то чего молчал!?

Он на секунду отвернулся, цыкнул что-то сам себе и громко, с интонацией «нашли, бля, клоуна», спросил:

– Все вышли!? Можно ехать!?

Едва пассажир выскочил на улицу, дверь захлопнулась, и маршрутка поехала.

Женщина торопливо – смешной раскачивающейся походкой королевского пингвина – зашагала назад к остановке. Мужчина пошёл за ней. В том же темпе – не сокращая и не увеличивая дистанцию в три-четыре шага. Худощавый и высокий, он шёл совсем неспешно, даже не шёл, а прогуливался, как гуляют по парку, глазея по сторонам. А что до дорожной сумки через плечо – так почему бы и не пройтись с тяжёлой на вид сумкой?

Возле остановки женщина обернулась. Заметила, что мужчина идёт за ней – плечо, пальто, на лицо даже не посмотрела, – и вздрогнула. Хотя с чего бы? Он тоже проехал остановку. Как и она. И конечно же, шёл обратно, тут без вариантов – туда, где этот глухарь должен был их высадить. А в маршрутке молчал, потому что… Ну, засмотрелся-замечтался, или заснул. Потом услышал её громкое «На площади!» Сообразил что к чему – и бегом к выходу.

И всё-таки женщина испугалась. Она почувствовала что-то – из зимы – растаявшей, забытой – сейчас, в начале апреля. Так ветер пробивается сквозь одёжку: рано, ляфамчик, шубу сняла. Старая недобрая песня, солистка Невея: зря, голубушка, зря в тот автобус ты села; зря, хорошая, зря на него посмотрела…

Солнце поднималось из дымки. Тени – размытые наброски – обретали чёткие контуры: делили газоны, перечёркивали лужи, лавочки, бордюры. Кое-где виднелся снег – несчастные сжавшиеся комочки, прячущиеся от весны.

Спокойное размеренное утро. Апрельское, тёплое. Таким утром ничего не может случиться. Тем более – плохого.

Людей вокруг было немного. Можно сказать – почти никого. Девушка, курящая у входа в магазин, прохожие перед горсоветом, несколько силуэтов на другой стороне, скучающий таксист возле машины.

Женщина прошла мимо пустой остановки, магазинчика, почты, а перед самым подземным переходом обернулась снова. Мужчина мог свернуть в арку, к магазину – одному, другому, третьему; в конце концов, зайти в банк, на почту. Если же он всё ещё идёт за ней, сюда, к подземному переходу, значит… Но мужчина уже не шёл следом – встал возле остановочного киоска, снял сумку с плеча, достал бумажник.

Женщина с облегчением выдохнула.

«Всё Тонькины котлеты, – подумала она. – Ночью нечисть снилась! И теперь вот… Почудилось».

Вариант I

Дверь открылась, и все замолчали. Семиклассники уставились на вошедшего – кто из-за чьей-то спины, кто вытянувшись, как суслик, кто, наоборот, откинувшись на спинку стула. Девочки заулыбались. У каждого – Рощин не в счёт – на столе лежал желтомордый учебник. Геометрия, Погорелов, 7—11.

Это был первый урок геометрии, и не только в этом году, а самый первый. И учитель был новый – по слухам, то ли из тридцать пятой, то ли из какого-то института.

– Меня зовут Александр Александрович, – громко сказал учитель, подходя к кафедре.

Очень скоро к нему прилипнет прозвище Саныч.

Шляпа, рыжее пальто и длинный-предлинный полосатый шарф, обмотанный вокруг шеи. Увидишь такого и нипочём не догадаешься, что он – школьный учитель. Камень в огород алгебраичке: не то что вы!

Саныч скинул пальто и швырнул на подоконник. Один рукав хлопнул по окну – невидимая рука поприветствовала кого-то на улице; другой – приобнял батарею. Шляпу и шарф учитель почему-то решил не снимать.

– Откройте первый параграф, – сказал он.

Семиклассники зашуршали страничками. Шелестящая бумажная волна прокатилась по классу.

Он смотрел на полочки, на выложенное и выставленное съедобное-несъедобное. Так ищут свой поезд в расписании – выигрышную комбинацию среди прочих трёхзначных: сверху вниз, по диагонали, слева направо. Ну и где?

Очень быстро мужчина нашёл то, что искал – замер, уставившись в одну точку. В сине-белый глобус на пачке «Азимута», втиснувшейся между «Прилуками» и «Бондом». Три параллели, пять меридианов. И подписи по кругу – русская и английская. Азимут, azimuth. Информации на две секунды – читай, перечитывай, ничего нового не найдёшь. Предупреждение от Минздрава, «filter cigarettes», крошечная «А» с короной. Жёлтая наклейка-ценник. Но мужчина смотрел на пачку, как на головоломку, будто бы поменяй буквы местами, поверни как-то по-особому земной шар – и появится новый смысл, и можно будет различить какие-нибудь отрезки-дорожки на миниатюрных континентах.

Лицо мужчины отражалось в витрине. Быть может, и смотрел он не на сигаретную пачку, а на впавшие щёки – гладковыбритые, только-только; на скулы, подбородок, губы; в ничего не выражавшие глаза – так смотрят, когда ждут – не с нетерпением, не с надеждой или тревогой – просто ждут; и на морщины, которые как годовые кольца у деревьев. Осиное гнездо, построенное по весне – сот за сотом, этаж за этажом, с хитрыми переходиками и оболочками – l’naturel, l’idéal. Но прикоснись к заброшенному гнезду поздней осенью, когда самцы погибнут, а самки найдут другое укрытие – и пальцы утонут, легко пробьют серые стенки. Самки – жизнь, душа и память.

Витрина вдруг вспыхнула, стала ярким слепящим полотном – посмотришь на него секунду-другую, и перед глазами затанцуют красные пятна. Солнце отражалось везде, где только могло – в окнах, лужах, свежей краске на лавочках, в дорожных знаках, автомобильных бамперах и фарах.

Мужчина прикрыл глаза ладонью и отвернулся от киоска.

Подъехал троллейбус – бело-синий, с надписью «Samsung». Третий маршрут, «Вокзал – Песчаная». Остановился, открыл двери. Никто не вошёл, никто не вышел. Водитель досчитал до пяти, десяти, пятнадцати, двадцати – «Осторожно, двери закрываются» – и поехал дальше.

Мужчина спрятал бумажник, накинул на плечо сумку и двинул к подземному переходу – туда же, куда минуту назад проковыляла та женщина: случайная попутчица, случайная «соседка».

Переход изменился за последние месяцы – ещё недавно он был заброшенным и неопрятным: серость, слякоть, пустота. А если и не пустой, то с совсем неприятной публикой – алкашня да гопота или, как альтернатива, лохматый гитарист, очень быстро – бросаем мелочь в чехол – напивавшийся до состояния той самой алкашни-гопоты. Теперь же – плитка (шахматные комбинации: серо-белая и серо-красная), чистота – пусть и не идеальная, но мочой не пахло – и магазинчики: книжный, пирожковая, ювелирка… Если что и напоминало про старый переход, так это освещение – тусклые задыхающиеся лампы.

Поднявшись на поверхность, мужчина вынул из кармана маленький блокнотный листик. Бледные клетки, текстик чёрной пастой. То ли новая инструкция, то ли подтверждение-напоминание. Дом 141, там, где был магазин «Пионер», первый подъезд, код 385, третий этаж, квартира 7.

…мимо тыла «Интуриста» – входа в гостиницу артистов цирка; мимо витрин с хайфаем и хайэндом, мимо клумб перед магазином, к сто сорок первому дому, утопленному – окна на проспект, – задвинутому чуть вглубь…

Мужчина обошёл дом. Своды-каркасы с сухой виноградной лозой нависали над лавочками, чуть дальше были чёрные пластиковые мусорные баки, за ними – площадка с каруселью, турниками и лесенками. А фоном – другие дома: параллельно, перпендикулярно.

Мужчина ввёл код, поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Ему открыл невысокий крепыш лет сорока. Широкие плечи, большущие кулаки, вечная боксёрская стойка, – из той породы людей, которые «чуть что – сразу в дыню».

– Заходите, – сказал хозяин. Немного натянуто: «заходи» он произнёс бы куда естественней, но что поделаешь – издержки бизнеса.

Прихожая ничем не пахла. И не то чтобы не благоухала или, наоборот, не воняла – в квартире запахи отсутствовали как явление, будто бы каждый вошедший лишался обоняния. Ни обувных кремов-гуталинов, ни какой-нибудь антимольной лаванды, ни кухонных варок-жарок. Не говоря уж про другие запахи – жизни, уюта.

– Можно паспорт? – попросил хозяин и тут же добавил: – Ваш.

Мужчина кивнул. Вынул из внутреннего кармана пальто синенькую книжицу, протянул крепышу. Вопрос доверия, момент идентификации: собаки нюхают друг друга под хвостом – люди смотрят в глаза или просят паспорт.

Всё вокруг казалось нежилым. Словно обстановку создали пять минут назад – быстро, следуя каким-то правилам, расставили мебель, раскатали ковры, приколотили вешалку в прихожей, повесили зеркало… Так и должно быть: никаких напоминаний о прежних жильцах, всё твоё – пусть и не надолго – без вопросов, без прошлого и будущего.

– Го-ри-зонт, – прочитал по слогам хозяин. – Интересная фамилия.

Он вписал паспортные данные в блокнот и вернул документ.

– Ну, не буду мешать, – сказал крепыш. – Двое суток – триста гривен. Горячая вода, – он показал рукой на дверь в ванную, – всё есть. Полотенца на кровати, постельное бельё новое… Разберётесь.

Когда хозяин ушёл, Горизонт занялся осмотром квартиры. Никаких сюрпризов – он увидел то же, что и в любой другой «недорогой посуточной»: двойную кровать с громоздкими быльцами, журнальный столик, два кресла. На лакированной тумбе – телевизор «Электрон» со снятой крышкой, той, что под ручками громкости и яркости: красные регуляторы подстройки каналов. Над телевизором – штампованный пейзаж в рамке. В тумбе наверняка презервативы и парафиновые свечки-таблетки. По крайней мере, в других квартирах было именно так.

Совмещённый санузел, дверь в который с ручкой, но без замка. На кухне – мягкий уголок, навесные шкафчики, невысокий холодильник советских времён.

Вот и всё – привычно и аскетично. Как «пустой гарнир», как рис без ничего. Хочешь нормальное второе – добавь отбивную или котлеты, или хотя бы полей подливкой. Брось свитер на кровать, книгу или пачку сигарет на столик, выложи в ванной бритву и зубную щётку – и квартира-гарнир станет «узнаваемо твоей».

Горизонт открыл сумку. Вынул рубашку в фабричной упаковке, носки с этикетками, картонную коробочку с трусами (сложил всё на кресле), достал барсетку – пухленькую, забитую до отказа; затем выставил на пол одну за одной шесть банок сгущёнки. Классических, четырёхсотграммовых, которые узнаешь и с десяти шагов. Он выстроил из банок две трёхэтажные башенки, ловко подхватил их двумя руками и вышел в кухню, открыл ногой холодильник и – опля – закинул сгущёнку на верхнюю полку. Банки плюхнулись на решётку, постукались друг о друга и стихли.

Закрывая дверцу, Горизонт заметил деньги в «аптечном бардачке». Вроде просто цветные бумажки, но почему-то сразу было понятно, что это – дензнаки. Горизонт отодвинул рифлёную заслонку и вынул три зелёные купюры. Шестьдесят гривен, три по двадцать, «три франка». Он покрутил деньги, посмотрел их на свет, словно проверяя подлинность, и положил обратно.

Тох, я сучка.

Горизонт высыпал всё, что оставалось в дорожной сумке, на кровать. Дребедень, иначе и не скажешь: старые потрёпанные журналы, какие-то удостоверения, фотографии, письма, брелоки, ручные часы. Товар низшей касты коммерсантов – что нашли на чердаке, тем и торгуем.

С обложки «Mädchen Elli» смотрела девочка в национальном костюме.

Присев на край кровати, Горизонт принялся рыться в вещах. Взял – отложил, взял – бросил, пока не остановился на открытке. С одной стороны – красная звезда с серпом и молотом, цветы, фейерверки; с другой – поздравление синими чернилами:

Здравствуйте, дорогие Саша! Катя! Володенька!

Поздравляем вас с праздником! Желаем вам крепкого здоровья, счастья и благополучия во всём! Как вам живётся на новом месте? Как Володе новая школа? Собираетесь ли к нам летом?

Наталья Михайловна и Виктор Константинович.

Горизонт посмотрел на текст, будто желая увидеть что-нибудь ещё, что-нибудь между строк. Пристально, чуть прищурившись.

Яркие солнечные квадраты на ковре, просыпающаяся комната (днём, а тем более вечером, что ни говори, и кресла, и столик, и телевизор выглядят куда более бодрыми) и мужчина, читающий весточку из дома. Или, наоборот, весточку домой откуда-то с края земли.

И вдруг картинка рассыпалась. В дверь кто-то позвонил. Громкое дилинь-дилинь.

Глава 2

Н а т а ш а. Что вы так смотрите на меня? О чём вы сейчас думаете?

Геннадий Гор, «Странник и время»

Он точно видел её раньше. Когда девушка проскочила рядом – бегом, маршрутка отъезжает, – Антон Полудницин почувствовал что-то едва уловимое, «узнал и не узнал». Длинные тёмно-каштановые волосы, чёлка по брови. И глаза – большие, светлые, живые. Две серые луны. Как в песне: «с глáзками без дна». Девушка заскочила в маршрутку, водитель закрыл дверцу.

К словам легко клеятся другие слова – синонимы, антонимы, толкования, дефиниции; к ощущениям – другие ощущения. Подобия, ассоциации, эмоции. Антон словно играл в да-нетки с собственной памятью: «Я хорошо её знаю?» – «Нет». – «Ну да, иначе б сразу вспомнил. А давно её видел?» – «Нет». – «Не то б уже забыл. У нас есть общие друзья?»

И варианты, варианты, варианты: двор, курсы, чей-то был тогда день рождения, столовая, соседний офис? В каждый из них легко можно было поверить, убедить себя в неком «скорее всего», но вот настоящее «ну конечно же!» («Семён Семёныч!» – и хлоп ладонью по лбу) – не пришло.

В итоге Полудницин так ничего и не выловил в памяти, так ничего и не вспомнил. Возникло лишь ощущение чего-то «позитивного», причём не «нейтрально-позитивного», как бывает при общении, например, с официанткой («Как вам супчик?») или девушкой из кредитного отдела – скорее уж «лично-позитивное», что-то твоё и для тебя.

С чего начал – тем и закончил. Точно видел раньше. Знакомая. Не очень знакомая.

Антон подошёл к киоску. Выискал среди сигарет «Winston» и лишь после этого сказал киоскёрше: «„Винстон“. Единичку». В разноцветном сигаретном ковре – школьная коллекция над письменным столом – была дырка. Между «Прилуками» и «Бондом» вместилась бы ещё пачка, но местечко пустовало. Широкая улыбка, которой недостаёт одного зуба.

Вариант II

На второй урок Александр Александрович опоздал. Вошёл как ни в чём не бывало в половине десятого, сказал негромкое «здрасьте» уже собиравшимся разбежаться кто-то куда школьникам (геометрии не будет!), прошёл к столу.

Тот же шарф, то же пальто, та же шляпа. Как выяснится позднее – эта одёжка «дежурная» для Саныча, так он будет ходить и зимой и летом. Что странно, только в школу. Однажды Воронина встретит его на базарчике возле конечной в куртке и бейсболке.

Саныч снял пальто, свернул и положил на стул, затем сверху бросил шляпу. Светло-русые волосы, лоб с залысинами.

– Сегодня мы поговорим про прямую.

Надо было решить, что делать дальше. С одной стороны – вернуться на работу, пожалуй, самое правильное, но с другой стороны – ехать на работу совершенно не хотелось. Тем более, что отпросился Антон на целый день. Ячичная спокойно сказала: «Конечно, езжай, если нужно». Никаких сквозь зубы или «ты же не на весь день?» Нужно – значит нужно, на весь день – так на весь день. А то, что Полудницин справился так быстро… Никому и не стоит про это знать.

Антон закурил и пошёл вдоль проспекта к площади Маяковского. Апрельское утро – как выцветшая фотография: чуть меньше контраста, насыщенности, чёткости.

С каждым шагом Антон удалялся и от работы и от дедового дома. Бывшего дедового дома? Нет, всё же – дедового. Двухкомнатная сталинка, в доме с окнами на проспект. Застеклённый балкон, привычно заваленный всякими коробками и ящичками с разношёрстными «пригодится» и «пусть будет»: проволокой, подшипниками, релюшками, замасленными свёрточками, втулками, болтами, флакончиками и бутылочками с чем-то чёрным или прозрачным. «Сокровища», – усмехнувшись, говорил отец.

Дед вообще был склонен всё впускать и ничего не выпускать – вещи легко оказывались в доме, но никогда не выбрасывались. Балкон был не единственной Аграбой. Антресоль, в шкафу, на шкафу, под кроватью… И конечно же, кладовка, на которой хорошо бы смотрелась табличка «Не влезай – убьёт!» Дверь нужно было открывать медленно-медленно, даже не открывать, а по чуть-чуть приоткрывать, вытягивая через щель навалившиеся на дверь коробочки и баночки, кульки и пакеты. Дёрнешь сильнее и рискуешь оказаться под завалом. Закрывалась кладовка в обратном порядке – всё постепенно закидывалось обратно, а в конце надо было навалиться плечом и задвинуть шпингалет… Впрочем, настоящий Форт Нокс был не в квартире, а в гараже. «Слышь, Константиныч, скоро уже и машину некуда будет ставить!» Несчастная двадцать первая «Волга» еле втискивалась между забитыми до отказа стеллажами, а потом ей на багажник (на крышу, под машину) водружалось непоместившееся. Где-то в этих сокровищах, со слов деда, – найди, как в игре hidden object – прятались два разобранных велосипеда, надувная лодка и акваланг. Вещи терялись среди других вещей и исчезали где-то там в глубинах стеллажей, не просто забывались и приходили в негодность – как проржавевшее ведро или двадцатилетней давности заначка от бабушки (советские рубли: слишком старые для обмена, слишком молодые для коллекционеров), – а словно оставались в том времени, когда здесь оказались. В прошлом, которое – хоть минуту назад, хоть столетие – одинаково недостижимо.

Дед умер прошлой осенью, в середине октября. Всё это время квартира пустовала. Пару раз в неделю то Антон, то отец заскакивали сюда что-нибудь взять, протереть пыль или же просто «проверить квартиру», посмотреть «чтобы в порядке».

Вещи переезжали из дедовой квартиры к младшим Полуднициным по чуть-чуть, неспешно – месяц, второй, третий, а заглянешь в квартиру – и вроде бы всё на месте. Можно было, конечно, перевезти за один раз, нанять машину – загрузить, разгрузить, – но большинство дедовых сокровищ казалось наследникам бесполезным хламом. И всё же – дедовым: вроде как «рука не поднимается выкинуть» и «как-нибудь потом». Дедовыми оставались и переехавшие вещи, упорно держались особняком, не желали становится местными. Будь то плоскогубцы, отвёртки, часы. С виду такие же, но откроешь, к примеру, коробку с инструментом и невольно замечаешь, что эти – твои (купил, принёс, привёз, подарили), а эти – от деда. Сегодня Антон прихватил тетрадки – обычные, на восемнадцать листов. Дневники-воспоминания.

Спустя полгода после смерти деда появились новые дела, связанные с квартирой. Оформление наследства. Ангелам требуется сорок дней, чтобы провести душу сквозь все мытарства, припугнуть адом, избавить от тоски по телу и отправить на покой до второго пришествия; с нотариусами же несколько сложнее – им нужно шесть месяцев, а ещё – выписки, подтверждения, справки, свидетельства. Такое вот отличие «тонкого духовного» от «грубого материального».

Никто из Полуднициных не собирался переезжать в освободившуюся квартиру. Антон вот уже два года как жил на Мира, совсем неподалёку – жильё досталось от бабушки (маминой мамы), так же, после смерти, по наследству. У родителей Антона была трёшка на Метлинском; пусть и в спальном микрорайоне, вроде как на окраине города, зато обжитая и просторная; тем более – работала мама там же, на Метлинском, минутах в десяти-пятнадцати ходьбы от дома.

«Квартирный вопрос» никого не испортил. Антон был единственным ребёнком в семье («Ты по этóму поводу серьгу в ухо повесил?»), единственными в своих семьях были и его родители. Ни тётей-дядей, ни разделов-завещаний.

Однажды, Антону было тогда лет семь, он пришёл с родителями в гости к «папиным» (то ли Рождество, то ли старый Новый год), и бабушка спросила: «А ты хотел бы братика или сестричку?» – «Нет», – тут же ответил Антон. Не задумываясь, как мог бы ответить про пятью пять. «Вот ты хитрый, – усмехнулась бабушка. – Чтоб ни с кем наследство не делить». Семилетний Антон не понял, в чём шутка, покосился на улыбающихся родителей и пожал плечами.

Раз уж никто не собирался жить в дедовой квартире, её решили сдавать. «Продать всегда успеем», – сказал отец. Они разместили объявление – сперва в бесплатной газете (из тех, что раздают на остановках), потом в парочке платных, а затем, когда маму на работе напугали историями о том, «как бывает», обратились в агентство. Риелтор приехала на следующий день: лет сорока пяти – пятидесяти, невысокая, полная, с короткой стрижкой. Зинаида Михайловна. Её вид совсем не вязался ни с self-made девушками из рекламы агентства, ни с модно-иностранным названием профессии. Куда естественней она бы смотрелась где-нибудь на складе-производстве («Михайловна, а где накладные?») или в конторе из какого-то советского фильма («Зиночка, приготовь-ка нам чаю»). И всё же, следует отдать ей должное, все её «ой, какая светлая!» и «такие высоченные потолки!» достигали цели, давили на нужные кнопки в умах-сердцах потенциальных съёмщиков, таких же кап-советских граждан (товарищей?), как и она сама. Зинаида Михайловна звонила каждый вечер: «Не могли бы вы завтра…» Клиенты, по большей части молодые семьи (без вредных привычек, домашних животных и детей), приходили, смотрели квартиру, улыбались, кивали на комментарии риелторши, соглашались с ценой и…

Всякий раз находилось что-то мешавшее им сдать квартиру «хоть завтра», что-то уж точно не из перечня договорных «непреодолимых сил», что-то исключительно своё, субъективное, семейное… Полудницины решили сдавать квартиру, но почему-то не хотели её сдавать. Если возникла хоть малейшая зацепка, любое сомнение, их тут же возводили в степень: «Глаза у них странные – уж не наркоманы ли?», «Сорок лет и без детей?», «Всего на один месяц?» Зинаида Михайловна иногда даже бурчала: «Хорошие люди, согласны заплатить вперёд, а вам всё не так!» – обиженно прощалась, но потом звонила снова и приводила новых клиентов.

Сегодня Антон должен был встретиться с потенциальными жильцами четырежды – в девять, в одиннадцать, в час и в три, – но состоялся лишь первый визит. Две студентки осмотрели квартиру, сказали, что всё отлично, но, к сожалению, дороговато для них.

«Остальные сегодня не смогут, – сказала Зинаида Михайловна. – Попросили перенести, – она зачем-то нахмурила брови. – Ближе к выходным, – и напоследок, совсем уж строго: – Позвоню».

Антон свернул к фонтану, сделал пару шагов и остановился. Будто засомневался – идти дальше или нет, – но тут же кивнул сам себе и прошёл к одной из лавочек.

Солнце отражалось в брусчатке – крошечное пятнышко в каждом шестиграннике. Сверкали лужи, лавочки (такую проверишь, прежде чем сесть: не окрашена ли?), камни-скульптуры, даже урны.

Месяц, чуть больше, и горожане свыкнутся с теплом, станут носить тёмные очки, прятаться в тень, бухтеть «ну и жара!», вытирая пот платочками, но пока… Антон и не подумал забраться в тенёк – сел на залитую светом лавку – правда, «по-зимнему»: задницей на спинку, ногами на сиденье – и, сощурившись, глянул на солнце. Красные круги пробежали перед глазами. Как в детстве, на море – закрой веки, прикрой их ладошкой, или даже набрось на лицо полотенце, а яркие лучи всё равно пролезут к тебе. Бесконечным летом, когда мама или папа говорили: «Через два дня уже и домой» – и было легко понять, о чём они, но это не имело значения – времени просто не существовало.

Пятилетним Антон почти весь год прожил у бабуши и дедуши, и дед нередко, едва придя с работы, кричал прямо с порога: «Ан-то-ша! Ну-ка давай бегом одевайся!» Чаще всего они ходили к фонтану – этому, ближайшему, почти домашнему. Дед вёл Антона за руку и что-нибудь рассказывал. Медленно, словно поддерживая темп ходьбы. «Прогулки перед сном очень полезны», или «Когда твой папа был маленьким…», или «Вот когда ты вырастешь…» Если ещё не совсем стемнело, а домой возвращаться не хотелось, они спускались к парку и самолётам. А иногда, обычно по праздникам или в выходной, выбирались к главному фонтану – на Октябрьской, тому самому, что «пойдём на фонтан» и «жду у фонтана». Здесь проходили концерты, стреляли салюты, сюда приезжал луна-парк.

Вряд ли воспоминания Антона про то время были своими – скорее «новодел», дореволюционные монетки, отчеканенные в гараже возле рынка пару дней назад: из рассказов-историй, разговоров-фотографий – родственников и не только. В одном котле варились телепрограммы и семейные альбомы, открытки и старые газеты, дополняя друг дружку, рисуя одно большое полотно. «В пять лет я…»

За эти годы площадь Маяковского изменилась, стала совсем другой. В книге «Наша Родина», из отцовского детства, она была выстлана крупной прямоугольной плиткой, форсунки в фонтане расставлены звёздочкой, пятиконечной, как её любили рисовать школьники – пять отрезков и готово; ближе к центру – высоченные струи, по краям – чуть ниже; за фонтаном – флаги: красные и красные с голубой полосой.

Потом фонтан перестал работать, его закрыли на ремонт и забыли – на год, второй, третий; меж плитами стала пробиваться трава – где невысокая, а где просто заросли; появилось несколько киосков-батискафов, на месте флагов – летнее кафе.

Такой площадь была на Янкин выпускной. Яна и её подруга с забавной фамилией – то ли Артёмчик, то ли Андрейчик – прихватили пару бутылок шампанского и сбежали сюда, к Антону, едва закончилась официальная часть с завучами и родителями. Здесь они пробыли почти до утра – смеялись, бегали по периметру «пентаграммы», отходили к киоскам за новой выпивкой – благо возраст покупателей тогда мало кого волновал; кричали проходящим мимо: «Семьдесят пятая – лучшая!»

В нулевые, году в 2003-м, площадью занялись всерьёз: новая брусчатка, новые клумбы, новые лавочки. И новый фонтан – с шаром в центре. Струи теперь не били вверх как гейзеры, их сменили пять симпатичных водных куполов-цветочков. Душевно-спокойный вместо торжественного и торжественно-заброшенного. Ещё на площади расставили камни – большие, гладкие, с языческим орнаментом.

Сезон фонтанов начинался лишь на майские. Антон был зрителем, пришедшим слишком загодя – пустой зал, пустая сцена. Как в кино минут за тридцать до начала сеанса. Молчащие ряды; спинки – деревянные или мягкие бархатные – не так уж и важно. Приглушённый свет. Всё вроде бы на месте: и расшторенный экран, и глаз кинопроектора за спиной, и зелёный «Выход» над дверью. Но что-то не так, кажется, что зрителей не будет – ни без двадцати, ни без пяти, даже в ровно; и не будет фильма – механик просто забудет его включить.

Эта площадь, этот фонтан были особым местом. Его личной территорией – комфортной, своей. Такой же, как и порт Ленина, пляж возле Старо-Николаевского моста, стадион мединститута, спуск за «Радугой».

Видимо, у каждого есть свой город, собственного размера, – включающий ровно столько мест и событий (одно – мало, а три уже много), сколько человек способен принять. Даже если бы Антон переехал жить в другой город, намного больше – шумный, быстрый, – он наверняка и там нашёл бы такие территории (и не обязательно пляж-стадион-спуск), которые и сложились бы в его, Антонов, мегаполис.

Что же особенного было в площади Маяковского? Удобное расположение, приятная обстановка (как в рекламе кафе или ресторана)?

Впрочем, сколько уж раз всё здесь менялось. А ведь любимое заведение чаще всего переставало быть любимым именно тогда, когда приходил новый хозяин, или затевался ремонт, пусть даже недолгий – на пару месяцев, – и кнайпа становилась другой: причёсанной, современной, но безнадёжно чужой. Если так, то площадь преображалась до неприличия часто. Вывески на домах: «Наша цель – коммунизм» из тех времён, когда Антон ещё не родился, «Ленин с нами» с детских фотографий, «Слава Жовтню» и «Человек, ты в ответе за всё» из конца восьмидесятых, и нынешняя: «Свадебный салон Линда» – золотистые буквы на чёрном фоне – прям-таки траурно-похоронная… Может, было что-то неизменное, вечное для площади Маяковского, что-то, что и сейчас, и тогда, и совсем давно? Как вопрос из теста на IQ: выявите закономерность, найдите зависимость. Но Антон приходил сюда не к тысячелетнему столбу или святому источнику. И не потому, что здесь какая-то неземная тишина или отсюда великолепный вид.

Что же тогда? Расположение? Апострофы-минуты, кавычки-секунды. Недалеко и привычно? Только вот стал бы он ходить сюда, если бы здесь – прямо на этом месте – построили торговый центр: с фонтанчиком в холле, хорошими и не очень кафушками, лифтами, эскалаторами и сотней магазинчиков-бутиков? Нет, подумал Антон, точно нет.

Подул ветер. The wind from nowhere. Холодные руки заползли под куртку, прошлись по спине, нырнули под рубашку.

Была ли работа Антона комфортным местом? Он даже хмыкнул, подумав об этом. Да уж, конечно. Работу можно было назвать непыльной, спокойной – временами даже слишком: иногда сидишь весь день перед монитором, просматривая какой-нибудь webpark, пересылая анекдоты по аське или раскладывая «косынку». Не сложно и не напряжно. Нормально, но не отлично. От работы веяло бессмысленностью, а ведь комфортное, личное не может быть бесполезным и ненужным, как и человек для самого себя не может быть тупым и пустым.