Читать книгу: «Artifex Petersburgensis. Ремесло Санкт-Петербурга XVIII – начала XX века», страница 9

Интересен тот факт, что В. Н. Татищев, в своей аналитической записке «Например представление о купечестве и ремеслах» от 12 мая 1748 г., ссылается именно на его предложение в декабре 1724 года основать Академию наук и ремесел (курсив автора. – А. К.) и на составленное лично Петром I расписание «художеств–мастерств», должных преподаваться в ней⁴³³.

В именном указе от 20 января 1724 г. говорилось среди прочего: «О Академии, в которой бы языкам учились, также прочим наукам и знатным художествам»⁴³⁴. 22 января 1724 г. в Зимнем дворце в присутствии Петра I состоялось заседание Сената, на котором был обсужден и утвержден «Проект об учреждении Академии», подготовленный будущим первым президентом Академии Л. Л. Блюментростом⁴³⁵. По своему содержанию он соединил в себе идеи Петра и его приближенных, высказывавшиеся ранее в различных письмах и записках⁴³⁶. Наконец, именным указом, объявленным из Сената 28 января 1724 г., к которому прикладывался «Проект…», была учреждена Академия наук⁴³⁷. Указы, изданные во время правления Екатерины I от 23 февраля, 20 ноября и 7 декабря 1725 г. подтверждали и конкретизировали указы Петра об учреждении Академии наук, имея свои предметом приглашение «ученых людей» из–за границы, утверждение Блюментроста в должности президента Академии, а также непосредственно само ее открытие 27 декабря 1725 года.

При Академии наук учреждаются мастерские или «палаты». В 1726 г. приезжает саксонский пастор из Добрюнна, что недалеко от Виттенберга, И.–Г. Лейтман (1667 – 1736), получивший в Петербурге звание профессора механики и оптики. Сочетание служения церкви и науке не противоречило лютеранской вере, поэтому пастор стал известен еще и как оптик и механик. Лейтман изучал богословие по желанию родителей в Виттенбергском университете, а на параллельных курсах слушал лекции по медицине, физике и математике. Занимая должность пастора, он оборудовал для своих занятий механическую мастерскую и небольшую электрическую лабораторию. В 1718 г. появилась его первая книга о часовом мастерстве ("Vollstandige Nachricht von Uhren"), а затем ряд других сочинений, сделавших его известным в широких научных кругах, и не только⁴³⁸. Петр I был также знаком с его трудами, приглашал его в Россию, но на это не согласились в свое время саксонский тайный совет и коллегия обер–консистории⁴³⁹. Лейтман оборудовал при Академии Механическую и Оптическую палаты и начал изготавливать в них различные инструменты: пробирные весы, зажигательные линзы, микроскопы, зрительные трубы, зеркальные телескопы и пр.⁴⁴⁰

В 1726 г. образована Инструментальная палата для изготовления математических и других инструментов. Инструментальная и Рисовальная палаты «помещались одна над другой в правом ризолите так называемого дворца Прасковьи Федоровны»⁴⁴¹. Инструментальную палату возглавил мастер «математических инструментов» И. И. Калмыков (?–1734). С 1727 г. под его руководством изготавливаются различные чертежные и геодезические инструменты, астролябии, оборудуются физический кабинета Академии, академические обсерватория и гимназия. Его ученик П. О. Голынин (1719–1746) продолжил дело учителя, а ученик последнего – мастер–инструментальщик Ф. Н. Тирютин (1728–?) тесно сотрудничал с М. В. Ломоносовым. Инструменты, сделанные в Инструментальной палате им самим и под его руководством, предоставлялись как отдельным ученым и учреждениям Академии наук, так и для академических экспедиций, например, для Второй Камчатской экспедиции⁴⁴². Следующим на место Ф. Н. Тирютина в 1762 г. назначен мастер «инструментального художества» Н. Г. Чижов (1731–1767), специализировавшийся на изготовлении астрономических инструментов – квадрантов, солнечных часов, особо точных приборов. В 1743 г. мастерами Инструментальной палаты изготавливалось до 100 различных инструментов⁴⁴³.

В 1734 г., с утверждением нового штата, расширяется сфера «художественной» деятельности Академии наук. Общее руководство мастерскими Академии наук и Токарной палатой возлагается с 1735 г. на А. К. Нартова⁴⁴⁴. Сюда уже в 1735 г. переводятся из бывшей токарной мастерской Петра I, из Преображенского дворца в Москве (в 1737 г.) и, хранящиеся в самой Академии наук, токарные станки, а вместе с ними ученики Нартова – высококвалифицированные механики Иван Леонтьев и Андрей Коровин⁴⁴⁵. В Токарной и Инструментальной палатах работало и производилось множество станков: «позитурная машина», медальерные станки, «фигурная машина», овальерные станки, «розовые машины», «токарные машины разных родов», машины для производства машин, станины и верстаки, копры, саппорты, и инструментов и орудий: чертежные, измерительные, слесарные, токарные и монтажные инструменты, токарные резцы, сверлильные и производственные станки⁴⁴⁶. Нартову приходилось преодолевать сильное сопротивление членов Академии, так как львиная доля финансирования уходила на содержание мастерских. В ходе этого застарелого спора, вспыхивавшего регулярно, академики неоднократно высказывали свое мнение о ненадобности в Академии «художеств и ремесел». Академик Кристиан Гольдбах считал «вредным и бесполезным для Академии Наук, когда при ней еще существует Академия художеств и ремесел»⁴⁴⁷. Президент Академии И. А. Корф вынужден был занять сторону Нартова, аргументируя в пользу сохранения «заведения по части художеств и ремесл»⁴⁴⁸. Инициатива Нартова была в духе петровских реформ, когда создавалось множество академий, служивших инструментами модернизации в разных областях знаний. Современник Петра Ф. Х. Вебер зафрикисировал это в названии своей книги «Преображенная Россия», где среди прочего называлось устройство академий, а в предуведомлении упоминалось основание «Морской и других академий»⁴⁴⁹.

О преемственности поколений и сложившейся серьезной школе инструментального ремесла говорит тот факт, что на смену Андрею Нартову пришел ученик Ф. Н. Тирютина П. Д. Кесарев, освоивший производство электростатических машин, не изготавливавшихся ранее в России, а также различных приборов, используемых в электростатике. Мастерами палаты, среди которых к этому времени находился И. П. Кулибин, строились телескопы, микроскопы, зрительные трубы, электрические машины, часы, хронометры, другие научные инструменты⁴⁵⁰. И. П. Кулибин (1735–1818), приступивший к руководству Инструментальной палатой в 1769 г., прослужил в Академии наук более 30 лет, спроектировав и изготовив большое число сложных машин и инструментов⁴⁵¹.

С 1742 г. Переплетную палату возглавил переплетный мастер и автор высокохудожественных работ Фридрих Розенберг, остававшийся на этой должности почти 30 лет. Его имя впервые упоминается среди служителей Академии в качестве подмастерья в 1741 г. Ученик Розенберга Е. Мокеев был рекомендован в 1750 г. на должность подмастерья с высшей похвалой для того времени: «Он переплетает так хорошо, как лучший французский переплетчик»⁴⁵². По сведениям И. Г. Георги, в новом двухэтажном здании Академии наук, возведенном в 1787 г. к западу от Кунсткамеры по проекту Джакомо Кваренги, разместились «инструментальная, словолитная и слесарная палаты и многое число мастеровых людей, к оным палатам принадлежащих»⁴⁵³.

Как уже было сказано, ввиду необычно широкого формата Академии наук, проект, описывающий ее, кроме науки содержит множество других понятий, расширяющих и уточняющих ее функциональное назначение: «Понеже ныне в России здание к возращению художеств и наук учинено быть имеет», имеющих коннотации не только с наукой и искусством, но и с ремеслом⁴⁵⁴. Не случайно, Блюментрост уже в первом абзаце описания проекта пользуется формулировкой: «Академия или социетет художеств и наук», «Сие есть собственный образец Академии Художеств и Наук»⁴⁵⁵. Там же в §17 оговаривалось, что «ежели который Академик похощет за деньги партикулярные коллегии иметь, то ему позволено: однакож де не надобно ему токмо ради корысти вельми много Коллегиев держать, и тем прочим своим наукам и размышлениям вред чинить». Под «коллегиями» понимались ремесленные мастерские при Академии. Петербургский проект с его направленностью на практическую пользу наук показывал своеобразие русской Академии по сравнению с подобными учреждениями Западной Европы, что диктовалось условиями российской действительности.

Согласно регламенту от 24 июля 1747 г., Академия наук получила новый штат и стала официально называться Императорской академией наук и художеств. Теперь изучение в ней искусств и ремесел было узаконено: при ней продолжали действовать инструментальная, переплетная, столярная, токарная, пунсонного и резного дела палаты, сохранявшие характер производственных мастерских, которые сегодня можно было бы назвать практическими научно–исследовательскими лабораториями. Не случайно Инструментальная палата называлась с начала 1740–х годов «Экспедицией лаборатории механических и инструментальных наук», которую В. В. Данилевский назвал первой в стране научной организацией, занимающейся вопросами техники, а результатом работы Нартова явилась книга «Театрум махинарум, т. е. ясное зрелище махин…»⁴⁵⁶. Палата была неотьемлемой частью академии, ее эксперементальной лабораторией, где «такие ученые, как М. В. Ломоносов, Леонард Эйлер, Е. И. Паррот, академик Г. В. Крафт неоднократно привлекали мастеров к разработке совершенно новых по своей конструкции приборов, ставя перед ними задачи, которые требовали не только умения, но и понимания выполняемых ими поручений. (Примером работы над неизвестными ранее в науке приборами может служить выполнение Ф. Н. Тирютиным рефрактометра и точных пробирных весов для Ломоносова). Технический уровень создаваемых в Инструментальной палате астролябий, астрономических квадрантов, компасов, нивелиров, солнечных часов, различных видов чертежных инструментов и т. п. был очень высоким»⁴⁵⁷. М. Э. Гизе сделала принципиально важный вывод о связи ремесла и науки, которую так точно почувствовали и осознали Петр I, Нартов, Ломоносов и мн. др.: «Именно в ремесленном производстве формировались практические предпосылки для великих научных открытий XVIII – XIX вв.»⁴⁵⁸.

При Академии наук имелись две типографии «российских и иностранных языков», где работали ремесленники по специальностям «рещик медалей и литер» в «словолитном искусстве» с одним подмастерьем, два словолитных мастера с двумя подмастерьями, также несколько человек, «которые литеры льют и которые отбирают». Там же имелись мастер и подмастерье переплетного мастерства, типография «грыдыровальных фигур» с шестью мастерами, шестью подмастерьями, а также работниками⁴⁵⁹.

Кроме них, в других мастерских имелись «художники и мастеровые люди»: архитектор, живописец, «грыдыровальщик портретов», подмастерье, «грыдыровальщик литер», «резного дела мастер», «механик, который притом и математические инструменты делает», мастер барометров, часовой мастер, слесарный, столярный, токарный. Было предписано, «во все мастерские палаты ко всем упомянутым художествам распределить учеников по рассмотрению президента до пятидесяти человек»⁴⁶⁰. Члены Академии обязаны были делать сообщения о применении различных технологий в промышленности, согласно распространённой практике в европейских академиях. К примеру, французский астроном Жозеф Жером Лефрансуа де Лаланд (1732–1807) должен был по поручению Парижской Академии наук составить описание бумагоделательного производства⁴⁶¹. Кроме обязанности членов Санкт–Петербургской Академии наук предоставлять регулярные разработки или изобретения по механическим устройствам, они могли принимать экзамены на звание мастера. 21 февраля 1739 г. академики Л. Эйлер и Г. Ф. Крафт, а также А. К. Нартов и механик И. Брукнер обязывались принять экзамен у машинного подмастерья Андрея Мартынина из Адмиралтейств–коллегии на звание мастера⁴⁶².

На основании выше сказанного можно сделать вывод, что трактовка понятий наук, искусств, художеств и ремесел отличалась в период реформ Петра I «необычайной широтой, в полном соответствии с комплексным их восприятием»⁴⁶³. В это время, кроме традиционных ремесел в современном понимании, существуют «мастерства живописные», «художество артиллерийское», «художество флота морского», горное дело и механика как художества или «рудное художество или мастерство»⁴⁶⁴. Именно поэтому в XVIII в., а зачастую и в XIX в., понятия «ремесло–художество–искусство–наука» как в Западной Европе, так и в России все еще довольно тесно связаны, зачастую образуют одно большое смысловое и понятийное поле, хотя и имеют тенденцию дальнейшей дифференциации и отчуждения друг от друга. Углубление специализации, отражавшее процесс усложнения и расширения знаний, манифестировалось в области наук возникновением все новых научных дисциплин, в области «художеств» – попыткой, согласно проекту Василия Татищева 1747 г., выделить ремесла в отдельную Академию ремесел⁴⁶⁵. Татищев не был одинок в своих мыслях о развитии ремесла. Ввиду «острот[ы] проблемы подготовки мастеров для строительства и художественной промышленности России в середине XVIII века […] М. В. Ломоносов включил в серию задуманных им записок–трактатов, посвященных различным проблемам, и главу «О исправлении и размножении ремесленных дел и художеств»⁴⁶⁶.

Вплоть до первой четверти XIX в. словосочетания «художники и ремесленники» устойчивы в использовании. В описаниях Петербурга, составленных И. Г. Георги (1790), А. К. фон Шторхом (1794) и Г. Л. фон Аттенгофером (1820) говорится о ремесле как об искусстве и художествах, а о ремесленниках – как о художниках (нем. die Künstler)⁴⁶⁷. 17 июня 1812 г. появляется манифест с характерным названием: «О привилегиях на разные изобретения и открытия в художествах и ремеслах»⁴⁶⁸.

Рассмотрим сочетание слов «искусства и художества» более подробно. Сегодня, при имени «Академия художеств», возникает естественная идентификация этого высшего учебного заведения с «высокими искусствами»: изобразительным искусством, ваянием и зодчеством. Это было не всегда так. В Московском государстве слову искусство придавались такие значения, как умение, знание; опыт, эксперимент, что указывает на его близость к ремеслу⁴⁶⁹. В. В. Виноградов указывал именно на этот контекст, ссылаясь на лексикон Петровского времени: «cлово экспериенциа (лат. experientia, польск. eksperjencja) (опыт, испытание) поясняется при помощи слова искусство».

Другой пример ученый приводит из примечаний Антиоха Кантемира к переводу сочинения Б. Фонтенеля «Разговоры о множественности миров» (1688/1730): «Экспериэнциа. "Искус, искусство, знание, полученное через частое повторение какого действа"»⁴⁷⁰. Из чего Виноградов справедливо делает вывод о влиянии латинского языка как языка западноевропейской науки и философии на другие европейские языки. Усиление этого влияния приходится на начало XVIII в., когда латинский язык становится основным языком преподавания, в том числе в одном из ведущих учебных заведений гуманитарного профиля – Славяно–греко–латинской академии, специализировавшейся первоначально на преподавании классических языков – греческого и латыни: «Московская академия возникла как школа славяно–греческая, но с 1700 г. происходит полная переориентация ее на латынь, которая становится языком преподавания во всех классах»⁴⁷¹.

И. А. Пронина считает, не без доли академического пуризма, что, основанная в 1724/1725 г., Академия наук не смогла воплотить в себе идею «социете художеств и наук»⁴⁷². Такое совмещение, считает исследователь, было нерациональным и пагубным для развития как «"наук" (т. е. исследовательского и научно–образовательного центра)», так «и "художеств" (центра искусств, ремесел и профессиональной школы)»⁴⁷³. Возможно, осуществленный проект был далек от совершенства, но интерпретировать этот союз исключительно отрицательно из ретроспективы XX в., на наш взгляд, нельзя, без учета бытования этих слов в рассматриваемый период и существования Художественного отделения при Академии, которое преобразуется при Анне Иоанновне в гравёрно–рисовальную школу, что для того времени было делом естественным. Этот многолетний внутриакадемический конфликт, имевший структурные, финансовые и методологические характеристики, разрешился в 1764 г. с открытием самостоятельной Академии художеств, в штате которой находился перечень «предписанных ей к "заведению и распространению" полезных мастерств», где «на третьем месте стояло инструментальное дело. Но фактически обучение будущих приборостроителей началось с 1772 г., когда в Академию художеств был приглашен английский мастер Френсис Морган, приехавший в Россию по приглашению Адмиралтейской коллегии»⁴⁷⁴.

Говоря о конфликте внутри Академии наук до выделения «художеств» в отдельное учреждение, нельзя не сказать о его главной причине, лежавшей в плоскости принципиальных мировоззренческих расхождений во взглядах на способы развития науки и соотношение практического и теоретического начал между «чистыми теоретиками» и «универсалами практиками– теоретиками». К последним относился ученый и художник, т. е. практик, в одном лице – М. В. Ломоносов, как и его непримиримый противник, заведующий библиотекой Академии наук И. Д. Шумахер, выступавший за сохранение мастерских палат при Академии наук. Несомненно, Ломоносов исходя из его «основных художественных интересов […] многосторонне[..] влия[л] на мастеров, работавших в Инструментальной палате»⁴⁷⁵. Тому подтверждением является его собственное мнение о том, что «инструментальные мастера при Академии содержатся для изобретений профессорских произведения в действие, как для главного дела»⁴⁷⁶.

Тесную связь науки и ремесла можно проследить на примере А. ван Левенгука, который «был одновременно и опытным мастером по изготовлению линз, и исследователем, увлеченно работающим с микроскопом». Левенгук «по праву считается одним из основоположников научной микроскопии»⁴⁷⁷. Отметим, что «первые формы преднауки связываются с элементами ремесла (греч. techne), возникшего на основе опыта»⁴⁷⁸. В этом свете – не оказался ли петровский проект, благодаря глубокой интуиции и чутью Петра I. и его духовных наследников, наиболее прозорливым в отношении дальнейшего развития европейских Академий? Ведь берлинская Академия искусств находилась до 1907 года в одном здании с Академией наук на улице Унтер ден Линден, а название самой Академии до 1809 года: Королевско–прусская Академия художеств и механических наук, долгое время совмещала в своем названии именно комбинацию из «классических искусств» и механических ремесел.

Вполне естественно, что во второй половине XVIII в., например, в Гёттингенском университете в должности университетского механика работал часовых дел мастер Генрих Бальтазар Поппе, качество работы которого было высоко оценено университетом, засвидетельствовавшим его «сноровку и добрый гений при изготовлении математических и физических инструментов». Не случайно его сын, Иоганн Генрих Мориц Поппе, известный изданием в первой половине XIX в. многотомных трудов по истории техники, унаследовал от отца две страсти: любовь к математике и к практике часового мастерства. Со временем Поппе младший был приглашен на место заведующего кафедрой техники в Гёттингене, что, впрочем, не уберегло его от убийственной критики со стороны его современников – коллег профессоров – в графоманстве.

Не так давно, Гюнтер Байерль, как и Т. Майер, показали относительность такой критики современников и подчеркнули значение Поппе как практика в своем традиционном ремесле и как историка техники в развитии ремесленного образования и ремесленной промышленности с помощью трансфера технологий, развития новых рыночных инструментов (прибыль мотивирует к инновациям), стимулирования производства предметов роскоши и трудовой этики. Попытки Поппе, продвинуть идею повышения технической грамотности ремесленников, находились полностью в контексте процесса модернизации и индустриализации, но не нашли отклика у представителей «чистой» экономической науки, ратующих в духе времени за «свободу» промышленного капитализма⁴⁷⁹. Примечательно, что учителем Поппе сына являлся другой известный историк техники Иоганн Бекманн (1739–1811), преподававший по приглашению Антона Фридриха Бюшинга с 1763 по 1765 годы физику и естественную историю в Петришуле при евангелическо–лютеранской церкви Св. Петра (Петрикирхе, нем. Petrikirche, сегодня свв. Петра и Павла) в Санкт–Петербурге, а с 1766 г. физику в Гёттингенском университете. Именно И. Бекманн считается основоположником понятия всеобщей технологии, а также «современной» истории техники как отдельной отрасли исторической науки. Глубоко символично, что его дело продолжил сын часовых дел мастера И. Г. М. Поппе⁴⁸⁰.

Современники, предлагавшие основать ремесленные школы или Академию ремесел, находились вполне в «концепте времени». Близость или концептуальная нераздельность ремесла и «высокого искусства» сквозит в проектах основания как художественной школы, так и самой Императорской Академии художеств «с отчетливо выраженным ремесленно–техническим уклоном»⁴⁸¹. Ф. С. Салтыков (1712–1714 г.), Г. Фик (1718 г.), Ф. Прокопович (1719–1720 г.), М. П. Аврамов (1721 г.), А. К. Нартов (1724 г.), Л. Каравакк (сер. 1720–х гг.), план В. Н. Татищева (1747 г.), составленный при участии выдающихся архитекторов П. М. Еропкина, Б. К. Растрелли и Л. Каравакка⁴⁸² – все они в своей интенции, организовать в России систематическое обучение «художествам», естественно говорят об обучении в этих «художественных» школах и академиях плотничному, столярному, слесарному, штукатурному, шпалерному, золотарному, зеркальному и др. ремеслам, наряду с живописью, иконописанием, ваянием и архитектурой.

В печатном объявлении 14 января 1726 г. об Академии наук говорилось, что юноши, «которые высоким наукам учиться не могут», но желающие «другие художества, в житии человеческом преполезные, переимать», могут быть обучены этим художествам. Согласно образовавшейся традиции: «годных из академической гимназии переводить в студенты, а не годных определять к художествам», из академической гимназии рекрутировались впоследствии ученики «художеств и мастерств»⁴⁸³. Действительно, Петергофская золотарная мастерская, находившаяся в ведении Кабинета императорского двора, «готовила не художников, а мастеровых», но «художником могли назвать человека любой профессии», и в этом заключались реалии времени⁴⁸⁴. И. А. Пронина констатировала в конечном итоге тесную связь искусства с ремеслами, вытекающую из представления современников «о неразрывном единстве живописи, скульптуры, архитектуры и графики с отдельными отраслями прикладного мастерства»⁴⁸⁵. Результатом дальнейшего развития явилось отпочкование от Академии наук ее «художественной» части и основание в 1757 г. отдельной Императорской Академии художеств, в которой наряду с «тремя знатнейшими художествами живописи, скульптуры и архитектуры» соседствуют ремесленные мастерские⁴⁸⁶.

Данная полифункциональная коммуникативная традиция бытования слова ремесло наблюдается, но уже в меньшей степени, и в XIX в. В 1846 г. московский литограф Корнилий Я. Тромонин издал книгу с характерным названием: «О художестве в ремеслах», а в 1847 г. петербургский мастер Василий А. Резанов называет «портное мастерство» искусством, показывая старинную семантическую связь ремесла и художества⁴⁸⁷. В 1893 г. В. И. Межов издает третий том Русской исторической библиографии, в которой вновь видна генетическая связь ремесла с наукой и искусством. В разделе «История учебных заведений, посвященных искусствам», находим следующее. В Москве в 1826 г. некий Любитель полезных искусств на страницах журнала «Вестник Европы» рассуждает «О необходимости образования для ремесленников и об открытии для них училища рисования в Москве». Им следуют в 1827 и 1838 гг. статьи в «Московском вестнике» и «Северной пчеле» на аналогичные темы о «школе рисования в отношении к искусствам и ремеслам», основанную графом С. Г. Строгановым: сегодня Московская художественно–промышленная академия имени С. Г. Строганова. 10 июня 1850 г. профессор химии Киевского университета И. М. Фонберг (1801–1891 г.) выступает с речью о необходимости наук для успеха искусств и ремесел⁴⁸⁸.

Можно сказать, что понятия «ремесла» и «художества» в XVIII в. вбирали в себя как науки, так и будущие высокие искусства: «Тесная связь искусства с ремеслами, свойственная допетровскому времени, также оставалась характерной вплоть до конца XVIII столетия. […] С постепенным усилением разделения труда, […] разграничивающего область практического ремесла и сферу искусства, декоративно–прикладное мастерство начинает вытесняться из стен Академии»⁴⁸⁹. По уставу Академии художеств 1802 г. «мастерства отменились, исключая необходимые для художественных произведений», а в другом документе указывалось, что «столярная и токарная работы к художественным произведениям не относятся». Несмотря на это, класс литейного и чеканного мастерства были оставлены при Академии⁴⁹⁰.

Вхождение новых речевых практик, приблизительно со второй половины XVII в., особенно с началом петровских преобразований конца XVII – первой четверти XVIII вв., может быть прослежено с помощью модели накладывающихся смысловых полей, взаимодействие которых усиливалось с интенсификацией реформотворческой деятельности и заимствований из других европейских культур. Это приводило, в свою очередь, к появлению адаптационных практик, помогавших приспособить новые и старые понятия и слова к новым реалиям, или отторжению нововведений как варваризмов и грубых калек из европейских языков – избыточных копий, бывших бледным отражением церковнославянских и русских слов. В зависимости от контекста, в который ставится понятие ремесла и ремесленника, может быть получен новый смысл, функция и назначение: границы между искусством и ремеслом нередко оказываются эластичными, что позволяет называть некоторые предметы, связанные с производством мебели, одежды, обуви, драгоценностей, искусством, а наука граничит с производствами, связанными с изготовлением инструментов, приборов, часов и других сложных механизмов. В связи с тем, что ремесленная форма производства была к тому времени наиболее распространенной, понятие «ремесленник» могло употребляться в применении к социальным агентам из самых разнообразных социальных страт. Это могли быть «собственно ремесленники, мелкие товаропроизводители, хозяева и работники мануфактур», художники и артисты⁴⁹¹.

В связи с тонкой гранью между ремеслом–художеством и искусством, следует особо сказать о слове «примитивный», имеющем коннотации с ремеслом. В. Н. Прокофьев, говоря о традиционном понятии «профессионального искусства», употребляемого до недавнего времени как «высокого», относит последнее к архаичной академической терминологии, которой противопоставлялось народное, так называемое «низовое» искусство. Указывая на относительность данных границ и противопоставлений, Прокофьев открывает новое интерпретационное пространство для дискуссии. Снимая искусственные терминологические рамки, автор приходит к необходимости вычленения некоего промежуточного слоя, оказывающего «свое влияние и "вниз" – в среду фольклора (напр. русского или испанского лубка. – А. К.), […] и "вверх" – в среду учено–артистического профессионализма […]»⁴⁹². Этим промежуточным слоем оказываются ремесленники – агенты так называемой «третьей культуры».

В. Н. Прокофьев рассматривает данную проблематику «почти исключительно на материале изобразительных искусств», оговариваясь, что «третья культура» не ограничивается ими, но вбирает в себя понятие «художественного ремесла». Агенты социальности последнего действовали среди прочего в сфере цехового ремесла, хотя автор и здесь считает возможным и целесообразным убрать границу между профессионалами, т. е. цеховыми ремесленниками, и непрофессионалами – нецеховыми ремесленниками, работающими в традициях фольклора (художественные промыслы), объединяющей основой для которых являлся ремесленный профессионализм. В случае с цеховыми ремесленниками это Живописный цех, включавший в себя иконописное и живописное ремесла. Кисти мастеров этого цеха принадлежали кроме икон произведения, относящиеся к русскому купеческому и мещанскому портрету конца XVIII – первой половины XIX в. Надо сказать, что до сих пор «цеховое художественное ремесло – почти неизученное явление русской материальной и духовной культуры XVIII – XIX вв., а между тем цеховой художник–ремесленник […] – одна из центральных и самых интересных фигур городского народного искусства»⁴⁹³.

Прокофьев показывает качественную связь между условными верхним и нижним слоями культуры, указывая на то, «что если по отношению к учено–артистическому профессионализму примитив является результатом омолаживающего снижения (нередко смехового и пародийного), то по отношению к фольклору он – результат возвышения, актуализирующей сублимации того, что в самом фольклоре не желает уже пребывать в величественной неподвижности. Он и черпает из фольклорной среды все самые беспокойные силы, – все то, что в нем имеет тенденцию сорваться с традиционного места, уйти на заработки и вообще поискать счастья…!»⁴⁹⁴.

Вывод, к которому приходит Прокофьев: и это принципиально важная мысль для понимания истории ремесла, заключается в существовании примитива как типа культуры «не как первоначального этапа развития всей сорокатысячелетней истории искусства или какого–то стадиального ее отрезка. Речь пойдет о примитиве как своеобразном типе культуры, функционирующем одновременно и во взаимодействии с двумя другими – с непрофессиональным фольклором и учено–артистическим профессионализмом». И далее: «Две другие разновидности примитива (наряду с «примитивом серьезным». – А. К.) – лубочный и романтико–идиллический – оказались несравненно более живучими. Они–то и продолжают жить в любительском примитиве наших дней. […] "Третья культура" (т. е. культура художественного ремесла и ремесленного профессионализма. – А. К.) заслуживает такого же пристального изучения, как и две другие (т. е. фольклорная и «учено–артистическая». – А. К.). А самое главное – истинный культурный баланс Нового и Новейшего времени, истинный "объем" их художественного сознания может быть выявлен только в процессе совокупного рассмотрения всех трех имеющихся здесь уровней, находящихся в постоянном взаимодействии многократных взаимных притяжений и отталкиваний, умираний и возрождений»⁴⁹⁵. Иными словами, распространяя смысл этого высказывания до широкой проблематики ремесла на стыке МСП и крупной промышленности, данный принцип можно также применить при анализе мыслимого тематического триединства ремесла как профессионального, непрофессионального и пограничного в виде микровкраплений ремесленных практик в крупной промышленности.