Читать книгу: «Не страшные страшные рассказы»

Шрифт:

Всё равно тебе водить

Ещё ветер этот, ветер, ветер, б-кий ветер, пыль прямо в глаза! Не было в апреле никогда такой жарищи и этих дурацких смерчей не было, И х… с ними, все они б-и, б-и, б-и и все они сдохнут! И это всё не просто так, это всё сделает он, он сделает это, потому что может, потому что всё зависит только от него!

На Балканской площади, действительно, гуляли смерчи. Столбы мусора, вытряхнутого ветром из поваленных мусорных баков, извивались в каждой из арок-коридоров, соединявших торговые центры в единый комплекс, ещё одна спираль – поменьше, поигривее, вздымала пыль и окурки под самый золотой нос бравого солдата Швейка. Сами баки с грохотом катались под ногами, и с ними вместе несколько вывернутых изломанных зонтиков, пара сумок–тележек и длинный размотавшийся рулон чёрной плёнки для огородов. Люди бежали через площадь, прикрываясь газетами, сумками и воротниками одежды, а по сухому лилово-серому небу вычерчивали бесконечный танец короткие белые молнии. Раскаты и треск грома сливались со скрипом тормозов, хлопаньем не запертых дверей центра, скрежетом трамваев, которые, несмотря на то, что были ещё вчера закованы в колодки, раскачивались из стороны в сторону и грохотали железными колёсами о железные же рельсы.

Вода в Неве превысила уровень 1824 года. Каналы вышли из берегов, метро было закрыто по всему центру, наземный общественный транспорт не ходил, и только большегрузные машины, упрямые деловые люди да беспечные мотоциклисты мчались по улицам, доверившись своему чутью или удаче среди мигавших жёлтых огней светофоров и клубов пыли.

Порт был закрыт. Аэропорт был закрыт. Линии связи были порваны. Городская телеантенна была повреждена два дня назад во время страшной грозы, спалившей половину Юсуповского садика вместе с дворцом, пять старых полу расселённых домов на Лиговке, красные корпуса давно мёртвого «Красного треугольника» и пару-тройку голубей, облюбовавших в качестве насеста голову Ленина, стоящего у Финляндского вокзала (вместе с головой). И всё это сделал он! Он всё это сделал, потому что ему надоело быть водой, и он больше никогда не будет водить, никогда, никогда, никогда!

На углу Гашека и Малой Балканской он едва не налетел на высокую полногрудую девицу.

–

Вот дура! – подумал он, – Безмозглая дырка! Что ей дома не сидится! А намазана-то как: вся чёрная и красная, и ногти в дешёвом лаке и пахнет какой-то дрянью поддельной. Вон, побежала к стоянке, садится в … в красный Матисс, конечно, как её длинные ноги только и влезли туда и задница. Такая задница, а туда же – юбка задралась по самое не балуйся, трусики видны – красная кружевная фитюлька – и на ногах тоже красный дешёвый лак. И вся она дешёвка, как эти б-и, которым больше не жить.

Как же описать человека, в голове которого без перерыва мелькали эти бессвязные злые мысли? Он был … нормален. Среднего роста, не блондин, не брюнет, пострижен аккуратно и неброско, с серыми невыразительными глазами, узким, но не чересчур ртом, не полный, но и не тощий, одетый в голубую с тонкой вишнёвой полоской рубашку и брюки от хорошего костюма, но без пиджака и галстука, в серую, наглухо застёгнутую ветровку (не из тех, что продают на рынках и в магазинах спортивной одежды), в хороших туфлях с острыми носками, тщательно отполированных перед выходом на улицу, но теперь покрытых слоем пыли и песка разнообразных оттенков, так что нельзя было сказать коричневого они цвета, чёрного или даже бежевого. Хотя вряд ли бежевого, потому что общие тона одежды сводились к серо-голубой благородной гамме. Он шёл, засунув левую руку в карман и прикрывая правой глаза и нос, так что не мог никого видеть перед собой. Да и шёл не глядя, поминутно натыкаясь на столбы, деревья, заграждения от машин, на редких прохожих и матеря всех сухим злым баритоном.

Налетев в очередной раз на встречного человека у кинотеатра «Балканы», он вскинул голову и проорал с удовольствием:

–

Куда лезешь, старый хрен! Улицы ему мало, сидел бы дома, сосал, – и осёкся. Между ним и пожилым мужчиной встала невысокая стройная женщина – дочь, жена? Он совершенно не мог разглядеть, как выглядел мужчина, но чувствовал, что от него исходит волна спокойной уверенной мощи, которая пробудила детские полузабытые тревоги и надежды. Но страшным казался не старик, а эта женщина с

красивым, спокойным лицом, в свободном летнем пальто-коконе из плотной набивной ткани с удивительным рисунком, в тончайших невероятно чистых для такой погоды золотистых чулках и красных изящных лодочках мягкой кожи на серебряных гнутых каблуках, которых тоже не коснулась грязь улиц.

–

Ирина, друг мой, пойдёмте, – сказал тот, что был сзади, позволил ей мягко опереться на его локоть, и увёл в сторону от улицы, в глубь квартала.

Серо-синий нормальный мужчина проводил их взглядом, пока позволяла пыль, вздохнул и перевёл дыхание. Вот на кого он похож. На того, такого же неприметного, который тридцать лет назад отозвал его в сторону от других детей и сказал:

–

Хочешь, мальчик, я научу тебя правильной считалке, и ты больше никогда не будешь водой?

Его звали тогда Серым, Серёжкой, мама называла Серёженькой, а отец в серьёзных разговорах с непременным участием ремня – Сергеем. Отёц всегда был для него авторитетом: умный, образованный, верующий, с крепкими немецкими дворянскими корнями.

–

Кто щадит ребёнка, тот губит его. – говорил он великие слова из Библии и добавлял, – Сегодня ты получил четыре по математике, Сергей. Это была бы неплохая оценка, если б ты учился в институте. Приемлемая, если бы ты был старшеклассником. Но в шестом классе с твоим умом отметка «хорошо»

– это преступление! Пять ударов, чтоб ты помнил, чего я жду от тебя.

И отец был прав, правоту его подтверждала мать, всегда стоявшая тут же в аккуратном белом фартуке с кружевной каёмочкой, с изящной стрижкой сессен, с чёлкой, падавшей продуманной блестящей волной на светлые брови, под которыми всегда спокойной лаской светились добрые серо-голубые глаза. Нет, конечно, он не стал Лобачевским. Он даже не занял лидирующих позиций в своей области – программировании – но это не из-за отсутствия способностей, это из-за него, вовлекшего двенадцатилетнего мальчишку в эту грязную игру, из-за того гнусного старикашки – хотя сейчас, размышляя трезво, он сомневался, да было ли тому незнакомцу хотя бы пятьдесят. Да, всё из-за проклятого мудака, из-за девчонок, вечно дразнивших его, вот проклятые дырки, и кто придумал эти сказки о девичьей стыдливости и чистоте! Все они б-и с младенчества до седых рыхлых жирных старух, которые требуют, чтобы к ним относились с уважением только потому, что они умудрились дожить до семидесяти лет, наплодив при этом пару (на большее они и не способны, скопище болезней) ублюдков – алкоголиков и наркоманов, шляющихся около магазинов с потерянными лицами в ожидании, кто угостит или кого обобрать. И он сам, конечно, хорош. Вместо того, чтобы учиться, вздумалось играть.

Порыв ветра швырнул колким гравием в лицо и рассек ему губу. Кровь потекла в рот, и одновременно слёзы хлынули из глаз, уставших от бесконечных атак сухого воздуха, песка и пыли. И вспомнились бесконечные лабиринты старых дворов на Лиговке, подъезды с двойными и тройными выходами, подвалы и чердаки, соединявшие иногда дома, которые выходили на совсем разные улицы в квартале друг от друга. Казаки-разбойники, прятки-догонялки, салки – все эти игры, в которых он неизменно оказывался среди тех, кто должен искать, догонять, ловить. Среди тех, кто ползает в пыли и паутине, среди крыс. Среди тех, кто больно расшибает лоб о низкие своды и арки, ссаживает кожу на коленях и разбивает нос в бесконечных падениях, набивает синяки на локтях и голенях. Среди тех, кого мама через день таскает тайком от отца в травму колоть уколы от столбняка. Среди тех, кому нет покоя.

Это была суббота, 8 сентября. Только-только вернулся в школу, померялся ростом со всеми одноклассниками, убедился, что опять будет стоять в конце линейки перед долговязой Олькой, на уровне её бесстыже выпятившихся за лето грудей. Накануне он придумал безошибочный способ, как сказать считалку так, чтобы не быть снова водой в прятках. Он тыкал пятернёй в груди парней, собравшихся в кружок, и торжественно считал:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана

Буду резать, буду бить.

Всё равно тебе водить.

Раз за разом выбывали другие ребята и торжествующе убегали прятаться, а он всё продолжал считать в соответствии с выработанным алгоритмом (числа Фибоначчи не могут подвести!) И только когда их осталось двое: он и наглый рыжий Колька, понял, в чём ошибся. Это была такая дурацкая глупая ошибка, он ведь столько раз перекладывал спички и из расчёта, что ребят будет восемь, и что семь, и что шесть! Он знал, что в этот раз считать его очередь, поэтому так готовился, так старался и забыл про самого себя. Алгоритм не мог сработать верно, а по закону Мэрфи (отец вечером полушёпотом читал маме и ему эти законы, распечатанные на тонкой папиросной бумаге, четвёртая копия под копирку, осторожно держа полустёртые листочки за два края – верхний левый и нижний правый тонкими благородными пальцами), конечно же, он остался последним. И так это было обидно, так ныло сердце и досадовал разум, что стоя в углу, упершись лбом в грязный угол проходной арки, он заплакал, когда досчитал до «Семьдесят восемь – милости просим».

И тогда услышал мягкий добрый голос, словно излучавший тепло и умиротворение:

–

Хочешь, мальчик, я научу тебя правильной считалке, и ты больше никогда не будешь водой?

Он поднял лицо и увидел, как ему показалось, старика. А вся его старость заключалась в давно немодном обтрёпанном по подолу пальто, фетровой мягкой шляпе и огромных роговых очках, скрывавших пол-лица, с уродливыми толстыми стёклами, увеличивавшими глаза раза в два, как ему показалось.

–

По-моему, мальчик, ты сможешь запомнить мою считалку с первого раза. Я вижу, ты умный и ловкий. Пойдём-ка, проверим, так ли ты много можешь, как кажется? Хотя сначала познакомимся. Меня Андрей Ильич зовут, а тебя?

–

Сергей, – и он пошёл за чужаком в тёмную пустую внутренность вестибюля дома, расселённого полгода назад под снос.

Домой он в тот день вернулся тихий, тихо вымылся, как всегда тщательно очищая ушные раковины и ногти, тихо поужинал, тихо показал отцу дневник за первую неделю учебного года, в котором стояли две пятёрки: по алгебре и по географии, тихо выслушал «молодец» и ласковый поцелуй матери и пошёл к себе, сказав, что устал. Он действительно очень устал: сделал несколько упражнений с гантелями, разобрал постель, выключил свет, лёг и стал смотреть на узкую полоску света, пробивающуюся через дверную щель и падающую узким углом на потолок. И вдруг на него накатило. Так бывало и раньше: накатывало страшное неотвратимое ощущение беды и беспомощности перед этой бедой, и непонятные картинки мелькали перед глазами, и он закрывал глаза, но образы и звуки не отступали, он забирался с головой под одеяло и зажимал уши подушкой, но яркое сияющее облако окутывало его, сдавливало и грохотало в висках, покуда он не терял сознание. Потому он и привык ложиться спать с чуть приоткрытой дверью. Хотя знал, что не поможет, но надеялся, что если проклятое облако задушит его, папа увидит в щёлку, что что-то неладно и спасёт.

А тут вдруг случилось по-другому. Накрыло облаком, и стиснуло, и грохнуло в самые уши, так что глазам стало больно, но вдруг увидел он ясно и понял, что всё то тайное и страшное, чему научил его незнакомец, и есть его судьба. И он будет нести эту судьбу всю жизнь, как и было ему сказано. Никаких друзей. Ни семьи, ни жены, ни детей. Всегда молчать. «И даже папе?» «Особенно папе. Никому ни слова. Пройдёт время… Я не знаю, сколько времени пройдёт, но ты будешь взрослым, Сергей. Совсем большим, умным мужчиной. И ты встретишь других, таких же, как мы…»

Нет, так не годится. Если он хочет довести всё до конца, надо действовать верно. А верно так: вспоминать методично, по порядку, каждое действие, каждое слово.

Они вошли в вестибюль, открыв дверь, которая казалась заколоченной, но которую уже давно, играя в казаков-разбойников, выломали окрестные мальчишки, мужчина аккуратно притворил за собой дверь, поманил Сергея за собой и стал подниматься наверх по мраморной выщербленной лестнице, ловко маневрируя между строительного мусора, досок, старых дверей, ломаных перил. Остановился на площадке между вторым и третьим этажом, куда пробивался серый пыльный свет сквозь немытое оплывшее от времени окно, внимательно всмотрелся в его глаза, потом отвёл вспотевшие мальчишечьи волосы в сторону и осматривал уже всего минуту-другую, улыбаясь и потирая широкой загорелой ладонью свой подбородок.

– Поклялся бы я, да не припомню чем нынче принято клясться, это что-то особенное! Так значит, Сергей твоё имя. Мне, собственно говоря, и не надобно было его спрашивать. Хорошо, что оно так обыденно, так просто и предсказуемо, как первая полоса «Ленинградской правды» или программа «Время» в первый день очередного Пленума ЦК КПСС. Что бы я стал делать, называйся ты одним из благородных, но нестерпимо редких имён, само существование которых чуждо Всевластной Повседневности?

Он почувствовал обиду за своё имя: это было имя отца, имя, которое из поколения в поколение передавали в роду старшему сыну, и отец не раз указывал ему, как это прекрасно, что и он, Сергей Сергеевич, сможет продолжить семейную традицию.

–

Как будто Андрей – редкое имя – зло и коротко буркнул он, и тут же почувствовал, как уши, щёки и лоб заполыхали от нахлынувшего стыда, досады за стыд, желания забрать слова обратно и стыда за это желание.

–

Нередкое, – усмехнувшись, согласился незнакомец. – Да не бычься ты так, Помидор Помидорыч

! Я, видишь ли, насмешник в душе, – хотя редко сам шучу шутки. Скорее, дивлюсь на шутки судьбы. Бродил я по этому старому саду камней и занимался сравнительным изучением искусства бусидо и правил игры в салки, а тут появился ты. Такой как есть. Не любишь искать, любишь прятаться?

–

Угу, – всё ещё красный, как рак, прошептал он.

–

А сегодня пытался сжулить, да ошибся. Хотя вчера долгонько тренировался ночью с фонариком под одеялом. На спичках

–

А вы откуда знаете?

–

Да уж знаю, – сказал Андрей Ильич и вдруг быстро, совсем юношеским движением, запрыгнул на подоконник. – Иди-ка сюда. – и вот уже Сергей стоял рядом, отряхивая неприятную жирную пыль с ладоней.

–

Смотри – видишь, какое кривое стало стекло от времени, здесь посмотреть: двор как на ладони, а тут – он уже далеко-далеко, а если ещё сюда, так вообще к верх ногами перевернётся. Знаешь, почему?

–

А то. Изменение угла падения света влечёт…

–

Ох ты, гляди-ка юный физик попался. Вот, Сергей, также можно и время искривить. Я смотрю на тебя сегодня, в четыре часа пополудни, а вижу тебя же вчера в десять вечера. Кривовато немного вижу, но в целом приемлемо.

–

А меня завтра увидеть можете?

–

Могу и так. Только будет очень криво, да ещё и вверх ногами. Ну, ты уже догадался, видимо, смышлёный мальчик, что

я -

самый главный волшебник.

Сергей перепугался. Пустынный двор в десяти метрах внизу, от которого его отделяла только одинарная ветхая рама, все друзья попрятались неизвестно где, странные слова незнакомца со сверкающими (уж не сумасшедший ли?) глазами, его нелепое слишком широкое и длинное пальто – что он прячет за ним, почему засунул руки в карманы? Двинься сейчас Андрей Ильич в его сторону, или вынь руку из кармана, и мальчишка бы помчался, прыгая через две ступеньки и крича от страха во всё горло. Но тот стоял ровно, как статуя, и всё так же мягко смотрел в окно.

–

М-да. Самое время сказать, что тебе нечего меня бояться и что мне хочется поговорить с тобой по душам. Только вот печально что: не верю я в существование души, – сказал он, не меняя позы, не поворачивая головы.

–

Душа есть, – уверенно сказал Сергей, – и она бессмертна.

Тут Андрей Ильич повернулся всем телом, смерил мальчишку неожиданно посерьёзневшим взглядом и произнёс очень тихо, но отчётливо:

–

«Невольное ожидание прекрасной блаженной судьбы»… Как жаль, что я же так давно сочинительствую, что этот сюжет не кажется мне ни славным, ни занимательным, ни выгодным. И самое печальное, он не кажется мне настоящим.

–

«Ну-ка», – сказал он неожиданно наклонившись и упершись лбом в лоб Сергея. – Ну-ка слушай меня внимательно, парень. Я давно уже живу в этом городе. Я люблю его, люблю те сказки, что он рассказывает, люблю те песни, что он мурлычет. Но это страшные сказки и невесёлые песни. И я уже давно живу, я

пожил в

разных городах и странах, и скажу тебе, так повсюду. А слова – это не просто знаки и звуки. Слова – это инструмент. И есть люди, такие люди, как я и ты, которые могут пользоваться этим инструментом так же легко, как хозяйка пользуется венчиком и сковородкой. Это не волшебство. Это просто резонанс, если использовать термины физики, так любимой тобою.

Ты качаешь головой, ты не веришь и пытаешься возразить, но не можешь. Потому что слова мои кажутся тебе словами безумца, а страшно возражать безумцу. Но послушай, я расскажу тебе правду. Такую правду, как миф.

Жил не так далеко отсюда, да и не так давно, чтоб называть это «когда-то» исландский воин и поэт Эгиль. И владел он мечом безупречно, а словом ещё лучше. Но был дурного нрава и часто со всеми ссорился. Так и рассорился со шведской королевой. Она была неплохая женщина, но чересчур впечатлительная. Как-то на пиру разозлил он её своими непристойными намёками и злыми песенками так, что она залезла в бабушкин сундук и достала оттуда склянку с сильнейшим восточным ядом. Растворила яд в браге, налила брагу в драгоценный кубок из моржовой кости, оправленный в золото, украшенный тонкой резьбой и с поклоном поднесла Эгилю. «Вот», – сказала она, – «доблестный воин, наш сладкогласный скальд, тебе в подарок этот кубок и милость шведской королевы». И будь на месте хитрого скальда кто другой, тут бы и помер он. Потому что, друг мой Серый, даже если знаешь, что дело нечисто и могут дать яду, от даров, предложенных королевами, не отказываются. Но Эгиль только благодарно улыбнулся, принял кубок и начертал на нём пару рун. Разное говорят про то, что то были за руны, да всё неправда. А правда вот что: кубок немедленно лопнул на множество частей, и вся брага пролилась на землю.

Потому что, серый друг мой, слова сильнее кости, сильнее металла и сильнее яда. И даже иногда сильнее камней и растений.

–

Это миф, – сказал Сергей, дрожа от волнения, – так не бывает.

–

Это было, уверяю тебя, и именно так.

–

Тогда он, наверное, был сильный, и так сдавил кубок рукой, что тот лопнул.

–

Хорошая версия. Но, видишь ли, пьян он к тому моменту был уже достаточно для того, чтобы ослабли все мышцы, хотя мысли его оставались сильными. Да всё это пустое. Ответь мне, Сергей, хочешь ли ты получить такую силу, чувствуешь ли ты, что сможешь владеть ей и не дать ей завладеть тобой?

И он ответил «да». Потом Андрей Ильич стал ему рассказывать уже особое: о том, как сплетаются звуки, и как надо уметь читать знаки, как находить места, где слово подуманное обретёт силу, а произнесённое станет реальностью, и как правильным жестом придать мысли направление, как руками вырисовать контур желаемого события. Сергей слушал, повторял слова и жесты, сбивался, сам понимал свою ошибку и снова повторял, и не заметил, как пролетели три часа.

– Однако, – сказал Андрей Ильич, – друзья твои уж, верно, решили, что ты пропал совсем или сбежал, как распоследний трус. Да и дома влетит, если я задержу тебя подольше. Но есть у меня ещё пять минут, чтоб сказать тебе последнее слово. Не знаю, встретимся ли мы снова. Сердце моё хотело бы этой встречи, потому что мало я тебе передал, и слишком многому тебе придётся учиться самому. Нехорошо это – быть самоучкой. Наплетёшь ты петлей, там где простым узлом обойтись можно… – Вгляделся ему в испуганные глаза, смягчился лицом и добавил, – Только помни, как бы тяжко ни было, не говори никому.

–

И даже папе?

–

Особенно папе. Никому ни слова. Пройдёт время… Я не знаю, сколько времени пройдёт, но ты будешь взрослым, Сергей. Совсем большим, умным мужчиной. И ты встретишь других, таких же, как мы. Этот день запомниться тебе надолго. Ты поймёшь, что такое единство мыслей, подуманных синхронно и созвучие слов, произнесённых вместе. Никаких алых галеонов не обещаю тебе, да и то сказать, пройдя здешними каналами, побуреет любой шёлк и запачкается любая мечта. И будут у тебя в жизни слёзы, и печаль будет, и звёзды не спустятся к тебе с небес…

Хотя, кто

знает, может быть одну счастливую звезду ты и поймаешь. Ладно, беги себе, Серый, и тренируйся на бегу!

И Сергей побежал, сочиняя на бегу свою первую считалку – такую, чтобы всегда выпадала на того, кого он захочет.

Тут серо-синий человек остановился, потому что дошёл до точки наивысшего приложения сил. Он уже давно её рассчитал – ещё лет двадцать назад, когда здесь пустырь был, полузаболоченный, ещё когда был наивным мальчишкой. Таким, как все эти тупые примитивные личности вокруг, у которых нет ни интеллекта, ни души, одни жалкие гипертрофированные инстинкты и глупые претензии. Для них эта старая история из его детства – всего лишь рассказ, как взрослый добрый дядя, наверное, пьяненький, пошутил с доверчивым мальчиком. Для него – непрекращающаяся боль, незаживающая рана. Даже сейчас, когда уже всё решено и близко к осуществлению, он не мог успокоиться и всё повторял про себя, сжимая слова в кулак, надеясь нагнать, дотянуться и ударить – «Лжец! Лжец! Лжец!»

Впрочем, в самом главном этот чёртов Андрей Ильич не солгал: сила у него была, и силу эту можно было превратить в умение. И ещё в увлечение на всю жизнь. Слова складывались в картинки, как мозаика, и если первые два года у Сережки ушли на то, чтоб сделать эту мозаику крепкой, несокрушимой конструкцией, всю дальнейшую жизнь он занимался приданием ей красоты. Сначала через знаки, создавая всё более и более изысканные орнаменты, а потом и через звуки, переходя в трёхмерное пространство и вплетая колебания вселенной в свои считалки. Он никогда не называл их заклинаньями, никогда не называл себя волшебником. Скорее мыслил себя математиком речи. И ещё – хранителем. Хранителем тайного знания, хранителем своего города, а теперь уже знал точно, что на самом деле он является хранителем структуры мироздания. Ну, или её разрушителем, если всё удастся.

Хитрая ложь, который был оплетён маленький Серёжа, заключалась в том, что, во-первых, кто-то придёт и поможет (а никто не пришёл и не помог!); во-вторых, что самоучкой быть плохо (и ничего подобного, он всего добился в жизни сам, всё узнал, всё умеет); в-третьих, что слово всесильно … А самого-то главного этим словом и не сделаешь. Узнал это Серёжка в девятом классе, когда влюбился в маленькую чёрноглазую Оленьку, которая пришла к ним в спецшколу из обычной восьмилетки. Она была такой хрупкой, беззащитной и тихой, от волнения постоянно путалась в задачах, даже когда понимала алгоритм решения, и Серёже почти сразу захотелось её защитить, научить, помочь. А потом однажды, когда перед уроком он показывал её простейший способ построения сечений, и она, наклонив по близорукости голову близко к тетрадке, старательно вычерчивала хитрый пятиугольник, секущий призму на равновеликие части, он увидел тонкие кудрявые тёмно-каштановые волоски, выбивавшиеся из под заколотых кос, и неожиданно потянулся к ним пальцами и погладил мягкую впадинку на затылке, она вдруг подняла голову, взглянула на него насмешливо и сказала «Что, нравлюсь?». Он пробурчал что-то невнятно, а Оленька сказала: «У меня парень есть, ещё со старой школы. Он сейчас в техникуме учится. Но если хочешь… Ты вообще-то ничего, умный». Он вскочил, никаких сил не было усидеть на месте, забежал в туалет и сунул голову под кран с холодной водой. Когда поднял глаза, испугался: из зеркала на него смотрело бледное лицо, покрытое бурыми пятнами, с огненно-красными ушами в белую точечку, со светлыми, облепившими кривой череп волосами, с мокрым воротничком, бессильное, жалкое, уродливое…

И Сергей принялся сочинять считалку. Сначала он хотел сделать так, что он был красавцем. Не вышло. Потом, чтоб все считали его красавцем. Опять осечка. Потом, чтоб Олька в него влюбилась. Никакого результата. Он мог словами разрушить кирпичную стену. Он мог вызвать дождь. Он мог поправить сгоревшую лампу в телевизоре или зачинить дыру на брюках. Но над людьми слова были не властны. Продумав ночь и день, Серёжка решился на эксперимент: заперся вечером в ванной комнате, полоснул через ладонь лезвием, зажал рану и стал читать заранее сочинённые слова. Не помогла ни считалка, направленная на остановку крови, ни та, что была придумана для излечения, ни облегчающая боль. А шрам на руке остался на всю жизнь.

Через месяц, когда пальцы стали снова слушаться, он оторвал от растущего в горшке цветка лист и попробовал его приживить. Безрезультатно. Попытался вырастить из почки новый. Нет. Раскрыть набухший бутон цветка. Не возможно. Попытался внушить маме, что растение зацвело. Та приняла всё за шутку. Слова не действовали на живой мир никак: ни объективно, ни субъективно. Серёжка вздохнул и от огорчения вызвал жуткий буран. А назавтра их всем классом вызвали в школу, несмотря на каникулы, и устроили комсомольское мероприятие – заставили чистить дорожки у школы и районных детсадов.

Открытие, конечно, было неудобным. Зато другое открытие, сделанное в тот день, когда Сергею исполнилось семнадцать, искупило всё. В этот день он услышал музыку мироздания, и понял, как всё живое вплетено в неё. Он понял, что может изменять эту музыку. Конечно, легко, нежно, осторожно. Кое-что поправлять, делать крепче, лучше. Он понял, что может сделать мир лучше. Он ощутил себя соавтором Бога. И, наверное, он бы и стал им, если б не эти б-ди.