Читать книгу: «Буратино и спички. Короткие рассказы для тех, кому не спится по ночам»

Моим друзьям и всем тем,

кто оказался случайно рядом,

в ненужном месте

в ненужное время

© Андрей Мошанов, 2021

ISBN 978-5-4485-3603-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1
Детство ренегата

Я родился с левой стороны от ж. д. узла Киров-Сортировочная в бараке на Деповском переулке в дремучем провинциальном городишке и провёл детство с набором из нескольких вполне стандартных фантазий, которые щекотали мое воображение до пубертата и какое-то время после него.

Детство запомнилось драками с малолетками с правой стороны, ночными гудками поездов прибывавших и отправлявшихся под безразличные объявления диспетчера с уставшим голосом, невинным щипанием пьянчуг у привокзальных ларьков, запахами паровозной гари, да мало ли ещё чем, пока в одном из ларьков не открылся пункт приема стеклопосуды.

Менеджмент этого предприятия страдал несовершенными представлениями о логистике. Бутылки принимали спереди, но складывали их позади ларька и это быстро позволило мне отточить до совершенства технологию многократной сдачи одних и тех же бутылок в одни и те же руки.

Примерно это же время я считаю днем рождения моей интуиции, которая очень вовремя подсказала мне, что пора менять ларек, и тем самым способствовала, по крайней мере, двум положительным моментам в моей жизни: переходу на межрайонный операционный размах и сохранению аутентичных форм лица. Хотя нос в его девственной форме мне так и не удалось пронести сквозь годы юношеских дерзаний.

Приближался день приема в пионеры и значимость этого момента рождала в душе необьяснимую истому, требуя безусловного самоoчищения и перехода души в новые гуманистические состояния. Школьные плакаты кричали со стен «Будь готов!», и будущее представлялось волнительным и загадочным, словно вот-вот предстояло проткнуть своим сломанным и таким же длинным как у Буратино носом тот самый плакат над камином и обнаружить за ним тайную дверь во взрослую жизнь.

Эта дверь долго не открывалась, а когда наконец-то со страшным скрипом пошла, то выяснилось, что ни я, и ни кто из моих друзей так и не был «готов» ни к чему из предстоящего, несмотря на взятое однажды обязательство «быть». И жизнь покатилась под горку без какого-либо шанса затормозить с пугающим ускорением. Она шумела как самокат сделанный из куска половой доски «сороковки», черенка от соседской лопаты и четырех подшипников Челябинского тракторного завода.

Меня не приняли в пионеры с первого раза без особых объяснений, и я явственно ощутил свою ущербность перед счастливчиками из первого набора. Mне было так непривычно смотреть в глаза моей маме, словно я подвёл её ни за что, ни про что. Я готов был провалиться сквозь землю от неуёмного стыда, который как паяльник прожигал меня насквозь, когда мы оставались одни и вместе молчали. Но всё по-тихоньку загладилось, ведь родители всегда прощают своих детей практически сразу, не успев даже толком на них обидеться.

Я просыпался ровно в 06:00 под звуки Гимна СССР, который eжедневно напоминал всем жителям нашей страны о том, что «кто не работает, тот не ест», а бабушка уже начинала растапливать печь и греметь эмалированной посудой нарочито громко, словно посылая куда надо тайный сигнал о своей лояльности к заведённым порядкам. Мой дед был военным и я вcё чаще думаю сегодня, что моя бабушка встречала эти моменты рождения нового дня стоя по стойке «смирно», держа руки по швам и равняясь на черный круг радио. Она как-то смиренно, по-толстовски не желала противиться никакому злу насилием и, скорее всего, так оно и было, но узнать этого я тогда достоверно не мог, так как еще сладко дремал около получаса.

Для всех кроме неё это было, пожалуй, сладкое чувство безнаказанного обмана и блаженства от того, что этот бесцеремонный голос, призывавший уже в 6 часов 05 минут «поставить ноги на ширине плеч и начать урок утренней гимнастики», не мог доподлинно знать, кто из 250 миллионов строителей социализма в действительности участвовал в этой физкультурной вакханалии. По крайней мере, за всю свою жизнь я так и не встретил ни одного человека искренне сознавшегося в этом.

Оставшееся время до всеобщего подъема напоминало плавание на ветхой шхуне по волнистому морю. Когда я ненадолго снова засыпал, она то клевала всем носом в мягкую волну, то выныривала обратно, вытаскивая тебя на поверхность, а там меня уже встречали сюрреалистические звуки умалишенного пианиста аккомпанирующего невидимым физкультурникам где-то по средине Индийского океана.

Прощание с этой идилией происходило всегда в одно и то же время, когда в 06:37 злобный голос требовал «внимания-внимания» и извещал, что скорый поезд Москва-Нижний Тагил прибывает на третий путь. И никто с этим не мог ничего поделать многие-многие годы и всем приходилось вставать.

Родители всегда поражали меня своей монолитной верой незыблемость политического ландшафта страны и в общепринятые сведения об устройстве мира, и я видел как они светились особенным энтузиазмом, убегая ни свет ни заря на работу. Сотни переполненных автобусов развозили тысячи людей, собранных в пачки по профессиональному признаку, по стройкам, заводам и гос-учреждениям, вытрясая из них остатки сна по пути к своей цели и незаметно превращая их выглаженную с вечера одежду в одинаковые робы пилигримов на выходе.

Подъехав к месту назначения, люди вылетали пробками из дверей автобусов и пулей бросались в рассыпную, словно несчастные домашние собаки привыкшие к ежеутреннему опорожнению, но запертые запойным хозяином в квартире до вечера. Подобную модель поведения я наблюдал много позже по прибытию океанского круизного лайнера на остров Кюрасао после трёх дней дрейфа из Майми. Лица, скорость высадки на берег и резвый старт с места большинства участников этой капиталистической формы отдыха напоминали мне масштабный эксперимент с собаками Павлова, направленный однако на сей раз на исследование физиологических лимитов их моче-испускательной системы.

Туристы-павловцы совершив несколько бессмысленных кругов по центру острова в скором времени успокаивались и, замедляя обороты, в конце концов выпускали шасси и пикировали на ближайший бар, где и коротали время до следующего отплытия в состоянии полного счастья. Так и наши люди в своё время, добежав до проходной, казалось мгновенно находили себе уют и покой, исчезнув за её железными клыками до самого вечера, пока железный турникет не выплёвывал их ровно в 17:01 обратно на всё те же остановки.

Это было странное время, когда все радовались примерно одинаково, хотя и возможно чуть-чуть по-разному грустили. По крайней мере в нашем городе это было именно так. Снаружи всё и у всех было ровно, но внутри, конечно же, полыхали пожары, горели трубы, свербили сверчки, ныло под ложечкой, покалывало в груди, изнывало от томления и чесалось на спине. Как шепнула мне однажды в автобусе одна бабка страшным голосом, это всё было из-за американцев, которые захоронили где-то у нас в областисвои радиоактивные отходы. Xотя я думаю, что не только из-за них. Здесь у всех, всегда и во все времена свербилось, чесалось, ныло и покалывало.

Со времён Бориса Годунова, отправившего сюда в ссылку боярина Василия Никитича Романова (дядю будущего основателя династии Романовых, царя Михаила Федоровича), этот богом забытый край надолго приобрел славу ссыльного. Несмотря на какую-то тысячу вёрст, отделявших его от белокаменной столицы, сюда в огромных количествах десятилетиями свозилась бунтующая интеллигенция, герцены и салтыковы-щедрины, шумные александры грины и тихие вольнодумцы c опиумными лицами, сочинители язвительных памфлетов и настоящие люди дела, пацаны-декабристы, несметное количество буйной гопоты, дзержинских, азиных, а также прочих робингудов и налётчиков всех мастей и народов. Здесь было не реально пройти мимо друг друга и не подхватить если не туберкулезную палочку, то как минимум заряд анархизма, иначе откуда взялась бы эта плеяда сумасшедших заболоцких, циолковских, бехтеревых, которые, перевернули бы мир с ног на голову гораздо раньше, родись они не в Вятке, а в Лондоне и доберись они до Оксфордской библиотеки в своем отрочестве, а не десяток лет спустя.

Я точно знаю, что именно этот город пропитал меня угарным газом своего ментального андеграунда и поселил во мне тот особенный цинизм, которые многие сегодня принимают за тонкий английский юмор. А по мне, так это он и есть социалистический реализм.

Глава 2
Урок рисования

Тогда пили все, но не так обречённо и ритуально как их родители. Пили больше для бравады, a не от необходимости загнать глубоко под кожу животный страх и подниматься во весь рост в атаку, как мой дед на втором Белорусском фронте.

В жизнь очень незаметно вошел и пустил корни этот пост-гусарский синдром, когда выпитый залпом стакан стал первым признаком мужской сексуальности и производил неотразимое впечатление на окружающих и особенно на дам, мучительно мечтающих о своем Д'Aртаньяне. Конечно, водка была тогда лучше и вкуснее, и мне казалось что люди ею питались. Люди пили все больше и больше, а при этом все вокруг только и говорили о том, что скоро наступит коммунизм. Именно поэтому эти два понятия слились в моем детском мозгу воедино и в какой-то момент мне начало казаться, что этот самый «коммунизм» наступит именно тогда когда все сопьются. Я почти не помнил своего деда трезвым и поэтому этот сценарий эволюции мира мне представлялся очень безрадостным. Тогда я понял, что совсем не хочу, чтобы этот коммунизм наступил когда-нибудь вообще.

Урок рисования во втором классе был посвящен городу будущего и наша учительница Белла Давыдовна Бернштейн раздала листочки бумаги, сказав, что нам даётся задание используя всю нашу фантазию, изобразить будущее, которое нам предстоит всем вместе построить.

Я увлеченно рисовал небоскрёбы, соединял их трубами, переходами, вешал на их стены загадочные антенны и выдуманные устройства, которые ещё предстояло изобрести человечеству. Между моими домами сновали летающие тарелки и летали сгустки космической энергии.

Я посмотрел на свой рисунок с гордостью. Да! Это мой город будущего! В нём не будет ни вокзалов с их пивными ларьками, ни их вечных спутников-забулдыг, а дома будут как межпланетные станции, в которых обязательно должны быть бесплатные аппараты газированной воды и, самое главное, в нём не будет музыкальной школы. Я был уверен, что в будущем люди будут рождаться сразу с запрограммированным умением играть на скрипке или пианино и не будут тратить столько времени, гоняя пальцами по клавишам взад-вперед эти бесконечные гаммы.

«Дети, – сказала учительница, – подписываем работы и сдаем через пять минут».

Я ещё раз взглянул на свой шедевр с желанием его улучшить. В самом верху ещё оставалось место, как раз между крышами трёх небоскрёбов и краем листа, и я скорее подсознательно дорисовал на их крышах три транспaранта, на которые наткнулся недавно, болтаясь по школе около кабинета завхоза и которые видимо были уже приготовлены для октябрьской демонстрации.

Родителей вызвали в школу. Мама не поднимала глаза, а отец закашлялся, но всё-таки смог один раз взглянуть на мой рисунок.

А мне он, честно говоря, нравился! Да и буквы на плакатах «Коммунизм – наша цель», «Наша цель – коммунизм» и «Цель наша – коммунизм» получились довольно ровно.

В тот день родилось моё космическое одиночество непонятого художника, а я пошел осваивать стены и заборы. Вот так я стал первым советским Бэнкси, которому пришлось начать свой творческий путь с простых иллюстраций к наиболее популярным надписям того времени из трёх, четырёх, ну максимум пяти букв.

Глава 3
Ножик

Истина в вине, говорили древние, но я уверен, что им просто повезло, потому что они не пробовали ту дешёвую красулю, которую продавали на разлив в ларьке около нашей остановки. Мой дед любил пропустить пару стаканчиков в течении дня. Вино било не только в башку, но и в желудок и он подолгу сидел в нужнике с папиросой Беломор. Зайти туда после него было просто невозможно в течении нескольких часов. Все домашние, зажмурившись от страшной вони и задерживая дыхание, проносились ракетой мимо нужника и крепко хлопали входной дверью в дом, когда входили или выходили на улицу, как бы давая волю чувствам и физически наслаждаясь возможностью вздохнуть всёй грудью.

Вскоре в сенях около дверей в нужник появилась надпись оставленная неизвестным автором «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», но вычислили меня довольно быстро.

Последние годы дед перестал цапаться с бабушкой, много листал газету «Правда», увлёкся животноводством, завёл кроликов и часто брал меня пострелять из мелкашки в тир, который стоял прямо на входе в Кòровский парк. Я естественным образом считал, что этот парк как-то связан с сельским хозяйством и всегда верил, что где-то здесь, в его глубине должны гулять коровы. Я всё искал их глазами за железными прутьями его ограды, но моё разочарование было полным, когда Кор оказался всего лишь Клубом Октябрьской революции. О ней я знал не больше чем все живущие около вокзала: что это было примерно как взрыв сверхновой звезды. То есть, был вселенский вакуум, всемирный мрак, потом взрыв, исчезли мамонты, из разлива вышел Ленин, выстрелила Аврора, случилась революция и всё, началась новая жизнь: отдал по возможностям, получи по потребностям, а про разницу вопросов не задавай.

В отсутствии какой-либо связи с животноводством, в парке оказалась танцплощадка и парашютная вышка, по субботам играл оркестр! Люди ходили парами, культурно отдыхали, мужчины курили тот же Беломор и пили тo же самое вино, но запах был другим, торжественнее, что ли…

В привокзалье деда знали все, и стоило ему вынырнуть из нашего переулка на первую улицу ведущую к Кору, как он тут же обрастал знакомыми, знакомыми знакомых, друзьями друзей, и вся наша разношёрстная компания, состоявшая из людей разного возраста и разной степени трезвости, заваливалась в тир. Мне давали сделать свои пять-десять выстрелов и инициатива переходила к ним. Большинство из них были фронтовики, а один, который всегда побеждал всех в этом противостоянии с железными утками и шарами (не смотря на сбитые прицелы), был вообще без одной руки. Меня награждали мороженным «Пломбир», оно не известно откуда возникало, и у меня надолго появлялось ощущение того безмятежного счастья, которое на некоторое время замедлило мой приход в настоящий мир с его реальными товарно-денежными отношениями. Счастье даже временное это страшный инструмент он обезоруживает расслабляет и отвлекает от первопричин примерно так как это произошло с китайцами которых англо-саксы подсадили на опиум а то бы они давно начали восстанавливать свой шелковый путь из Пекина в Париж а так удалось сдержать желтую заразу как говорила наша соседка тетя Валя работавшая санитаркой в венерическом диспансере после открытия в нашем городе вьетнамского рынка.

Перевозбужденный общением с большими мужиками, я убегал обратно, на свою территорию счастья в поисках новых приключений и оставлял их завершить свой день несколькими традиционными кругами по площади и прилегающим к ней точкам общепита.

Дед никогда много не рассказывал о войне, и я только знал, что он был сильно ранен и выжил, и ещё получил две медали. В нагрудном кармане гимнастерки он всегда носил широкую стальную железяку (на всякий случай!), которая и спасла его однажды. «Сам сделал – страшно было. Oчень», – признался он мне как-то. Только поэтому пуля не попала в сердце, а скользнула вниз и вынесла два последних ребра, пол-желудка и часть селезёнки. Я видел эту зияющую во весь его бок впадину раз в неделю, когда мы все ходили в железнодорожную баню, где он с особой заботой тер её мыльной мочалкой и очень аккуратно прикладывал к ней в парной свой веник.

По праздникам у нас любила собираться родня, праздновали шумно, съедали огромное количество пельменей с водкой и сразу после этого принимались рассказывать свои любимые истории. Каждый рассказывал свою, не обращая никакого внимания на то, что все уже давно знали её наизусть. Я благодарен деду за то, что он бесчисленными повторениями своей любимой истории прочно впечатал в мой мозг своё кредо «на всякий случай».

Приближался его юбилей, по-моему 65 лет, в магазинах было не на что посмотреть – только зайти и прослезиться – но мой отец достал где-то складной ножик. Где он его взял никому было неизвестно. Моему любопытству не было предела и я, выследив где его хранят, стал кружить вокруг того места, постепенно сужая круги как акула вокруг жертвы,. Уже через пару дней я держал его на ладони, наслаждаясь его законченным видом как у шедевра мирового искусства. На ручке была накатка сеточкой, а лезвие открывалось с волнующим кликом и блестело как посеребрённая луна. Ещё через пару дней я тихо носил его в кармане по несколько часов в день, просто, чтобы ощущать и наслаждаться его солидным весом и нереальной ценностью, и всегда клал на место.

Мои нервы не выдержали за два дня до праздника, когда мне позарез стало нужно проковырять отверстие для пальца в каком то обрезке доски, которой отводилась роль винтовки. Из нее я собирался помочь Гойко Митичу из фильма Чингачгук Большой Змей разобраться с пьяницами-ирокезами шатающимися по нашему переулку. Я мог бы попробовать просверлить то отверстие, но не знал, где лежит коловорот, да и работа с ним требовала своего умения. Тогда я решил, что такая вещь, как этот ножик, уж точно сделает свое дело.

Я очертил карандашом маленький круг на этой доске и, загнав ножик остриём в место предполагаемого курка, начал раскачивать его из стороны в сторону и поддевать частички древесины. Страшных хруст заставил содрогнуться меня от ужаса, сталь острия не выдержала и обломилась, оставив самый кончик в доске, а душа моя как оборвавшийся лифт камнем пролетела прямо в пятки.

Это был п****ц – именно тот слово, которое я много раз слышал в тире в тот момент, когда очередная мишень покорялась однорукому снайперу.

Это очень ёмкое и многозначное понятие, которое незаслуженно не входило в школьную программу изучения русского языка, было настолько глубинным и гипер-философским, что полностью понять его в моём возрасте было невозможно даже если часами глядеть на жертвенную обреченность железной уточки-мишени.

Но сегодня, в этот черный день календаря, я сильно продвинулся вперед к пониманию его полного смысла. Более того, я добавил к нему ощущение конца света заполнившее меня всего целиком. Такого конца света, что даже выражение моих ошалевших от ужаса глаз не могли в полной мере отразить ту трагическую гамму чувств охватившую меня.

Это был самый чёрный период в моей жизни. Не проходило и дня, чтобы я не был в чем-то виноват. Родителей вызывали в школу, соседи жаловались, я ломал или портил всё, что попадалось мне в руки. Я был просто как царь Мидас с точностью до наоборот. Тот превращал всё к чему прикасался в золото, а я похоже всё превращал в ….

Кстати, о говне! Моих родителей совсем недавно отчехвостили в школе. Очередной скандал только-только утих. Я был один единственный, кто не прошел диспансеризацию и не сдал спичечный коробок со своим калом школьной медсестре.

– Ты куда его дел??? – спрашивала мама – ведь ты его ещё утром нёс в школу!

– Принёс и сдал. Это они его потеряли, – буркнул я, совершенно смутившись и желая только одного – умереть с этой страшной тайной как разведчик Бонионис в каком-то фильме про войну.

Получилось так, что надо было его подписать, а я забыл. Медичка, женщина приземлённая, без малейших признаков интеллигентности и даже без мужа, начала перебирать коробки с фамилиями и выкрикивать их вслух:

– Петров, Сергеева, Коновалов, Смирнова…

Тут она увидела мой и спрашивает:

– А это чьё говно?

– Моё, – с трудом выдавил я и покраснел. Все прыснули от смеха. Зачем она так!? А ведь там стояли все девочки из нашего «А» класса и Наташа из «Б» класса тоже…

– Твоё тогда подписывай, – рявкнула она и сунула мне его обратно в руки.

Я схватил коробок, выбежал за дверь медкабинета и, желая как можно быстрее закончить этот позор, быстро написал поперек коробка «это МОЁ говно» и поспешил скрыться, бросив его в общий поднос.

Ума не приложу почему его потеряли в областной поликлинике, но дед сразу сказал родителям:

– Было бы из за чего так растраиваться, одним говном больше, одним меньше, нагуляет уже к утру! Коробков правда пустых нет, но и это не беда! Найдём!

Но маму и отца тогда это сильно разволновало. Их как раз в те дни увещевали вступать в партию и они как-то болезненно относились ко всему, что могло бы помешать им соответствовать. Думаю, что история с говном могла сыграть свою роковую роль, но впрочем не уверен, хотя я точно знаю, что дед защитил меня не спроста, он наверное чувствовал свою причастность к моему очередному кризису непонимания в школе и постарался сгладить эту эскалацию.

На прошлой неделe я выполнял домашнюю работу по русскому языку, бабушка-медсестра ночевала в райцентре у сестры и спрашивать пришлось деда, который, отвечая на мой вопрос, перепутал аорту с уретрой. Ему это было, конечно, простительно, ведь он был в больнице всего один раз в жизни – после ранения на фронте и то пролежал там несколько месяцев в полном беспамятстве. Так или иначе, в моей домашней письменной работе появилась фраза «первомайская демонстрация медленно двигалась по главной уретре нашего города, приближаясь к трибуне, на которой стояли руководители области и партии». Но это уже отдельный п***ц, о котором даже и говорить-то не очень хочется…

Вобщем, я сложил ножик и тихо вернул его на место….

Драмы в детстве отличаются от взрослых трагедий разной степенью безысходности. Когда ты мал, ты всегда надеешься на чудо, что вот-вот приедет волшебник в очках Гарри Поттера, Дед Мороз, Старик Хоттабыч, кто угодно и всё поправит, но с возрастом эта надежда истончается, хотя и пропадает всегда последней. Чудес во взрослой жизни не бывает, если только ты не подстраховался и не сделал чего-нибудь «на всякий случай». А если нет, то такие как этот злой п***ц всегда подкрадываются незаметно и бьют в самый поддых.

Я не знал что делать. Я пытался задержать время силой мысли и смотрел на стрелки часов по несколько минут не отрываясь, но они всё-равно двигались, а день праздника даже не собирался задерживаться. Oн просто настал и никого не спросил. Перед самым застольем мы подошли к деду дарить наш подарок первыми. Отец перемигнулся с дедом, протянул мне ножик и сказал:

– Давай, дари!

Я обомлел и не мог двинуться с места. Дед взял у меня из рук подарок, обнял нас всех, положил его в карман не открывая его, и сказал:

– Спасибо, родные! Ножик это вещь!

Все пошли за стол пить водку, есть пельмени и капусту, а я сидел как каменное изваяние, не зная, что ожидать дальше. Взрослые время от времени выходили во двор покурить и через какое-то время дед увлек меня сильной рукой во двор и повёл к сарайке.

– Пойдём, научу тебя крутить коловорот, на всякий случай! – сказал он и хитро подмигнул, – может пригодится когда-нибудь!

А вечером, когда разошлись гости, он дал мне свой ножик, чтобы я смог доделать приклад моего ружья. Ножик излучал спокойный серый свет на закатном солнце и прекрасно резал мягкое дерево своим лезвием, которое по прежнему заканчивалось остриём. Может быть он стал чуть-чуть короче, но это было совсем незаметно и не важно, тем более, что пора было открывать сезон охоты на пьяниц-ирокезов, которые давно паслись около нашего ларька и уже начали чувствовать себя вольготно и безнаказанно, когда ссали прямо наш забор поверх прилегающих к нему кустов.

По телевизору сказали, что у каждого человека должна быть активная жизненная позиция, и я понял, кто если не я?