Читать книгу: «Безымянный замок. Историческое фэнтези», страница 3

Холодная сталь упиравшегося в спину клинка отступила, показался обладатель сего имени – высоченный детина, стриженный под горшок, а за ним невысокий рыцарь с тяжёлым взглядом из-под кустистых бровей, девиз на его щите гласил: «Не убоюсь я зла». Мечислав невольно усмехнулся: какого зла бояться, если сам ты зло, отринувшее клятвы и обеты. Что может быть позорнее для рыцаря, чем поборами зарабатывать на хлеб.

– Мария, собери на стол! – крикнул в пустоту седобородый. – Надеюсь, щедрый гость не погнушается разделить с нами скромную трапезу.

– Благодарю, добрый хозяин, – кивнул Мечислав, садясь на лавку. Остальные обитатели дома, попрятав оружие, расселись вокруг стола.

В комнате появилась круглолицая женщина в кружевном чепце и стала носить горшки да миски с различной снедью. Присутствующие принялись жевать, поглядывая на Мечислава, которому уж кусок в горло не лез.

– Ты не сердись на нас, гостюшка, – наливая ему чарку вина, приветливо сказал шляхтич. – Хоть побалакаем немного. Одинокие путники в наших краях появляются редко, вот я и решил к тебе приглядеться, а заодно расспросить, куда путь держишь.

– Что-то больно невежливо расспросил, – не удержался от насмешливого тона Мечислав и тут же замкнул рот на замок.

– Мы тут люди простые, без панских загогулин, но, ежели высокородному рыцарю претит делить с нами стол… – он замолчал, хмуро поглядев на гостя.

Мечислав, не дожидаясь продолжения, сам поднял чарку и произнёс:

– Мир этому дому.

Присутствующие заулыбались, бородач, как и положено хозяину, выпил первым, затем одобрительно хмыкнул и повторил вопрос о цели его путешествия. Мечислав сказал, что идет в Безымянный замок по приказу своего сюзерена.

– Видно, твой князь решил от тебя избавиться. И чем ты ему так насолил? – не переставая жевать, прокомментировал шут высоким писклявым голосом. – Уж сколько народу в Безымянный замок хаживало, будто он мёдом намазан, только назад никто не воротился.

– Что ж, погибну в замке, если на то будет воля всеблагого, – произнёс Мечислав с ноткой решимости в голосе, пытаясь хоть этим отгородиться от утративших всякую честь людей.

Груша скорчил умильную рожицу. Сидящие за столом сотоварищи понимающе переглянулись.

– Эка важность, ты до него сначала дойди, – проговорил шляхтич, бухнув кулаком по колену.

– А кто мне помешает? – пожал плечами гость.

– Да мало кто, – Бочар многозначительно понизил голос. – Буза вон тоже в замок шел, не дошел, полумёртвым на шляхе нашли, – кивая в сторону не боящегося зла рыцаря, продолжил он. – Теперь с нами жительствует, а куда ему деваться, господин ко двору не допустит, не помирать же. Смертельное задание дал тебе твой князь. Под стенами замка дружины ложились, и не подумай, что от рук человеческих, там черный колдун обитает со своей призрачной ордой, а против неё ни один христианский меч устоять не может. И всё равно идут, точно агнцы на приношение. Так что ты подумай до утра, может, останешься, для спорых рук и здесь работёнка сыщется. Сам понимаешь, мы тут не духом святым пробавляемся, дело верное, а главное, постоянное. В этих местах я уж лет десять живу. Была у меня прежде дружина, да вот что осталось. Ты бы нам сгодился.

– Я слово дал и нарушать его не намерен, – ответствовал Мечислав. – Хоть сам дьявол во плоти пусть там живёт, я тоже не лыком шит. – Он потеребил рукоять меча и невольно схватился за шкатулку.

– Как знаешь, я тебя предупредил, – разочарованно кивнул шляхтич. – Но ты все равно подумай. Нынче не те времена, чтобы жить данными обетами. – Мечислава перекосило от богомерзких слов, впрочем, бородач не придал выражению лица гостя ни малейшего значения. – Ты смел и силен, я вижу, а скоро пройдет караван с янтарем, там дружина неплохая, но и оброк предстоит взять немалый.

– В твоём юном возрасте всё словами да обетами меряется, – перебирая бубенцы шутовской шапки, вставил Груша, – а в нашем хочется дожить до следующего утра, да чтоб рядом кто-то был – словом перемолвиться.

– Ну вот, опять завёл своё словоблудие, – недовольно хмыкнул Лех.

– А ты, отрок, поживи сперва с моё, а потом с речами выступай. Не все словом меряется, гость нежданный, не за все сил найдется ответ держать.

Буза смерил шута тяжёлым взглядом, под которым тот скукожился и замолк. Мечислав вдруг понял, что если он останется за столом ещё минуту, так сидя и уснёт. Глаза слипались, тело налилось свинцовой тяжестью. Заметив это, Бочар кликнул Марию. Та поманила гостя из дома и провела через тёмный двор с недавно разрытой под оголившейся грушей выгребной ямой. Пройдя мимо неё, женщина дошла до деревянного сарая, открыла щеколду и кивнула, пропуская рыцаря вперёд. Мечислав увидел топчан, накрытый высокой периной и обессиленный внезапной истомой, позабыв про сапоги, повалился на ложе, только суму со шкатулкой под голову подложить успел. Уснул мгновенно. Сон был тяжёлым, будто в чане со смолой потонул, задыхаешься и выбраться охота, да невмочь.

Потом, будто сквозь туман, послышались тихие голоса. Рыцарь попытался открыть глаза – не вышло. Почувствовал, как его переворачивают на спину:

– Готов, пан рыцарь, – проговорили над ухом. – Суму под периной спрятал, там его главное богатство, я ещё за столом приметил как он её к себе прижимал. Жаль парня, совсем зелёный ещё, хоть и хорохорится.

Это Груша, его голос.

– Буза его не больно задушит. Всё одно помирать. Здесь хоть закопаем, как доброго христианина, а на шляхе волки сгрызут. Захотел бы остаться, никто бы его не тронул, а так хоть нам какая выгода.

Ага, вот и Бочар, и в нем лихой человек прорезался. Мечислав сделал неимоверное усилие, но тело осталось недвижимым, даже палец не шевельнулся. Опоили, значит.

– Кончай его! – сухой, точно пожухшая листва, голос Бочара. Послышался тугой шорох растягиваемой в руках веревки.

Богородица, спаси и сохрани!

За этим последовало мгновение тишины. После об пол ухнуло нечто тяжёлое, послышались испуганные крики. Мечиславу удалось наконец разлепить пудовые веки. А в комнате творилось невероятное: по воздуху летали огненные шары размером с куриное яйцо. Несколько таких гоняли Бузу вокруг топчана, другие упали в гущу сгрудившихся на полу, верещащих от боли и ужаса тел, подожгли хозяйскую бороду. Огни множились, облепляли разбойников пекучим ковром. Буза с диким воем вынесся наружу. Шутовской наряд вспыхнул. Сам паяц, повизгивая и дёргаясь, корчился на полу. Что стало с Лехом Мечислав не видел.

Послышался звонкий заливистый смех.

– А теперь убирайтесь вон! – приказал молодой девичий голос. – Не то в могилку, что для гостя вырыли, всех рядком уложу. Добрые люди…

Шут подхватился, столкнулся с главарём в узком проёме, из-за чего оба долго не могли просунуться наружу, вызывая у невидимой девицы новые приступы издевательского хохота. Со всего маху в них врезался и Лех с чернеющей на рубахе дырой. В спины замешкавшимся лиходеям ударили огненные шарики. С истошными воплями троица вынеслась прочь.

Сердце Мечислава зашлось, когда над ним склонилось прекрасное девичье лицо. Длинные золотые локоны, голову венчал венок из крупных ромашек. Зашлось ещё раз, когда он понял, что видит сквозь белые струящиеся одежды спасительницы стену вместе с дверным косяком.

– Ну, здравствуй, рыцарь. Я Агница, – кивнула девушка-призрак. – Терпеть не могу живодёрства.

Глава 4

Негоже менестрелю босым ходить…

Город именовался Купеческой гаванью. Прежде на его месте находилась деревушка, с незапамятных времен служившая пристанищем перебиравшимся в свой Авалон англам, затем оказавшаяся причиной раздора между лютичами и саксами, после оборонявшаяся от набегов белых хорватов и сербов⁵ с юга и викингов с моря. Местоположение разраставшейся деревеньки уберегло ее от самых страшных напастей и влекло сюда многих изгоев. Оказавшиеся здесь путешественники с трепетом отзывались о дикой и суровой красоте здешних мест, о добросердечии и широкой душе жителей, еще о величественном капище местного бога, видном издалека, за день пути до Купеческой гавани. Изящным деревянным храмом возвышалось оно над полуостровом, с трех сторон защищенным неприступными скалами, а с юга – широкой насыпью, высотой около пятидесяти локтей.

Но подлинный расцвет наступил, когда поселение обрело статус вольного города, дарованный местным князем, желавшим прослыть справедливым и мудрым правителем. Он воспринял начало свободного судоходства на Балтике как знак свыше и превратил городок в крупный порт, куда сходились нити караванов из Британии, Дании, Нормандии, Бургундии, Саксонии и многих других земель, кои только отыщутся на карте.

С течением времени город богател, расширялся, его порт принимал корабли со всей Балтии и Германского океана, а также из самых удаленных стран Европы и Азии. Древнее святилище ушедшего на покой бога, чье имя забылось за давностью лет, пришло в упадок, однако его место не занял новый храм. Вавилонское смешение нравов и обычаев не позволило укоренить в краях, где сходились язычники, магометане, иудеи и христиане, веры в единого вседержителя еще и потому, что говорившие на разных языках люди, поклонявшиеся разным богам, на самом деле веровали лишь в златого тельца – его воплощением с течением лет и стала Купеческая гавань. Дух соблазна так крепко засел в каменных стенах города, что выветрить его не удавалось ни одному проповеднику. Глядишь и он, спустя время, начинал сказывать истории только после того, как в его кружку падала монета. Когда этот надоедал, жители Купеческой гавани шли к другому сказителю, который и брал дешевле, и повествовал красней, или возвращались в порт, ведь после духовной пищи надлежит набить нутро пищей телесной. А после испытать плотское удовольствие, благо таковых в кабаках и городских домах терпимости всегда было в избытке.

Именно в ту пору в Купеческую гавань прибыл двухмачтовый ганзейский когг с темными парусами, потрепанными злыми мартовскими ветрами, и угрюмым экипажем на борту, не говорившим ни на одном известном в городе языке. Впрочем, матросы горожан интересовали в последнюю очередь, ведь Купеческую гавань посетил сам владелец судна, богатый торговец, знаток древности и ценитель особенных удовольствий, каких здесь было во множестве. Но его тугой кошель открывался и по другой причине: владелец, которого видели немногие, а имени и вовсе никто не знал, искал запретные манускрипты ушедших времен, эликсиры и снадобья, еще таинственные амулеты, дарующие не то безграничную власть, не то бесконечную жизнь – что именно он разыскивал покрывала тайна, но сколько легенд породила она, сколько баек и присказок появилось на свет уже в первую неделю по его прибытии. Конечно, все они были лишь досужими домыслами, но коли сам владелец когга не противился их распространению, значит, прибыл сюда не зря, и в городских трущобах или знатных домах искал людей, могущих продать или обменять необходимые ему вещицы.

Пока слухи расходились по окрестностям, а нужные люди сыскивались, торговец скучал, измысливая новые способы занять себя. И вот однажды, оказавшись на городском рынке, услышал он как играет на флейте и виоле один побирушка. Стоило тому взять в руки инструмент, гомонящая рыночная площадь затихала в немом изумлении, мгновенно обращаясь в слух, и даже последняя служанка, пришедшая на рынок за зеленью, не скупилась на монетку, вдосталь наслушавшись бередящих душу мотивов. Ганзейский богач позвал музыканта к себе на когг, где и жил, презирая местные постоялые дворы, как баяли портовые рабочие, в невообразимой роскоши.

Но прежде, чем Кудор – верный слуга и помощник богатого торговца – предложил рыночному музыканту служить его господину, он с вежливым поклоном дал ему в руки резной ларец из чёрного дерева. Шкатулка тотчас раскрылась, словно менестрель нажал на скрытый механизм. Молодой человек жадно заглянул внутрь и удивленно обратил взор на слугу – нутро шкатулки оказалось пустым и тёмным, точно предрассветная тьма. Кудор расплылся в улыбке, обнажив крупные зубы, отнял ларец и шепнул музыканту, что богатый иноземец желал бы видеть его среди своей свиты и ежели он согласен, пусть завтра же явится на когг – тогда шкатулка доверху наполнится золотом. Менестрель присмотрелся к невысокому крепышу с острым взглядом и темными, начавшими уж седеть волосами. Ведь именно Кудор, всем известно, рыскал по городу в поисках необходимых хозяину тайных вещиц, и служил неусыпным стражем в те дни, когда купец соизволял сойти на набережную и отправиться в город. Вид у слуги столь щедрого господина был затрапезный, словно богатый купец одаривал Кудора одной только милостью, да и сам служка последние дни как-то сжался и усох, верно, устал метаться по городу, исполняя все новые поручения.

Молодой менестрель покачал головой. Ведь он свободен, точно утренний бриз, и не хочет служить никому. Хотя истинная причина его нежелания устроить свою жизнь под теплым крылышком богатого торговца крылась совсем в ином. И история эта была тем удивительней, чем проще рассказывалась.

Анджей, именовавший себя в Купеческой гавани Музы́кой, родился и вырос при княжеском дворе. Жил сиротой, не зная отца и матери. Из-за болезненности и внешней хилости его отрядили поварёнком на кухню. Стряпухи жалели задумчивого и рассеянного тихоню и потому тяжёлой работой его не нагружали, прощали леность и необязательность, а то и подкармливали вкусненьким. Даже когда его нужно было пожурить – стоило мальчику поднять на разозлённую повариху исполненные печалью глаза, – вмиг утихала злоба. Вместо оплеухи повариха ласково трепала сиротинушку по затылку и уходила, утирая навернувшиеся на глаза слезы. После и вовсе перестали давать задания, все одно не выполнял, а если и пытался, получалось из рук вон плохо. Вечно что-нибудь напутает. А кому на кухне мешанина нужна? Анджей все чаще без дела болтался во дворе или отлеживал бока на сеновале, напевая пришедшие на ум мелодии чистым звонким голосом. Так красиво пел, что заслушивались все дворовые служки. Однажды паренек принялся подпевать, когда для князя во время послеобеденного отдыха играл на лютне придворный шут Кома́. Князь услышал и приказал приставить сироту на обучение к придворному менестрелю.

Кома не был рад довеску. Хвороба беспрестанно выкручивала старого лицедея, давила сердце. Боль редко отпускала его, разве после приема спорыньи, а потому, стоило снять шутовской наряд, наигранная улыбка извечного балагура тут же слетала с его лица, он становился злобным и ворчливым, не терпящим малейшей провинности. Лишь добрая кружка пива или стакан сливовицы могли ненадолго утишить пыл старика, но слабое сердце не позволяло злоупотреблять горячительными напитками. Зато Анджей всякий раз оказывался под рукой. Со временем шут пристрастился вымещать на ученике всю горечь обрыдлого существования. Случалось, так отколотит, что и сесть больно, и стоять невмоготу. Анджей люто ненавидел учителя, а узнав привычки шута, иной раз исхитрялся избегать трёпки. Впрочем, когда сердце не мучило тяжестью, и испарина не холодила лоб старика, тот прилежно, в меру своего понимания музыки, занимался с вверенным ему учеником. Особенно тяжело пареньку давалась виола, но под строгим надзором Комы, остервенело лупившем паренька за малейшую нестройность в звучании, юноша довольно быстро стал добрым музыкантом. Что, впрочем, не избавило его от ежедневных побоев учителя. Казалось, Анджей притерпелся к тумакам и зуботычинам. Вот только однажды поутру Кому нашли в постели мёртвым. В причинах внезапной кончины старика разбираться не стали. Все знали о тяжелой болезни и никто не заподозрил ученика. А это он, доведенный до отчаяния свирепой взбучкой за порванную струну, отыскал в лесу бледную поганку, выжал горький сок и подлил его Коме в целебную настойку.

Ко времени избавления от учителя Анджей заметно вырос, раздался в плечах, похорошел лицом и выглядел записным красавцем. После похорон Комы занял освободившееся место. Правда, шутовской наряд не надевал, зато песни исполнял с душой. Старый князь любил его слушать. Да и не только князь. Единственная дочь Милолика, недавно овдовевшая и вернувшаяся под отчий кров, частенько звала музыканта в свои покои, развеять набежавшую грусть-тоску не то по супругу, коего и видела редко: попервой под венцом, а затем провожая в очередной поход, – а не то по нелегкой вдовьей доле. Вздыхала, и, попросив отложить виолу, подолгу вглядывалась в глубокие, точно озера, ясные очи сладкопевца.

И не она одна; дворовые девки все до единой млели по музыканту, чьи золотые локоны сбегали к широким плечам. Стоило ему поглядеть и удальски тряхнуть головой, девичье сердечко расплавлялось, становясь мягким и податливым, как воск у горящей свечки, а её душа пропадала в объятиях блудливого краснопевца. Чем он и пользовался. Мог долго нашептывать наивной девушке витиеватые признания в любви, но, добившись своего, начисто забывал о вчерашнем увлечении. Таким порядком через годы при княжеском дворе бегал с десяток яснооких байстрюков разного возраста. Князь закрывал глаза на похождения своего менестреля, ведь только Анджей своими песнями умел развеять тоску уходящего во мрак бесконечной ночи владыки. Умиротворенный медовым голосом молодого менестреля, тот потакал непотребству до тех самых пор, пока собственная дочь, долго считавшаяся бесплодной, – ведь за шесть лет брака так и не принесла покойному мужу наследника – и проживавшая в замке сущей монашкой, не оказалась в позорном положении. Последний конюшонок в замке знал, кто развлекал её игрой на виоле, а потому по двору поползли слушки один грязнее другого.

Когда же состояние Милолики стало столь очевидным, что его не смогли скрыть даже туго затянутые на располневшей талии полоски ткани, в судьбе Анджея случился крутой поворот. Разгневанный князь приказал бросить прежнего любимца в темницу, назначив тому позорную казнь: несчастного должны были распять на косом кресте посреди двора, а рядом привязать голодного пса да хлестать собаку плеткой, чтобы та в остервенении грызла порочному проходимцу промежность до тех самых пор, пока мерзавец не испустит дух.

Анджей был молод и полон сил, но жить ему оставалось всего одну ночь. Он лежал на спине на сваленном в углу темницы сене и глотал горькие слёзы. Другой старательно молился бы Всевышнему, надеясь избежать адовых мук, заготовленных греховоднику после смерти, но совесть не мучила музыканта.

Замок спал, в маленькое забранное решёткой оконце зловонного узилища не проникал и лучик света. Во дворе было тихо, казалось, сама ночь уснула под теплым одеялом беспросветной мглы. И только Анджей, неотрывно глядя в сочащийся каплями потолок, все пытался вывести охрипшим голосом хоть какой-то мотив – будто от этого двери темницы распахнутся, и туманная темень заберет его в неведомые дали, даруя свободу и новые надежды.

Его жизнь должна была оборваться, но судьба распорядилась иначе. Анджей услышал, как загремел дверной замок и напрягся, ажно зубы свело – видно, князь не захотел ждать с расправой до рассвета. Дверь распахнулась, застывший от ужаса менестрель увидел за ней Милолику. Княжна молча разрезала стягивающие его запястья верёвки, сунула в руки котомку, обняла в последний раз и поманила за собой. Путь по невиданным ранее подземельям замка оказался недолгим. Милолика скрипнула потайной дверцей, кивнула возлюбленному, дала ему флейту и, уступив дорогу в неизведанное будущее, навсегда осталась в прошлом.

К утру Анджей был далеко от замка. Отлёживался в лесу, залечивая израненные ноги, ведь бежал босиком, не разбирая дороги, много часов подряд. Потом он догадался сплести из лыка жалкое подобие лаптей, а к осени, оборванный и заросший, добрался до Купеческой гавани. Город привычно поглотил ещё одного обездоленного пришельца.

Анджей взял себе новое имя, стал играть на флейте, то в порту, то на рыночной площади и вскорости покорил своим незаурядным талантом многих горожан. Минул всего месяц, а бывший придворный музыкант заказал себе виолу, приоделся, снял комнатушку в одном из постоялых дворов у доков и стал наведываться в дом терпимости, где изощрённые жрицы любви частенько оказывали ему бесплатные услуги. Ведь не умели сдержать слёз, околдованные чарующими напевами чужеземного менестреля.

Жизнь Анджея вновь стала сытой, но до крайности скучной. Он испробовал все наслаждения Купеческой гавани, и они ему быстро надоели. Однажды, оставив утомлённую Марийку досматривать последние сны, он с первыми лучами солнца отправился по пыльной городской дороге, куда глаза глядят. Оказавшись за стенами города, ступил на вившуюся среди лугового разнотравья тропку, спустился по пологому склону холма и оказался в соседней деревушке. Босые ноги топтали клубившийся туман. Обуви за все время жизни в Купеческой гавани он так и не приобрёл, как в память о чудесном спасении, так и в силу необычности наряда – дорогие одежды да истертые загрубевшие ступни придавали ваганту ту особую изюминку, что неизменно вызывала восхищение публики.

Анджей замер на месте, услышав в стороне волшебные звуки лиры, а с ними и голос такой хрустальной чистоты, что поначалу он принял это за мираж и потому долго не двигался, боясь спугнуть чарующую мелодию, пока его не ткнул посохом в спину пастух, ведший на пастбище стадо коров.

Музыка вздрогнул и посторонился. Чистый девичий голос не исчез, а только набирал силу. Уловив направление, Анджей помчался навстречу. Ноги принесли ваганта к речному берегу, где под сенью вековой липы, перебирая струны лиры, пела юная селянка в скромном наряде. Тугие длинные косы спускались плечам. Будто почувствовав пристальный взгляд, она умолкла на полуслове и обернулась. Прятавшийся за буйно разросшимися кустами Анджей впервые в жизни почувствовал, что ему не хватает воздуха: при виде милого личика чёрствое сердце ваганта исполнилось нежностью, а на щеках сам собой проступил румянец, годный для незрелого юнца, зачарованно глядящего на прелестные ножки.

Справившись с собой, Музыка шагнул из укрытия. Завидев пришельца, девушка кивнула в ответ на его робкую улыбку, поздоровалась и с готовностью представилась: Габриэля. Анджей вынул из-за пазухи флейту и принялся аккомпанировать новой знакомице. И так складно выходило, что он задержался до темноты, в промежутках между песнями расспрашивая девушку. Оказалось, Габриэля живёт одна и, кроме музицирования, ни на что более не способна. Хорошо, крестьяне любят слушать её песни и помогают бедняжке; Анджей убедился в этом, когда дородная крестьянка принесла девушке узелок с провизией и кувшин молока, а к вечеру пришла другая, чтобы позвать певунью на семейный ужин. Музыкант откланялся, договорившись встретиться с Габриэлей завтра на том же месте. Домой возвращался на крыльях, сам себе удивляясь и не понимая, что это с ним такое стряслось.

С той поры, даже в лютую стужу, с утра до полудня Анджей проводил с Габриэлей, приносил ей безделушки и заморские сладости. Та охотно принимала его в крохотной избушке на отшибе или в роще у реки, если погода была тёплой. Они играли вместе, да так, что слушать их сходились не только местные жители, но и проезжавшие по дороге путники. Вот только ничего большего девушка не допускала, да и он непривычно робел в её присутствии, позволяя себе лишь незаметные, будто случайные, прикосновения, от которых по телу пробегала жгучая волна.

Спустя полгода Анджей признался себе, что влюблён в Габриэлю. В тот же день он принёс ей дорогие сапфировые серьги и предложил разделить его судьбу. Девушка пожала плечами, сказав, что не понимает радостей плотской любви. Анджей ей дорог, за это время он стал как родной, но она всецело принадлежит лире. Только музыка и пение делают её счастливой и ничего иного ей не надобно. Видя, как переменилось его лицо, певунья добавила, что не он первый сватается, заведомо получая отказ, однако так и не смогла добиться от него хотя бы слова.

Менестрель долго смотрел на Габриэлю, на её созданные для страстного поцелуя нежные губы, ясные, как полдень глаза, румяные щёчки – и не мог поверить ушам. Несмотря на просьбы девушки, повернулся и ушёл в город. В этот день его виола плакала, а голос дрожал, вызывая у слушателей искренние слёзы, а ночью Анджей никак не мог утихомириться в объятиях Марийки: перед внутренним взором неотступно стояла прекрасная служительница Евтерпы⁶.

Утром он вновь отправился к девушке. Та приняла его как обычно, будто и не было вчерашних признаний. Они пели и играли как раньше, только боль в груди не желала отпускать менестреля. Слепая, как у всех влюбленных, надежда, подсказывала: требуется терпение, со временем Габриэля посмотрит на него не только, как на верного друга. И он продолжал ежедневно посещать её дом. Девушка оставалась отзывчивой и приветливой, но желаемых изменений в её к нему отношении не произошло и через год от начала их свиданий.

К этому времени Габриэля стала для него чем-то вроде навязчивой мечты. Каждое посещение приносило адовы муки, но он таскался к ней в любую погоду. А потому, понимая, что когг богатого торговца рано или поздно поднимет паруса, а он, вступив на его борт, окончательно и бесповоротно сожжет мосты, Анджей отказал Кудору. Тот молча выслушал его слова, покачал головой и удалился.

Но на следующий день вновь появился на площади и, положив в кружку Музыки немало звонких денаров, дал ему дудку, по виду обыкновенную, но стоило приложить её к губам, над площадью полились божественные звуки. Анджею почудилось, что дудка играет сама, без его участия.

Закончив играть, он поблагодарил Кудора за волшебный подарок, а тот с вежливым поклоном попросил вернуть дудку. Ведь только хотел узнать, годен ли хоть на что-то сей незатейливый инструмент, один из множества, кои хранятся на когге. Заметив, как сильно рыночный музыкант сжал в пальцах дудку, Кудор сообщил, что если Анджей примет предложение хозяина, инструмент подарят ему. Анджей нехотя отдал будто приросшую к рукам дудку. Помощник торговца бросил музыканту ещё монет и тут же откланялся. Провожая его глазами, музыкант почувствовал, будто у него отняли нечто очень важное и долго вглядывался в удалявшуюся фигуру Кудора.

Всю последующую ночь Анджей проворочался в бреду; пригласил к Марийке еще и Юстысю, но и это средство, выручавшее обычно и не в таких горестях, не помогло. Стоило смежить веки, он видел дудку, тянул к ней руки, а та ускользала, словно вода меж пальцев.

Не дождавшись рассвета, в сумеречной мути музыкант примчался на когг, разыскал крепко сложенного служку и рассказал о мучавшем его кошмаре. Последние слова дались с большим трудом. На судне, мирно стоящем у причала, ему сделалось совсем скверно: дудка была где-то рядом, казалось, он держит её в руках. Он опускал глаза, начинал шарить вокруг, но пальцы, как во сне, хватали пустоту. Наконец, он не выдержал, и когда Кудор снова заговорил о шкатулке с золотыми, выкрикнул: согласен служить хоть черту, лишь бы вновь играть на вожделенном инструменте.

Черные глаза Кудора расширились от удивления, он коротко кивнул и тут же обернулся, бросившись к показавшемуся из каюты хозяину, торопливо объясняя причины поднятого шума. Седовласый и высокорослый, немного выше самого ваганта, хозяин когга вышел на палубу в парадных одеждах, точно перед этим принимал дорогих гостей или готовился к визиту – и это несмотря на занимавшуюся зарю. Плечи его теснил синий кафтан перехваченный серебряным поясом с массивной пряжкой. Из-под него выбивалась туника неприятного всякому християнину желтого цвета, под которой была надета еще одна – темно-красная. Довершал наряд черный плащ, подбитый соболями и шелковые желтые чулки с двойной перевязью. Низко поклонившись, Кудор представил менестреля новому хозяину, поименовав того Гересом. Тот оглядел склонившегося Анджея с головы до пят и приказал Кудору принести менестрелю новые туфли. Приказание было тотчас исполнено.

Анджей получил башмаки из тончайшей кожи, неприятно стиснувшие привычные к свободе стопы. Но неприятное ощущение тотчас прошло. Он преклонил колени перед новым хозяином, ожидая приказаний.

Герес щелкнул пальцами, в его руках появилась та самая дудка, которую он вручил застывшему Анджею. Тот благодарно принял дар, враз почувствовав облегчение – ночной кошмар испарился, не оставив и следа. Почувствова себя свободным, он выпустил дудку из разжавшихся пальцев. Она покатилась по палубе, но была поймана и тотчас возвращена менестрелю.

– Отныне имя тебе Кальциген, – неожиданно сильным голосом сказал хозяин, – и никак иначе. – Вагант кивнул, к горлу подступил ком. Он не понимал происходящего, сознавая лишь, что в эти мгновения судьба его меняется окончательно и бесповоротно. – Кудор, проводи музыканта в каюту, – и, кивнув в сторону юта, свистком собрал матросов, веля готовиться к отплытию.

Этим же днем когг поднял паруса и, унося с собой Анджея, не успевшего очнуться от внезапно произошедшей с ним перемены, направился к неведомым берегам.