Читать книгу: «Самый первый Змей», страница 2
Подкрался и спрашивает:
– Ты кто будешь, чудище незнаемо?
А то молчит, хотя видно, что не спит – глаза все открытые, только и не светятся больше.
– Из каких земель явилось? Навсегда жить иль так погостить малость?
Молчит.
– Да что ж ты за невежа такой! – осерчал Змей и пнул чудище. Пнул легонько, да в нём что-то хрустнуло, шваркнуло, и чудище назад подалось. Странно как-то подалось, слишком ровно, будто ползком. Только ползком никто так ровно назад не ползает. Пригнул Змей головы к земле, взглянул чудищу под ноги – а там колёса железные. Да и само чудище – дерево крашеное да стёкла.
– Ах, так ты неживое! – огорчился Змей, зачем сразу не догадался, что люди снова себе игрушек понаделали, вместо чтоб живое разглядеть – приручить. Очень разочаровался Змей в людях, так и побрёл, разочарованный, домой.
Что на свете всего милее
Как детушки выросли да Змея покинули, затосковал он. Годов двести тосковал. Сядет, бывало, на пригорок,свесив головы ниже плеч, жуёт ягоду какую-нибудь, а горючие слёзы так и катятся на сыру землю. Или летит в поднебесье, вроде и славно, легко летит, да тоска-печаль гнетёт его к земле. Особенно тошно Змею в заморских странах приходилось. Как зачнётся там сезон дождей, повиснет Змей на лапах высоко в старом заброшенном городе на башне, закутается в крылья, качается и присвистывает жалостно да изредко струйку дыма в виде печального знака вопроса ноздрями выпускает.
Но потом обвык. А потом и взвеселился. Забаву себе новую придумал. Люди-то за недолгое время от змеев совсем отвыкли, стали на них как на чудища невиданные смотреть. Вот Змей и приноровился: поймает какого одинокого прохожего и давай с ним в загадки играть. А последнюю обязательно загадает: "Что на свете всего милее?" Тот, конечно, "Жизнь, жизнь!" шепчет, бледнея. Змей посмеётся над ним да и отпустит.
И вот, недавно совсем, да прошлым летом, если правду сказать, на опушке леса повстречал Змей диковинного человека. Тот треногу в кустах у полянки развернул, да на неё пищаль какую-то с толстенным коротким дулом приноравливать стал. "На медведя, что ли, собрался?" – подумал Змей, – "Да где ж ему тут взяться, медведю-то. Уж лет сто как ни единого не было."
А человек, как Змей ему лапой дорогу перегородил и ногтём легонько за плечо потрогал, не испугался. И не упал в обморок. И кричать-креститься тоже не зачал. А стал он по карманам хлопать и приговаривать "Где ж она? Да куда же я? Дома что ль забыл? Эх!". Потом уставился на Змея и справшивает:
-Что ж ты за животина? Дракон, что ли?
– Змей я, – отвечает Змей, а сам, восхищения ради, крылья развернул, алой грудью выкатился, изумрудным хвостом бьёт, всю свою красоту на показ выставил.
– А откуда ты взялся? Вроде я вчера и выпил немного…
– Я тут всегда был. Это вы, люди, тут наездами бываете. А мы, змеи, от людей прячемся. Тайные мы животные. Вот ты мне лучше ответь, что это за штуковина.
– Это брат камера, Никон – а дальше залапотал что-то не по-нашему, – штатив к ней, вон сумка моя со всякой всячиной, а маленькую свою я в сумке,в идать оставил.
– Зверьё, что ль, стрелять надумал?
– Нет, это, брат, оборудование, чтобы фото делать. Ну типа картинок, только лучше, жизненнее.
– Понятно, – говорит Змей, а сам ничего не понимает. – Я тут, понимаешь, всем один и тот же вопрос задаю. Очень меня, понимаешь, интересует, что на свете всего милее. Ты как думаешь?
– А чёрт его знает. Я бы сейчас, кажется, полжизни за мыльницу отдал, чтоб твой снимок сделать. Может, отойдёшь, попозируешь?
– Это как?
– Ну встань неподвижно там где-нибудь, у того дерева.
Змей, куда указано было, отошёл, приосанился, головы приподнял и с полчаса позы разные принимал, уж больно человек вежливый попался да уважительный. Только потом на съёмках одни какие-то разводы оказались. Земляничного цвета.
Как Змей помирал
Как-то раз Змей надумал помирать. Взбрело ему в головы, что стар он стал, и что земля русская отказывается его носить. Решил в последний раз на ясный день посмотреть, втащился кое-как на пригорок и озирается с осторожностью. А вокруг раннее лето. Птицы щебечут, над гнёздами хлопочут, черёмуха доцветает, слива и яблони в цвет пустились, в траве куропатки и мыши-полёвки шмыгают, шмели жужжат, на солнечных местах белые многообещающие цветы земляничные из-под кудрявых листьев выглядывают, солнышко припекает… Зажмурил было Змей глаза от удовольствия, хотел было повалиться на бок и хвостом в воздухе бить, а нельзя – помирать надо. Закручинился снова, понурил головы и зачал жалостным голосом:
– Ты прости-прощай, русская земля! Прощайте, ромашки – колокольчики! Прощай, клевер луговой! Прощайте, солнышко золотое да небушко голубое! Прощай, воробушек, и крот, прощай! Прощай, земляника-ягода. Не едать мне больше тебя, сладкую. Пропадёшь ты в этой глухомани одна-одинёшенька, разве что какой заезжий богатырь пару горстей в рот мимоходом отправит и скажет: "Крупна в этих местах ягода". Прощай, речка быстрая. Не мочить мне больше в тебе лап, не гулять по твоим прохладным берегам. Прощай, лес густой. Прощай, луг широкий. Прощайте поляны солнечные и буреломы тенистые. Не летать мне больше над вами, горемычному.
А под носом у него белая бабочка вертится, дуновением лёгким ноздри щекотит.
– Отстань!, – говорит Змей, – не видишь: помираю.
А та не отстаёт, в глазах мелькает, инда двоиться всё стало в головах у Змея. Махнул лапой – не отстаёт. Хвостом по земле ударил – вьётся вокруг, как ни в чём не бывало. Дыму из ноздрей пустил – не улетает. Ладно, думает, сам улечу. Поднялся, лапами запотаптывал, крылья расправил, летит. Только краем глаза видит – бабочка уселась на носу, крылышки сложила и словно заснула. Он головой помотал -сидит. Кувырок в воздухе сделал – не шелохнется. Уж он и петлями ходил, и в штопор свивался, и поднимался под облаки, и падал стрелой на землю, а она всё там. Притомился, опустился на землю, хвостом обвился и задремал. И чудится ему, будто он сам не змей могутный, а маленькая лёгкокрылая бабочка, которую вроде бы и ветром носит, и любой прихлопнуть может, а вот приведись ей заупрямиться – и ничего с ней не поделаешь. И чудится ему, будто он огромный-огромный, будто тело его – сизое облако, головы – цветущие радуги, лапы -потоки речные, а крылья – кроны деревьев, и всё это поёт, движется, радуется.
Проснулся Змей, встряхнулся и пошёл козлёнком по лугу скакать, представлять себя кузнечиком. Шуму, конечно, поднял! Так в тот раз и не помер. Да и вообще не помер.
Как Змей зелёным оболоком летал
Как-то Змей залез по осени на крестьянские огороды и объелся капусты. Раздуло его горой, подняло над землёй и поволокло северным ветром в сторону южную – лапки по бокам болтаются, спереди головы, точно пупырышки торчат, сзади хвост кой-как рулит, крылья сверху ненужные распластались по надутой барабаном шкуре. Летит Змей, погромыхивает время от времени, аки туча грозовая. Люди внизу прислушиваются, принюхивается, пальцем тыкать начинают и кричат: "Глядика-сь, какой оболок зелёный по небу катится".
Вот он над Орлом пролетал. Пока летел, ещё яблочков прихватил с огородов. Крестьяне вилы похватали, заборы на дреколье разобрали, бросились за Змеем с криками "Лови чуду-юду!", да куда им, он уж к Украине подлетает. Над Украиной ночь стоит тёмно-синяя, бархатная, степные травы сладко пахнут, пролётные журавли призывно курлыкают, тихая печаль объемлет сердце и ещё легче делается Змей от той печали, ещё быстрее мчится к югу.
Вот уже и море под ним – Чёрное, бурное, неласковое. Помотало его над волнами, помочило лапы водой солёной, горькой, пару раз молоньей шибануло с неба. Сдулся малость Змей, встряхнулся, крылья расправил – и в Африку, зимовать.
Капусту, однако, после того случая есть вволю опасался.
Снежный змей
Второй-то раз Змей зимовать остался не по своей воле. Детки его – Обжорка и Мыслитель – ещё малы были, не могли на крыло встать да в щедрые южные земли лететь.
С осени стал Змей готовиться. Пещеру нашёл подходящую, в болотах мест напримечал, где подснежная клюква с брусникой расти будут, а пуще всего – сам наелся и детей от пуза наесться научил. Надо вам сказать, что при случае змеи могут и полгода ничего не есть, да ещё при этом довольно хорошо себя ощущать. А кроме того, могут они и в спячку впадать, правда, не надолго – недели на три всего, уж больно любопытны.
Обжорка, конечно, не очень обрадовался, что поститься придётся, и потому всю осень старательно грёб во все свои три пасти грибы, орехи, корешки разные, яблоки дикие и прочее, что попадалось. Мыслитель отнёсся к делу философски и просто решил поменьше двигаться. Да и вообще в конце ноября завалились они все втроём спать. Проснулся первым Обжорка и увидел, что вход в пещеру весь прикрыт каким-то мерцающим молочным занавесом. Потрогаешь – хрупко и колко, под рукой холодит, а на языке пресно. Продышал себе Обжорка дырку, смотрит – а вся земля, и все деревья покрыты белым искристым пухом. Не выдержал он восхищения, пошёл и Мыслителя растолкал.
– Если серьёзно подумать, – говорит Мыслитель, – то это есть снег, диковинная субстанция, из воды зимой получающаяся. Люди по ней на санках катаются и снежных баб из неё лепят.
Обжорка взял в лапки снега, сколько загреблось и сжал. Получился комок. Обжорка комок наземь кинул и покатил. Комок расти начал. Обжорка пыхтел, обливался потом и старался и скатал ком рамером чуть не с себя. Мыслитель три комка поменьше сверху приладил. Шишки вместо глаз и носов, длинная еловая ветка на хвост пошла… Вот и готов снежный змей! Потом, в январе уже, они со скуки такого огромадного слепили, что он только в июне и потаял.
Кстати, ещё Мыслитель выяснил, что хвою тоже есть можно. Что она, хоть и смолистая, да очень питательная. А Обжорка опытным путём понял, что снег есть не надо – невкусный он, и горло потом болит.
Удачный день
В этот день Змею везло. Сперва он нашёл малинник, деревенскими бабами не топтанный, медведями не ломанный, и с удовольствием объел его. Потом с сытости и довольства утратив бдительность, залёг на поляне под августовским солнышком пузо греть. А тут через всё небо чёрный сполох чиркнул – баба-Яга. Мало их, баб-Ёг-то, осталось. Хоть и лень было Змею, а поднялся, встряхнулся и побежал туда, где карга старая приземлилась.
И Яга оказалась не злая. Вполне себе дружелюбная Яга оказалась. Крыло, по весне бродячим охотником подстреленное, осмотрела, мазь какую-то болотную, остро пахнущую, намазала, да корешков жевать дала. А потом пригласила к себе – у избушки посидеть, ромашкового чаю выпить с мёдом да разговорами душевными.
Вспомнили старину. Вспомнили времена, когда змеев было пруд пруди и на каждой опушке курьи ножки топтались. Вспомнили царские облавы, когда немало ихнего брата полегло. Змей тогда от греха в далёкую страну перебрался, в диких горах посреди персиков и хурмы отлёживался. Недобрым словом помянули времена новые. Особенно бабе-Яге железная дорога почему-то не приглянулась. "Ишь ты, – говорила она, цыкая единственным зубом на блюдечко с горячим чаем, – фукзалы завели какие-то". И недобро взглядывала в сторону ближайшего города.
Распрощался Змей с бабкой уж затемно. Поднялся на крыло, полетел к реке. А вода в ней – даром, что август – ещё тёплая, нежная, мягкая. Сунулся было Змей искупаться, а там люди. Эх! Запрятался в кусты, слушает. А они всё о природе говорят и – Ах! Марья Гавриловна, Вы посмотрите, какая луна! Ведь точно золотой щит на бархатном небе сияет. Разве можно в такой чудный вечер сдержать порывы души, которые точно неминуемая буря настигают… И всё в таком роде. Плюнул Змей со всех трёх голов и подался в сторону, нарочно громко кусты ломая.
Оглянулся только раз – смотрит, а барынька уж в обмороке на руках у кавалера висит и томно вздыхает. Ну ещё с полчаса на юг вдоль реки пролетел, нашёл место чистое, спокойное, тихое, и с разлёту в воду бултых! Хорошо…
И всю ночь потом летал лёгкий, довольный. А под утро укрылся в пещере и спал вдосталь. Тяжёлые настали для змеев времена в мире. Каждый спокойный день надо за удачу почитать.
Змей и война
Лежал как-то ранним утром Змей на пригорке и на зреющую землянику любовался. Лёгкий туман наплывал от речки, слабо шелестела наливающаяся пшеница, ветер играл в камышах, птицы все спали и только какой-то припозднившийся соловей заливался в малиннике.
Хорошо было Змею, радостно, лёг он на спину, воззрился всеми тремя головами в небо и стал на облака любоваться. И вдруг в небе над ним появились заморские драконы. Были они длинные, злобные, быстрые и летели прямо, не сворачивали. Летели прямо к прекрасным городам, где жили добрые люди, и несли с собой смерть. Понял это Змей, поднялся в воздух и хотел драконам бой дать.
А драконы-то неживые – железные, плюются огненными плевками, больно царапают его крепкую шкуру. Но Змей не отстаёт, кружит вокруг, смотрит вдаль взглядом своим особенным, змеиным и видит – рвутся бомбы, рушатся дома, гибнут люди. Много людей гибнет, долго идёт война, никогда такого горя не видел Змей прежде.
Сокрушилось сердце Змеево от печали великой, пал он на землю и расплакался. А где слёзы его упали на землю, там выросли цветы незабудки. Только недолго они росли – затоптали их сапогами там, где прежде только босыми ногами и хаживали.
В этот год третий раз остался Змей зимовать на родной стороне, не хотел бросать землю-матушку в беде. Зима выдалась лютая, снежная да безнадежная. А впереди было ещё столько дней войны…
Змей и поэзия
Змей, когда влюблён был, поэзией увлёкся. Баллады разные старинные под нос бурчал, оды сочинял и серенады пел. Потом разлюбил, но стихов не бросил. Придумал себе в рифмы играть, когда делать нечего. И так заиграется, бывало, что ничего перед собой не видит всё забывает. Вот разгонится к нему богатырь какой-нибудь верхом на резвом коне, криком кричит:
– Эге-ге-гей, выходи, змей поганый!
– Пусть поганый, да не пьяный, – бойко отвечает Змей.
– Да ты что, дразниться?
– Остынь, попей водицы.
– Ах ты, немытая рожа!
– Твоя-то на что похожа?
– Счас мечом перепашу!
– А я сплюну да спляшу.
– Да я ж тебя, вражина!
– А в тебе росту два аршина.
А богатырь и точно невелик попался. Оскорбился, копьё навострил да и помчался. Прямо в грудь, супостат, целит! А Змей-то мой замечтался, головушку лапой подпёр и сочиняет слово похвальное землянике.
Но не бойтесь, всё хорошо кончилось. Разлетелось копьё вдребезги, наткнувшись на грудную кость, конь же в сшибке опрокинулся, богатыря сбросил и заржал обиженно. Змей встряхнулся, почесался, глаза скосил и молвил ласково:
– А не будешь поганым обзываться,
Да обидными словами ругаться,
Да без повода-причины драться.
Богатырю стыдно стало, повесил он голову ниже плеч и поехал куда глаза глядят. Но поэзию с тех пор возненавидел.
Змей и головная боль
Однажды Змей объелся голубики – она ещё в народе гоноболью зовётся – и заболели у него головы. Сначала (минут пять) он стоически терпел боль. Потом (с полчаса) он уговаривал себя, что само пройдёт. Но видит, что не проходит, наоборот, в средней голове как будто сверлом сверлит, левая кружится непрестанно, а правая гудит. И во всех головах равномерно виски пульсируют. Летать совсем никакой возможности нет – навигация сбивается.
Поковылял Змей к озерцу и сунул в него лапы и хвост. Сомы налетели, губами его щекочут, вода из ключей приятно холодит, но боль не утихает. Сунул в озеро головы по очереди, одну оставлял для дыхания. Под водой красиво камешки на солнце поблёскивают, мальки стайками мелькают, лягушки плавают, интересно под водой, но облегчения нет.
Залез Змей в дремучий ельник. Корявые ветки его по бокам шкрябают, иголки в шкуру впиваются. Колко, неуютно, а головы, знай себе, болят.
Решил Змей бабу-ягу найти какую-нибудь, авось поможет. Не нашёл. Попробовал сам мухоморов поесть на всякий случай. Небо стало лиловым, а лес – малиновым. И из-под кустов рожи странные высовываться начали. Рогатые зайцы опять же пронеслись мимо. А головы не проходят.
Делать нечего. Пошёл Змей к железной дороге – жизнь кончать. А там рельсы раскурочены и стайка рабочих на припёке вперемешку с ломами и лопатами спит. Рядом четверть тёплого самогону, наполовину опорожненная. Змей учёный был, знал, что самогон – яд, вылакал четверть до дна и улёгся рядом, смерти-избавительницы дожидаться. Не заметил, как задремал. А рабочие проснулись, ужаснулись и разбежались.
С тех пор выражение "Зелёный змий" и пошло в народе. А головы болеть перестали. Видать, с похмелья.
Змей и Китай
Был у Змея в жизни случай, когда его чуть не съели. Он про этот случай – тьфу огнём три раза! – и вспоминать не хочет. Ну да я вам расскажу. Был тогда Змей молодой, шумный и гулливый. Решил в Китай слетать заморских фруктов – персиков да апельсинов – испробовать. Прилетел, расположился вольготно на рисовом поле, пузо мочит, молодые побеги пожёвывает. Вокруг копошатся маленькие человечки, но вроде его не замечают. И он их вроде не замечает.
А рядом сады цветут-благоухают, наводят на Змея мысли томные, сладкие. Хорошо в Китае! И эти маленькие что-то лопочут вокруг. И тут вдруг стал Змей знакомые слова угадывать. "Гигантская лягушка", "Накрыть сетью", "Большой огонь", "Подать императору на праздник любования сливовым цветом" и другие такие же неприятные.
Порасспросил Змей птичек и бабочек и понял: дело плохо. Пришлось спешно с места сниматься. Очень большую в тот раз Змей обиду на людей затаил. Дней десять губы дул. На одиннадцатый простил. "Знамо дело, – подумал, – Я чистой ягодой всю жизнь питаюсь. Тело у меня стало сочное да сладкое, каждому охота попробовать".
В Китай, правда, с тех пор не летал. А персиков наелся лет через триста, когда по Дону реке шатался.
Как Змей кашу расхлебывал
Змей был любопытный, отчего не раз попадал в истории.
Вот однажды вздумалось ему попробовать, что за кашу такую люди себе варят. То, что она из зернышек варится, это он по духу распознал, и решил, что, наверное, вкусно. И вот как-то в лес наладилась орава мужиков – деревья валить по промышленному делу Был среди них и кашевар выборной, знамо дело. И знатный, должно быть, кашевар был: как почнёт кашу варить, дух по всему лесу стелется, ажно волки в своих логовах жмурятся да облизываются. Тем более Змей.
Дня три он честно терпел. На четвертый день подкрался к самому лагерю и ну воздух нюхать. Вкусно! Не выдержал – высунулся на полянку. Мужик-кашевар руки в ноги и бежать, куда глаза глядят. А змей к котлу и сунул в него одну из голов, самую любопытную. Обжегся, конечно. Конечно, обожженным языком никакого вкусу не почувствовал. Осталось ему одно – лежать и ждать, пока остынет. Подождал с полчаса и опять пробовать полез. Каша показалась Змею чересчур солёной и ещё какой-то слишком клейкой, но в целом приятной. Наелся до отвала и лег на солнышке вечернем утробу греть.
А мужик-то, оказывается, не куда глаза глядят, бежал. Он, оказывается, за подмогой бегал. И вот выскочила на разнежившегося Змея целая орава мужиков, да все с топорами. Вскочил он, насколько вскочить удалось, и ломанулся в лес, ветки трещат, мужики орут, сзади по хвосту и спине пару раз топорами приложились… В общем, убёг.
Лечился потом, потому как, хотя на змеях все и заживает быстро, но рубленая рана это вам не шутки. Тут научный подход надобен. Так баба-Яга сказала, когда выбирала для Змея зелье лечебное. И выбрала, конечно, самое горькое. Ух, и вредная же старуха!
Сон в зимнюю ночь про Змея и эльфов
Задремала я давеча на работе, и приснился мне сон. Сидит Змей на холме, лапы свесил, крылья растопырил, хвостом по траве елозит-щекотится. Смотрит на закат, думает о вечном (о землянике, знамо дело). А тут мимо на паутинке Дюймовочка пролетает.
– Стой, – говорит ей Змей грозно, но будто и ласково, – Ты куда в моей сказке летишь? У тебя своя сказка есть.
– А мне скучно стало в своей сказке: кругом эльфы да цветы, песни да нектар, хочется чего-нибудь поинтересней.
– Ну, тогда присаживайся. У меня-то все интересно. Вишь – бабочки летают, слышь – птички поют, чуешь – земляника поспевает. А ещё баба -Яга живет в глубине леса, у ей нос в пол-лица, а во рту зуб один, зато железный.
Так и стали Змей да Дюймовочка жить вместе. Он её к синим горам возил и к бурному морю катал, и в дремучий лес заводил. Кормил земляникой – ягодой ранней да душистой.
Но всякая идиллия кончается. Однажды прискакал верхом на кузнечике принц эльфов и принялся Змея воевать, чтоб он чужих невест не воровал. Змей для почета лапой поотмахивался, а потом отдал Дюймовочку.
С тех пор считается, что эльфы драконов побеждают. Вот такая лыгенда пошла по миру. А кого они, эльфы эти, победить могут, окромя мухи? У них и не шпаги, а страм один. Но про то только Змей знает. А он скромный, болтать не любит.
Змей поёт
Накатывает иной раз на Змея грусть-кручина. Настоящая русская тоска порой на него нападает. Сидит он тогда в самом темном углу леса, головы ниже плечей повесив и изредка чёрным огнём плюётся. И мысли ему в голову лезут тяжелые, неудобные.
Думает тогда Змей, что остался он один-одинешинек на белом свете и уже лет двести как не видел никакого другого дракона, тем более, драконихи. Думает, что перевелись на земле добры молодцы да красны девицы. Не с кем теперь биться-рататься, не с кем лясы на завалинке точить. Думает, что вместо красивых и гордых лошадей у людей теперь гремячие и вонючие железные машины. Думает, что уже и не полетаешь свободно по небу, потому как эти, ну как их, вот недавно только помнил… а! самолёты и вертолёты кругом.
И где сейчас его милые детушки, неизвестно. И на тыщу километров вокруг всего только одна баба-Яга живет, и та всё больше антибиотиками пользует. Ай-фон себе завела к тому же.
Эх, тошно Змею!
А не завести ли песню, грустную да протяжную? И запевает Змей, про то, как "Исполать тебе, детинушка, что умел воровать, умел ответ держать" и дальше жалостное, как "я за то тебя, детинушка, пожалую". И катятся крупные, с куриное яйцо, слёзы из его не по-змеиному добрых глаз. А потом ему легчает. Снова небушко радует синее да солнышко красное. Снова жизнь мила.
Вот что песня хорошая делает. Пойте, робяты, чаще и громче.
Змей и сказочники
Змей очень любил сказки. И… не любил их. А все потому, что в сказках змеев убивают. Их сначала вбивают в землю по самые плечи, а потом молодецким ударом все голову долой. Или выкапывают яму, ложатся в неё, а там снизу мягкое брюхо вспарывают.
И перед этой несправедливостью меркла вся любовь Змея к Иванам-Царевичам, Василисам Премудрым, Марьям Моревнам и Сивкам-Буркам. "Да что ж это такое! – думал Змей – Ну почему так устроены люди, что им обязательно кого-то убить надо. Ну, ещё Кащея ладно. Вредный старикашка, жадный. А Бабу-Ягу то за что? Самая распрекрасная старуха в мире. Знающая, всегда есть поболтать о чем. А какие она грибочки солит и морошку какую мочит!"
В общем решил Змей найти сказочника какого и расспросить по-хорошему, в чём дело. Обернулся добрым молодцем и пошел по белу свету бродить. Семь пар железных башмаков истоптал. Семь пар железных колобков изглодал, наконец нашел сказочника. Познакомился с ним, представился иноземным студентом, пару раз кофию выпил со сдобными булочками, в общем, заделался приятелем. И вот гуляют они как-то вдоль серого моря и Змей сказочника спрашивает на чистом нерусском языке:
– Скажите мне, милый друг, отчего в народных сказках дракон всегда олицетворяет зло? Ну нельзя же, в самом деле, сердится на хищника за то, что он ест мясо? Вот, например, лев или медведь. Они в сказках частенько добрыми бывают. Или чудовище – оно всегда оказывается заколдованным принцем. И потом, что такого неприятного в любви драконов к сокровищам? На мой взгляд, это, напротив, свидетельствует о тонкой душе, ценящей прекрасные вечные ценности.
– Не знаю, что Вам и ответить, – говорит задумчиво сказочник. – Возможно, дело просто-напросто в том, что люди издревле боялись ящериц и змей. Уж больно взгляд у них неприятный.
– А написали бы Вы сказку о хорошем драконе. НУ, бог сним, пусть бы даже о заколдованном принце? – Гнет свою линию Змей.
– Видете ли, милый друг, меня драконы мало интересуют. Мне все больше люди любопытны – отвечал Ганс Христиан Андерсен (а это был именно он)и показал пожатием плеча, что его эта тема не очень-то и волнует.
Так Змей ни с чем и остался. Правда, он нашел сказочника, которому драконы не интересны, и пристрастился его сказки читать. Только были те сказки, в основном, грустные, и немало слёз над ними Змей пролил. А у них, у змеев, души тонкие и ранимые.
Явь и сон
Задремал как-то Змей в душистом июльском лесу, весь день проспал, а проснулся только к вечеру. И вспомнил: снился ему сон дивный, прекрасный, а про что – не помнит, забыл.
Стал Змей усиленно головы напрягать и задумываться, а вспомнить все одно не может. Начал тогда по лесу бродить и все сказки, которые знает, вспоминать – не про них ли сон был. Может, думает, приснилось мне, что я пышный колобок и гуляю по свету с песней? Нет, не то. Может, я напился из копытца и стал козленочком? Не подходит. Может, я забрался в дом к медведям и залез в Мишуткину кровать? Эх, где б была та кровать, даже если бы я в нее каким-то чудом залезть умудрился. Не то я был Иваном-царевичем и пустил каленую стрелу в болото? С лягушкой целоваться противно, не сон, а погань какая-то получается. И тут вспомнил Змей.
Снилось ему, что он Золушка и сидит в кухне, огнем из глотки очаг разжигает. А Змеиха-мачеха велит ему до утра следующего дня собрать дань с семи королевств, да похитить семижды семь принцесс, да сразить семижды семьдесят рыцарей. Закручинился он, повесил головы ниже плеч и думает, что такого сложного задания ему даже в драконьей академии не задавали, уж на что профессор Ядозуб был вредный старикашка. "Где же – думает он, – я возьму семижды семьдесят рыцарей, согласных, чтобы их сразили? Нет теперь таких дураков в сказочном королевстве".
И тут прилетает Змеица-феица и говорит:
-Не горюй, Золушка. Лучше отполируй свои когти и зубы, почисти крылья и броню, полетишь сегодня на бал. Там тебя встретит Дракон-королевич, влюбится в тебя и поведет под венец. И не надо тебе будет выполнять задания злобной змеищи мачехи.
Обрадовался Змей, заскакал по кухне, схватил котел, об него когти заточил, съел двадцать бушелей яблок – зубы засверкали, как алмазы, нашел старый бархатный балдахин и натер свой панцирь до блеска.
Полетел на бал. А там уже огни сверкают, трубы гремят, столы ломятся от земляники и прочей ягоды. И принц, такой культурный, такой обходительный.
– Ах, – говорит, – Золушка! Как Вы прекрасны! Как Вы очаровательны и умны. Я, – говорит, – без ума от Вас.
В общем, дело близится к сватовству. И тут Змея осенило.
– Как же, Ваше высочество, мы жениться будем, если, извините, Вы – мальчик и я – мальчик?
– А это ничего, – говорит принц. – Это нынче вполне обычное дело у нас, в Голландии.
Тут Змей и проснулся. Выходит, сам-то сон не такой приятный был, а приятно было пробуждение. Приятно было, что он по-прежнему Змей, вольный и веселый. Нет, что ни говорите, а явь прекрасней сказки.
Змей при дворе
Повелось издревле на святой Руси, что, где увидит добрый молодец змея горыныча, там ему и сечет головы с плеч. Даже если совсем маленького змееныша увидит, все равно так сразу и сечет. А Змей-то мой был не маленький. Змей-то мой был телесами обширен и плотью обилен. Потому изобретал разные способы. Чаще всего он прикидывался мшелым холмиком. Иногда просто улетал, оставляя ошарашенного богатыря топтаться на месте. Порой заводил остроумную беседу и вконец сбивал добра молодца с толку. В общем, как-то пережил Змей средневековье, сдюжил в лихие петровские времена, не сплоховал и в Екатерининские.
И тут настало царство Павла Первого. И по всей земле русской пошли маршировать вытянутые выправкой гвардейцы с блестящими штыками. А Змей страсть любопытен был. Поднялся он с вольной оренбургской степи, где всякой южной ягодой пробавлялся, и полетел в северную сторону.
Стояло лето, самый июль. Кругом земляники было – загляденье. Приземлился Змей в Гатчине посередь парка супротив дворца. У гвардейцев глаза на лоб повылезали, да отцов-командиров они пуще Змея боятся – стоят во фрунте, не шелохнутся. Змей ровным шагом да с важным видом караулы все обошел, во все полосатые будочки заглянул, в конюшни тоже наведался, каретный двор осмотрел. Павильоны Змею шибко понравились – в них зеркала, да фарфоровые вазы, да хрустальные чаши, и в каждой змеюшка отражается, в каждой сердечной улыбкой приветится.
В общем, остался Змей доволен. Вдруг видит – идет по соседней дорожке баба-яга, почему-то в желтом платье колесом и с болонкой.
– Привет, ведьма старая! – воскликнул обрадованный Змей. – Что ты тут делаешь?
– О, кель хоррёр! – воскликнула баба-яга и хлопнулась оземь навзничь.
Смотрит Змей, а у неё и нос покрючковатей будет, и волосы поглаже, хотя тоже дыбом надо лбом вздымаются, и вся она какой-то белой мукой припорошена. Да и руки чересчур чистые. Смутился Змей и улетел прочь.
