Читать книгу: «Пламя в парусах. Книга первая»

Шрифт:

Иллюстратор Пони Мушкитёр

ISBN 978-5-0056-1327-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Кого ни спроси, – а поместье Беренхаурт во все времена являло собой пример исключительного комфорта и тёплого, домашнего уюта. В любую погоду, ото дня к ночи, из года в год. Даже для самого не в меру искушённого аристократического семейства это было так. И это было неизменно. Беренхаурт считался желанным призом, яркой мечтой, наградой за победы и выслугу. Во времена не столь отдалённые за право владеть им велись войны, плелись при дворе интриги, лезвия кинжалов сдабривались страшнейшими из ядов. Его же использовали как основной лот на торгах, как последний аргумент в спорах, как приданое на свадьбу молодым. Дабы скрепить союз чем-то более значимым, нежели любовь и страсть.

Не единожды поместье переходило из рук в руки, и в том не было ничего удивительного.

Некогда Беренхаурт назывался совсем по-другому, – сейчас уже неважно, как именно, – и являлся не чем иным, как удельным аббатством, расположенным на плато меж Шеренерских гор. Во времена заката драконьего культа аббатство было отнято у духовенства в пользу нужд и прихотей новых аристократических родов, и именно тогда-то и проявилась истинная красота этого места. Редкие рахитичные перелески были безжалостно вычищены, а на местах тех высажены сады и выложены парковые аллеи; болотца засыпаны, озёра и ручейки углублены. Буйным полевым цветам пришлась по душе здешняя почва, очищенная от сорняков и валежника, а само здание аббатства было основательно перестроено. И всё это великолепие окружали хребты естественной горной котловины, отсекающие прочь весь остальной грешный мирок.

Однако, если у кого и оставались сомнения в красоте и исключительной одухотворённости этого места, – осенняя пора с лёгкостью излечивала этот недуг. Если Беренхаурт запросто мог утереть нос любому богатому имению, то осенний Беренхаурт превосходил даже себя самого. Что, в общем-то, было и неудивительно для продуваемой всеми вольными ветрами долины Эшенгейл. Именно осень и являлась здесь истинным правителем. Осень порою приходила в эти земли когда ей вздумается, и осень же правила здесь бал. Именно осенью всё и началось.

Нынче в поместье было людно.

Речь, разумеется, шла не о суетливой челяди – не о поварах и виночерпиях, конюхах и садовниках, лакеях, постельничих и всех прочих, коим не было числа и без кропотливого труда которых уют этого места оказался бы недостижим. Нет – нынче хозяин созывал гостей.

Беренхаурт вот уже несколько лет принадлежал некоему Альвину Гурдраму Освальду, главе королевской тайной канцелярии, первому сыну своего отца, и человеку, чьё слово нерушимо; прозванному за свои благодеяния «гордостью королей-близнецов». Поместьем он владел безраздельно, и даже самый отчаянный глупец не рискнул бы оспаривать это его право. Как и не рискнул бы пренебречь подобным приглашением или заставлять хозяина ждать сверх всякой меры.

Потому и не вызывало удивления, что большая часть гостей уже прибыла.

Сам же господин Освальд коротал время с приближёнными в одном из скромных своих кабинетов – скромных, согласно его положению, разумеется, – и изучал пригласительные списки. С нетерпением он ожидал прибытия ещё двух герцогинь из Шередила и Осинской длани, а также королевского мастера по науке, семерых высших офицеров, семерых же гильдиеров, включая представителя и воровской гильдии, двух своих самых верных и умелых шпионов, младшей троюродной сестрёнки и, наконец, как ни удивительно, одного самого ненавистного и смертельного своего врага.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

Стук в резную дверь ведьминого дерева, расписанную золотичной краской и украшенную бархатом, неизменно обретал музыкальные нотки. Таково уж свойство этой древесины. Три удара, и каждый отдавал наивысшим почтением и расположением. Разумеется, это был камергер. Только он умел так возвещать о своём присутствии.

– Прошу, входи, Абилейт, – распорядился господин Освальд.

Дверь отворилась, и в проёме показался человек строгого стиля в одежде, исключительных манер в поведении и абсолютной холодности в лице. Камергер.

– Ваше сиятельство! – поприветствовал он господина Освальда. – Госпожа герцогиня, госпожа юная графиня, господин граф, достопочтеннейший учёный… – продолжил, поочерёдно кланяясь каждому присутствующему.

Да, нынче в кабинете хозяина собралось изрядно гостей, и правила этикета неизменно требовали приветствовать каждого из них. Закончив, камергер поместья Беренхаурт повернулся к господину Освальду.

– Ваше сиятельство, – начал он, – ваш особый гость наконец-то прибыл. Сейчас его досматривает стража при непосредственном участии досточтимого Капитана.

– Хорошо, – ответил господин Освальд. – Хотя я и говорил, что это лишнее. Распорядись, чтобы обращались с ним, как и со всеми остальными гостями, Абилейт. Самоуправства я не потерплю. И чтобы Капитан не затягивал сверх всякой меры и поспешил доставить его ко мне. На этом пока что всё. Иди.

Но камергер помедлил.

– Господин, коль скоро я ваш управляющий и вашей милостью мне дано право не стесняться в собственных мыслях и выражениях… – Он потупился. Чуточку изменился в лице. – Дозвольте настаивать, чтобы вы изменили своему решению и распорядились держать подле этого человека несколько стражников!..

– Абилейт, – улыбнулся господин Освальд. Улыбнулся той самой редкой для человека своего положения, возможностей и врагов улыбкой – искренней. – Я ценю твою заботу, старина, но это не стоит твоих переживаний. Если хочешь, разрешаю тебе расположить отряд стражи с Капитаном во главе за дверью. Пусть будут готовы ворваться по первому же моему зову, но не ранее. А теперь иди. Я не в настроении ждать.

Камергер поклонился в пояс и вышел. Разумеется, он собирался воспользоваться данным ему правом. Безопасность господина и его приближённых – превыше всего.

Тем не менее минул почти час, прежде чем последнего гостя господина Освальда доставили в кабинет. Дверь отворилась, и в проёме, окружённый конвоирами, показался человек в чёрном плаще и чёрной же широкополой шляпе по новой королевской моде. Он был безоружен, но правая его ладонь привычно висела на поясе, желая придержать отсутствующие там сейчас ножны. Глаз было не разглядеть. Из-под полей шляпы выглядывала лишь аккуратно подстриженная седая бородка.

Конвоиры отсалютовали, – поочерёдно, дабы пленник ни на миг не оставался без присмотра. Хотя человек в чёрном даже не шелохнулся. Он решил, что не будет вести себя подобно пленнику. Однако и играть роль почтенного гостя он тоже не собирался.

Господин Освальд жестом отпустил конвоиров и те с поклоном удалились. Взгляд камергера блеснул в коридоре за миг до того, как дверь за ними затворилась.

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь мерным потрескиванием поленьев в камине да завыванием ветра по ту сторону витражного стекла. Незнакомец чуть покачнулся на мысках, едва поворотил голову, сверкнул глазами из-под полей шляпы. Господин Освальд – в каком-то смысле врагами они могли считаться в той же мере, что и давнишними приятелями, – восседал в центральном кресле напротив камина, спиной к пламени. Лет сорока пяти отроду, нынешний хозяин Беренхаурта считался ещё совсем молодым, даже по меркам новой аристократии. И не в пример успешным! В кабинете, лишь в мелочах уступающем королевским гостевым палатам, помимо господина Освальда, расположилась ещё целая прорва народу: несколько детишек, юноша, две девицы, дюжина разновозрастных лицемерных аристократов со своими дамами, один старик-учёный, один священник и ещё одна благовидная матрона. Кого-то он знал, кого-то нет. Ну и ещё трое летописцев, застывших над кафедрами с достойной восхищения неподвижностью. Притом все присутствующие, кроме, разумеется, летописцев, расположились весьма привольно, что напрямую говорило о неофициальном характере данного собрания. Это не тот богатый приём, о котором раструбили по всем сторонам королевства, а скорее уж уютные домашние посиделки в тесном кругу. Но сам-то он, доставленный сюда под конвоем, едва ли являлся членом этого тесного круга.

Незнакомец улыбнулся. Сам не знал чему, – просто всё происходящее его вдруг позабавило. Обнаружив в нескольких шагах от себя удобное и, главное, незанятое кресло с тумбой, украшенной фруктами в вазе и вином в бутыли, он, отринув любое смущение, направился прямо к ней.

– Позорное несоблюдение этикета, любезнейший, – как по команде прокряхтел один из нобилей, граф де Оклиаз. – Позорное, и весьма недальновидное, замечу.

– Любезнейший граф, – отозвался незнакомец, устраиваясь в кресло и прилаживая свою шляпу на один из подлокотников. Под ней скрывалось лицо человека почтенных лет. Украшенные серебром седины подбородок и чело придавалиего ему умудрённости, а грубые, глубоко залегшие морщины навевали тоску по множестве выпавших на его долю испытаний. – Среди всего многообразия ответов на вашу, замечу, вполне обоснованную претензию, я хотел бы сказать: а не пойти бы вам к чёрту?!

Не ожидавший подобной дерзости граф аж крякнул, подавившись. Девицы захихикали вороватыми лисичками, дети заохали. Матрона шумно втянула воздух, ничуть, впрочем, не отвлекшись от читаемой книги. Летописцы заскрипели перьями. И только господин Освальд улыбнулся – лживой своей улыбкой, но не самой лживой.

– Скажи, достопочтимый Конрад, – начал он, – ты знаешь, зачем ты здесь?

Названный Конрадом меж тем взялся за бутыль вина:

– Ну, достопочтимый господин Освальд, сначала я решил, что вы хотели бы меня казнить. Избавиться, так сказать, от наболевшего бельма в глазу. Но тогда слишком уж много во всём этом мороки. Ваше здоровье! – Налил в гранёный бокал вина и отпил глоточек. – По той же, кстати, причине я уверен, что вино не отравлено. Затем я подумал, что вы хотели бы меня публично унизить и уничтожить, – но после вспомнил, что это банально не ваш метод. Так что я пришёл к выводу, что у вас есть что мне предложить.

– Верно, – улыбнулся Освальд, – хотя, скорее, это у вас есть, что предложить мне.

– Но у меня за душой нет ровным счётом ничего! – с полуулыбкой ответствовал Конрад, отставил вино и потянулся к яблоку, большому и красному, будто бычье сердце.

Достал из-за полы плаща небольшой кинжал и принялся неспешно срезать им кожуру. Все присутствующие охнули. Все, кроме детей, девиц и самого Освальда.

Хозяин медленно похлопал в ладоши. И спокойно позвал стражу.

В тот же миг дверь распахнулась, и в кабинет ввалилась дюжина человек, вооруженных мечами, полэксами и менкатчерами, а возглавлял их усатый вояка, лицо которого являло карту множества жесточайших шрамов. Именно его и называли здесь Капитаном. Он был неутомимым бойцом, опытным командиром и верным соратником. И он не был глупцом: увидав недавно конвоируемого мирно сидящим в кресле с кинжалом в руке, сразу же всё понял и остановил своих людей. Спал с лица.

– Вот, полюбуйся, Капитан. Кинжал! Он пронёс сюда кинжал. – Голос господина Освальда выражал самое красноречивое ничего из всех возможных.

– Господин. Своей честью клянусь, что мы обыскивали его со всем пристрастием. Я присутствовал при этом лично. После нас его проверил придворный чародей. Дважды. Ни во рту, ни под кожей, ни в… иных местах он не мог пронести оружие в этот дом.

Да, не мог. Но пронёс.

– Господин, – продолжил Капитан, – Я подвёл вас, Господин. Но прежде чем понести наказание, дозвольте распорядиться и обыскать всё…

– Капитан! Достопочтимый мой Капитан, молю, успокойся, – прервал его господин Освальд. – Я не виню тебя и вовсе не намерен тебя карать. Просто хотел показать тебе, старый ты вояка, что всё ещё есть фокусы, которыми даже тебя можно провести. Теперь можешь идти. Продолжай нести службу снаружи моих покоев.

Капитан тяжело отсалютовал и удалился. Освальд повернулся к своему гостю.

– Зря ты так с ним, он редкий образчик доблести и верности.

– Просто набиваю себе цену, – пожал плечами Конрад, вернув яблоко на место.

Нетронутым, если не считать срезанной шкурки.

– Ах да… касательно цены… ну что ж – к делу! – объявил господин Освальд. И без того молчаливая толпа в его кабинете умудрилась сделаться ещё тише. – Вот что я предлагаю: графство Ацерос – полная амнистия.

Ветер за окном затих. Дыхания у всех присутствующих – тоже. Стало слышно, как гости веселятся в противоположном крыле здания. Конрад тоже выдохнул не сразу. Ошибка. Это было ошибкой – выдать так легко свою заинтересованность вопросом. Впрочем, а разве Освальд не знал, что так оно и будет? И разве он – Конрад, – не знал, что Освальд знает? Так или иначе – проклятье! – это в сущности уже не важно. Прозвучала цена, и настала пора обговорить услуги и… условия.

– Амнистия? Полная? – переспросил Конрад, принявшись набивать трубку табаком и сохраняя праздное выражение лица – исключительно проформы ради.

– Полная, – подтвердил господин Освальд. – И безоговорочная. Я освобожу всех пленных, дарую свободу всем невольникам. Верну все земли. В золоте возмещу все лишения. Все, всем и за всё. Вот моё условие. А взамен я хочу получить его – Аридиана Блэкхарта. Всю его историю. Настоящую историю, разумеется, со всеми подробностями его жизни. Всем тем, что привело его к тому, кем и чем он стал. Истину, которую знаешь только ты, потому как только тебе он её и поведал. И ты поведаешь её мне.

Кто-то из приближённых хозяина тихонько шевельнулся. Заскрипели перья.

– Короли не одобрят, – заметил Конрад.

– Короли-близнецы прислушаются ко мне. А ежели нет, ну так они не единственные люди в королевстве. Есть много других, более прозорливых.

Это звучало чем дальше – тем серьёзнее. Сперва предложение невиданной щедрости к врагу, затем речи о нарушении клятвы. Благодетельному мужу не пристало даже думать-то о таком, не то, что говорить вслух и всерьез. И тем не менее…

– Гарантии? – поинтересовался Конрад.

– Моё слово, – отчеканил господин Освальд.

– И только-то?

– Прочнее моего слова лишь моя репутация, добрейший Конрад. А та, в свою очередь, твёрже самого Божественного Откровения! Я всегда служил своему отечеству.

В кабинете послышались испуганные вздохи, зашептались молитвы, руки и пальцы заметались в святых знамениях. Целеустремлённости летописцев при всём при этом оставалось только позавидовать. С упрямством точащего скалы прибоя они записывали каждое озвученное слово – даже об измене и ереси, и не подавали и тени беспокойства.

Напряжённую тишину разрушил смех. Смех Конрада, гостя-пленника, которому пообещали целое графство за рассказ. Он чиркнул огнивом, закурил трубку и медленно выпустил завитки дыма ароматного эльфийского табака.

– Да будет так, – проговорил Конрад, коверкая слова зажатой в зубах трубкой. – Но рассказ мой будет не из коротких, потому советую набраться терпения. Это вам не те истории о чудаках, которым вечно везёт; немощах, которые сами даже нужду справить не в состоянии, или безумцах, заброшенных неведомой силой в чудные миры.

Господин Освальд обернулся на своих приближённых:

– Вот оно. Слушайте! Слушайте внимательно, – рявкнул он в невесть откуда взявшемся гневе и нетерпении. – Здесь сегодня на ваших глазах будет вершиться история! Тех, кто упустит хотя бы мелочь – важную или незначительную, – ждёт позор и забвение!

– Да, именно что, история будет вершиться здесь! – подтвердил Конрад. – И пускай, как и каждая полная чудес и неведомых таинств история, эта начнётся… – Он затянулся, и выпустил густые белесые клубы табачного дыма, – …с тумана.

Глава первая
Гость из тумана

А туман этим утром и впрямь оказался на редкость густым. Сплошная молочная пелена, – пусти стрелу в случайном направлении, и уже ярдов через семь-восемь она наверняка вонзится прямо в мутную па́дымь, да так и останется из неё торчать. Сейчас, привалившись спиной к каменной глыбе и грея промокшие сапоги у костерка, я готов был поклясться, что впервые очутился на этой поляне – так сильно всё вокруг изменилось. Но нет, это были всё те же трижды хоженые мною места, а моя родная деревня лежала лишь в полулиге на запад.

Я – охотник. Я молод ещё. По-хорошему – слишком молод, чтобы ходить по полям да лесам в одиночку. Наши края знатны кабанами и рысями, да и на медведя, неровен час, нарваться можно. Но мне-то ни кабаны, ни медведи нипочём, – я по лесу тихонько ходил, будто мышка, да и слишком уж далеко в чащобу никогда в одиночку не забредал.

По правде сказать, сегодня я и вовсе не собирался в лес. Само получилось.

Что-то затрещало. Недавно освежёванная тушка не удержалась на распорке и соскользнула прямо в огонь. Я поспешил вернуть её на место и закрепил получше. Заодно сбрызнул вином из бурдюка и немного присыпал солью. Это кролик; один из нескольких бедолаг, попавшихся в силки, коего я выбрал себе на завтрак. Ещё немного, и будет готов; а остальные незадачливые его собратья дома отправятся в похлёбку. Три тушки покоились на походном плаще. По соседству с одной прелюбопытнейшей моей находкой.

Сегодняшним утром я проснулся ещё сильно затемно. Распахнул глаза, будто кто мне в них веточки поперёк век вставил, и глядел так в потолок о́тчего дома до тех самых пор, пока не понял, что больше уснуть уже не смогу. Мать, ясное дело, ещё спала, да и отец тоже. Будить их было верным способом огрести нагоняй, а потому я тихонько поднялся и стал собирать вещички. Сперва думал сходить к охотничьему домику – проверить, как сохнут растянутые шкуры, но мой лук и всё необходимое было под рукой, а потому я направился прямиком в лес. Походил-побродил, о жизни подумал, проверил силки – те, которые сумел отыскать. В овраг скатился. Чуть позже даже напал на след луговой косули – и как это она сюда забрела? – но выследить, в конце концов, так и не сумел. Зато, собираясь в обратную дорогу, нашёл нечто удивительное.

Я снова взял находку в руки, покрутил, осмотрел со всех сторон. На диво точная фигурка голубицы – будто живая пичуга взяла да и обратилось в древо. Мастер мог бы гордиться такой поделкой, вот только эта была покрыта корой и выросла на ветке дерева; а, отломив её, мне ещё и листву пришлось обдирать. С самого прихода лета ходят слухи о таких вот диковинах в лесу: то голова зубра на стволе векового дуба отпечатается, то заяц на корневище как живой воссядет. Охотники постарше всё чаще такие истории рассказывать стали, и я им сперва-то не верил… до этого вот самого момента.

Голубицу я решил забрать с собой. Хотел показать её отцу с матерью – вдруг чего интересного расскажут или похвалят? Но это подождёт; прежде я задумал ещё несколько дел, и ради них не лишним мне будет немного отдохнуть и подкрепиться.

Костерок выстрелил снопом искр; лёгкое дыхание ветерка повело стебли высокой травы в сторону. Зашелестели колосья, заклубился туман. Идиллия. Я снова привалился спиной к глыбе и, сложив руки на груди, прикрыл глаза. Глубоко и шумно вздохнул, наслаждаясь ароматами. Думал даже немного вздремнуть… но не вышло.

На душе у меня вдруг стало неспокойно. Что-то – сразу и не скажешь, что именно, – меня встревожило. Что-то насторожило. Некий звук. Не звук даже, – одно лишь его ожидание. Как если бы сердце решило биться чуточку сильнее и громче. Топ… топ… топ… Это шаги. Не разобрать, какого именно зверя; но зверя, без сомненья, крупного.

Я разлепил веки. В единственный миг поляна утратила всё своё умиротворение в моих глазах. Стебли травы теперь гневно хлестали на ветру, полы тумана скрывали хищников и чудищ. Рука моя сама потянулась к луку, и я не стал её одёргивать.

Не то чтобы я был из пугливых, но отец мой, бывший гвардейский сотник, всегда повторял: «Можешь держать ухо востро – держи!». Я подхватил свой тисовый лук, выдернул четверку стрел из колчана и полез на верхушку каменной глыбы. Уселся на ней, как на смотровой башенке, наложил стрелу на тетиву и принялся, будто филин, крутить головой из стороны в сторону. Высматривал того, кто потревожил мой покой.

Сам себя в тот момент я воображал стражником на боевом посту, но, оказалось, кровь в моих венах взыграла напрасно. Во мгле проявился силуэт, и стоило ему только обрести форму, как стало ясно – никакой это не зверь и не чудище, а обычный человек, что отмерял свой путь увесистым посохом. Странник. Обычный… да не совсем.

Головным убором ему служила чудная плетёная шляпа с широкими полами, скрывавшими лицо по самую переносицу. Белёсая рубаха и коричневые штаны явно предназначались кому-то более тучному, а из-за алого кушака выглядывала деревянная дубинка с обмотанной рукоятью, которую незнакомец носил на манер меча в ножнах. На переброшенной через плечо верёвке болтался потёртый вещевой мешок.

За свои пятнадцать годков подобные одежды я видел разве что в книгах, и никогда прежде не встречал воочию. Очевидно, что глазам моим предстал чужеземец из некой далёкой страны. И хотя только дураки относятся к чужакам легкомысленно, как я ни старался, а настороженность моя сменилась жгучим любопытством.

– Эй. Эй! – окликнул я странника.

Окликнуть-то окликнул, но сделал это до того невежливо – не убрав пальцев с тетивы, – что сам тотчас же едва не зарделся от стыда. Незнакомец остановился, а я, перебросив лук через плечо, принялся поспешно разоружаться.

– Приветствую! – снова крикнул я, заталкивая неладные стрелы за пояс.

Незнакомец не ответил. Он остановился вполоборота и на меня даже не взглянул. Хотя, если б и взглянул, наверняка из-за своей дурацкой шляпы ничего бы не увидел. Казалось, он прислушивался, и у меня сразу же возникла догадка: быть может, он слеп? Это объяснило бы шляпу, но… одинокому слепцу в наших краях просто неоткуда взяться.

Незнакомец меж тем отвернулся – собственно, только тогда-то я и понял, что его голова всё же была обращена ко мне, – и зашагал прочь, не обмолвившись и словом. Он прошествовал мимо моего лагеря, ударяя посохом в землю, и стал постепенно удаляться.

– Эй, подожди! – крикнул я ему вослед и принялся торопливо спускаться.

Спустился. Точнее, скатился кубарем. Обломил одну из стрел, да ещё и в костёр наступил, вновь уронив тушку кролика на угли, но внимание чужеземца так и не привлёк.

И идти бы ему своей дорогой дальше… но так ведь брёл он в никуда!

Моя деревня, что носила название Падымки́, располагалась на косом полуострове, сквозь который бежала река; совсем недалеко от моря. Пожалуй, это было самым глухим местечком на всём Драриндаине, – одном из островов Атаранской гряды, что в Светлом море. Даже сборщики податей – и те заглядывали к нам не часто, хотя до ближайшего городка было не более двух дней пути. В Падымки вела единственная дорога, но среди скал у восточной окраины таилась ещё и малоприметная бухта. Бухта Контрабандистов, названная так вовсе не ради красного словца. Именно оттуда-то – морем – чужак и прибыл.

Сама же деревня вовсе неспроста заимела такое название: хоть и вела к ней отвоёванная у леса дорога, но незнакомый с местностью путник наверняка заплутает, покуда не посчастливится ему разглядеть дым печных труб над холмами и изломами. Такая уж у нас земля. А в нынешний час печи не топили. Чужеземец шёл почти правильно, но взял слишком южнее. Совсем скоро он выйдет к клифу, который обрывается прямо в бурлящее море, и, коли жизнь ему дорога, неизбежно повернёт на север. Просто не сможет в тумане отыскать иного пути. Пройдёт мимо Падымков, хотя деревня будет у него прямо под боком, и наверняка на веки вечные пропадёт в густых лесах.

И, казалось бы, мне не было дела до его судьбы. Но ведь это не по-людски! Хоть он и чужак, но он на моей земле, и позволить ему плутать в безвестности значило бы не только совершить грех безразличия, но и попрать все правила и обычаи гостеприимства.

А священные те обычаи почитались, насколько я слышал, у всех добрых людей по всей-всей земле. Быть может, о них ведомо и чужеземцу? Я смахнул с лица выбившиеся из очелья пряди и, шагнув ещё немного вперёд, прокричал:

– Гелиадр здравствует, путник!..

Чужак остановился. Обернулся. Довольно резко, ломано, но без видимого напряжения. Значит, язык он понимал, и ему ведомы были священные законы.

– Друг?! – продолжил я меж тем. – Или же враг?

Таковыми являлись слова приветствия. Те, что я сумел запомнить, вычитав их некогда в книгах. В ответ чужеземец развернулся и направился прямо на меня, всё так же отмеряя шаги гулкими ударами посоха. Хотя на поверку тот оказался обычной корягой в человеческий рост.

– Друг, – прозвучал ответ, сдобренный донельзя странным акцентом.

Сам я, надо сказать, был довольно высок для своих годков, но чужеземец заметно превосходил меня в росте, а взгляд его оказался тяжёл и умудрён опытом прожитых лет. Больше не оставалось сомнений, что он зряч. Вблизи его одежда казалась ещё более удивительной и замысловатой, а то, что я сперва принял за дубинку у него на поясе, в действительности оказалось причудливого вида чуть изогнутым мечом в ножнах.

Я тяжко сглотнул и едва не подался прочь от чужеземца, так сильно его взгляд давил на меня. Однако он терпеливо ждал, и я понял, что должен продолжить приветствие.

Вот только теперь вспомнить правильные слова никак не получалось.

– Раз… раз ты друг, то дозволь приветствовать тебя на этой земле, чужестранец, – произнёс я и, лишь единожды запнувшись, немного утвердился в своей решимости. – Но знай, что ты сбился с пути и бредёшь обратно к морю. Если желаешь, я могу отвести тебя в свою деревню… но прежде – не разделишь ли ты мою трапезу?!

Последние слова я выпалил совершенно необдуманно, и сам же им и ужаснулся. Заместо разума во мне сверх всякой меры взыграло любопытство. А это – ошибка.

Более того, оглянувшись, я увидел разорённое моей собственной поспешностью место постоя. Вещи разворошены и раскиданы, костёр почти затух, еда в золе.

И тем не менее чужеземец отступил на шаг и произнёс плохо внятное: «Почту за честь». Я сперва даже и не понял, что он сказал. А поняв, поверил далеко не сразу!

Но это оказалось никакой не издёвкой, и злого умысла в словах чужеземца тоже не было. Он принял моё приглашение, и вместе мы устроились у костра. Я очистил пригоревшую тушку от золы и разделал её прямо на камнях; с собой у меня оставалось ещё несколько домашних лепёшек, да и пригоршня ягод набралась. Всё это, включая и вино, я предложил своему гостю. Отказываться он не стал, хотя, скорее, из вежливости. У него же с собой в достатке нашлось сухофруктов и вяленого мяса, а ещё он предложил мне некий пряный напиток: разлил его по маленьким чашечкам, но не позволял к ним притронуться, пока те не нагрелись у костра. Вкусный, необычный, но слишком крепкий.

Отзавтракав, я наконец-то закончил донимать чужеземца расспросами и предложил ему двинуться в путь. Только предупредил, что по дороге мне потребуется сделать ещё одну короткую остановку. Он, ясное дело, не возражал.

Не прошло и получаса, как я предстал перед одиноким каменным постаментом, на котором покоилась бронзовая чаша. Опустился перед ним на одно колено. Это была могила. Место захоронения моего деда, ушедшего из жизни ещё до моего рождения. И хотя я никогда не знал его, отец частенько потчевал меня удивительными историями его жизни – одна невероятнее другой. И потому я безмерно уважал его. В лучшие свои годы он был лихой авантюрист и торговец, ловелас, путешественник и мот, и из жизни ушёл в почтенном возрасте ста семнадцати лет. Не от ножа или стрелы, но по естественным причинам. Гайо – верховное божество света и пламени, – забрал его в свою обитель.

Я потянулся к поясной сумке и достал оттуда чуток самодельных благовоний, немного трута, масло и огниво. Сложил всё это в чашу, залил маслом и поджёг. Именно так у нас и было принято хоронить и поминать ушедших: в огне, и огнём. Не все, ясное дело, удостаивались священных похорон: люди беднее или слабее верой хоронили своих умерших в сырой земле или холодных склепах. Но дед мой был человеком особенным.

Дело было сделано. Я поднялся, отряхнул колени, и вместе с чужеземцем мы направились в деревню. Об оставленной у привала дивной голубице я совсем позабыл.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

– И ты так легко согласился стать его проводником?

Укор в голосе матери всегда отдавал лёгкой иронией, – словно ты совершил нечто необычайно глупое, и чудно́, что сам этого ещё не осознал. Нынешний день исключением не был. Потому-то они с отцом так редко и спорили – стоили друг друга.

– Ну а что ещё мне было делать? – пожал я плечами. – Не пообещай я ему показать дорогу, он меня дальше и слушать бы не стал; ну а так поведал столько всего интересного! Он же прибыл издалека, мама. Он – путешественник!

Моя мать чуть скривилась, бросила взгляд на чужеземца. Тот стоял чуть поодаль от охотничьего домика. Стоял как статуя, держа обе руки на виду и подальше от меча, и тем не менее несколько человек из деревни демонстративно проверяли луки у него на виду.

– Ну и откуда он? Кто он таков, представился?

– Он назвался урождённым чаандийцем, мама. Сказал, что странствующий воин, что зовут его Такеда Кеш… Такеда Кенши, и чтобы я скорей отвёл его к господину нашей деревни.

– У нас в деревне нет господ, – отрезала мать. А то я не знаю.

– Я ему так и ответил, на что он спросил, будет ли ему в таком случае дан кров на один день и одну ночь? А затем он обещал уйти. Я решил, что кто-нибудь его да приютит.

Мать нахмурилась, отчего племенные татуировки заплясали на её лице. «Энилин, пора уже выступать!» – вслух заметил один из охотников, но она только отмахнулась.

– Прости, мама, ты злишься?

– И да, и нет, – вздохнула она. – Ты не очень-то осторожен, Неро. Чужакам нельзя вот так вот просто доверять. И тем более вести их домой и поворачиваться к ним спиной.

– Но я и не поворачивался…

– Я видела, как вы шли.

Я насупился. Замолчал. И хотя даже ежу было понятно, что она в общем-то права, меня так и подмывало с ней как-нибудь поспорить. Только вот в голову ничего не шло.

Моя мать была охотницей, и среди всех прочих в нашей деревне она отличалась удивительным мастерством. Это по её стопам я пошёл, когда покинул академию, и она самолично учила меня всем премудростям. Как тихо ступать, как метко стрелять, как правильно чуять, смотреть и слушать, чтобы в дремучем лесу сойти за своего; какую воду пить, а от какой бежать, какие коренья есть, а какие – нет, и всё в таком духе. Лучше, чем с охотой, она справлялась только со мной, если мне вдруг случалось набедокурить.