Читать книгу: «Рассказы»
© Андрей Гальцев, 2021
ISBN 978-5-0055-2919-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Мальчик на крыше
В детстве я жил в старой Москве, которой, наверное, больше нет. Как у тела есть душа, так и у дома, двора, старого города есть подобие души – наполненность настроением.
Когда я переехал в новый район, где панельные дома, я от горькой тоски не знал куда деваться. Проезжал пол-Москвы, чтобы попасть в старые дворы, как возвращаются к друзьям. Трогал стены и тополя. Здесь была сказка, или реальность с душой – в отличие от реальности пустого факта, пустой формы, формальности, которая окружала меня в новом районе. Моим особым сказочным местом был чердак в одном доме. Сначала я открыл для себя обаяние крыши. В чем это обаяние? Там никто не ходит. А если наступить – кровельное железо гремит. Место, где не ходят. Это важно: идущий по крыше подобен космонавту, ступающему по другой планете. Крыша овеяна небом. Если посмотреть на крышу во время снегопада, то появится поэтическое волнение, потому что снежинки это мгновения, а крыша – это вечность, покой, это память, на которую падают крошки жизни. Ещё крыша старого дома похожа на раскрытую перевёрнутую книжку и на днище ладьи.
Чтобы выйти на крышу одного из моих любимых особняков, я поднялся по деревянной лестнице на второй, последний этаж, затем по железной висячей лесенке влез в чердачную прорубь, высунул туда голову и увидел другой мир. Свет падал косо и сиял пылью. Вертикально, горизонтально и под углом располагались балки – золотые брёвна, увязывая пространство в нечто такое, что захотелось назвать «ковчегом». Здесь не было тишины: воркование голубей слышалось отовсюду. И эта нежная вибрация убаюкивала слух и была доброй, живой тишиной, тогда как абсолютная, стерильная тишина, наоборот, насторожила бы того, кто в ней очутился. За полтора века здесь накопилось столько голубиных перьев и пуха, что я наступил во что-то мягкое. Сияло окно чердачного домика, выходящего на жестяной склон. Я выбрался на вольный покой крыши, но вскоре меня потянуло вернуться на чердак, потому что там хорошо мечтать. Из чердачного окошка я, невидимый никому, видел всех, и окно своей комнаты, и прохожих, проходящих через наш двор, и вредную бабу Тоню, которая сквернословит и всегда ненавидит собак… странно, отсюда мне легче было простить её.
Заморосил дождь, тут же создав диковинный запах пара от прогретой жести. Я мечтал, а время шелестело, шуршало, тихо падая на крышу, где грациозно шёл знакомый мне, но теперь не отзывающийся кот. Возле меня на балке два голубя проводили свидание, при этом один, должно быть, самец вертелся вокруг себя и горловым стоном объяснялся в любви. Она молчала и была настороженна, потому что рядом был я – посторонний.
Мечтал я там о многом и волшебном. О башне, из которой птицами вылетают огромные слова. О синем море и лодке под парусом. Порой эта лодка превращалась в корабль с тремя мачтами и тремя сотнями матросов, но потом я уставал от большого коллектива, ибо надо уважать чужой характер, а их много, и вновь я жил на лодке с одной мачтой, один. О, парус – одежда ветра! Он ловит чужую волю – волю самого пространства – и туго наполняется, как щёки горниста. Мне было сладко слышать серебристый плеск разрезаемой воды. Я видел всё настолько реалистично, что мог созерцать в ночном зеркале штилевого моря отражение звёзд. Потом спохватывался, словно я предал прекрасный, ароматный, пыльный чердак и мечтал о настоящем: о воздухе и свете, о сухом, лёгком мире, где летают голуби и плывут облака.
На чердаке царило другое время. Гармония замедляет ход времени, а там оно как бы вовсе остановилось. Я слышал стук своего сердца – словно кто-то где-то быстро шёл, но не ко мне, а мимо. И здесь я впервые ощутил свою жизнь как чудо. И угадал космическое движение нашей планеты, её полёт в пустоте. Здесь я догадался, что мир держится на честном слове. Мы все летим. Куда, для чего? Мир молчит. Время шуршит, голуби мурлыкают, и я – комок жизни – смотрю на мир из наблюдательной точки и всех люблю и всех благословляю.
Марфа
Она пришла увидеть схождение благодатного огня. Двери в храм были уже закрыты, осталась между ними узкая щель для воздуха. Марфа увидела две спины и затылки самых слабых паломников, которым не дали протиснуться ближе к благодати. Она уж и подавно сюда не войдёт.
Муж не отпустил её вовремя. Муж у неё другой веры; он вообще ругает её за всё, а за веру особенно крепко. Зовут его Бурбур, он кузнец, и ей кажется, что муж не только ушами оглох, но и сердцем также. Марфа не ропщет, она привыкла терпеть. Не хваткая в хозяйстве, не очень-то красивая – почему он женился на ней? Быть может как раз потому, что Марфа умом слабовата и душой простая. Наверное, такую жену ему хотелось, которая ни в чём не прекословит. Вот и получил такую. Марфа ему всё равно благодарна: у неё муж есть, как у всех.
Ночь, из храма невнятный шум исходит, напряжённый, стиснутый: все ждут божьего огня. Однажды огонь отказался приходить; в тот год греческие епископы не пустили в храм озорное арабское племя – и огня не было. Да мало ли какие причины видны ему, небесному огню? Всякий раз тревожно и страшно, будто не явится он. Это ведь не колодец крутить, ему ведь надо захотеть простить и обрадовать нас. Страшно Марфе, что люди останутся без божьего огня, осиротевшие.
Сейчас-то всех пустили, и то озорное племя тоже – вон их верблюды поодаль привязаны.
Ночь, вокруг храма тьма, перед входом всё вытоптано. Марфа села прямо на землю; не попала она внутрь, но обиду на мужа не таила, будто Бурбур ведёт себя так не по своей воле, а согласно порядку вещей. Так ветер поднимает песок и бросает в глаза: не на что обижаться. Но вдруг в темноте перед ней обнаружилось ещё одно существо – былинка. Чудом выросла она, травяная веточка, чудом не погибла на этом затоптанном пустыре.
Марфа умилилась травинке и стала молиться о сошествии благодатного огня. Она упрашивала Бога всех простить и обид на нас не держать, потому что мы глупые, и тут перед ней появился огонь – былинку охватило светлое, лёгкое пламя. Марфа опомнилась: надо бежать скорее домой, это в семью благодать! Обломила веточку и понесла перед собой, светя и не обжигаясь.
Бурбур зачем-то ждал её, не спал.
– Опять ты со своими выдумками! Тупая!
Он вырвал у неё веточку и затоптал огромной ногой. Марфа села в углу на пол, закрылась ладонями, так до утра просидела. Болело в ней сердце, вся душа болела.
Под утро открылось ей видение. В просторном сумраке, обрызганном лучистыми звёздами, висел голубой пятнистый шар, и клочки тумана кое-где укрывали его, словно пушинки, что прилипают к яйцу.
Она поняла, что видит планету Земля, только слов таких не ведала. Земля пульсировала – сжималась и вздрагивала вместе с её сердцем.
Потом она как прежде пекла лепёшки, стирала одежду, кормила индюшек и кур, плела корзинки… всё это молча, в полусне. Её главной заботой было стеснённое сердце – носить его, хранить, чтобы оно билось. Она знала, что эта боль кому-то нужна.
Водитель
Шофёр любил поболтать с пассажиром, тем более с таким прославленным, как нынче. Он вёз на телестудию отшельника, жителя землянки: решили сделать из него телезвезду, для разнообразия.
Журналистка Лика, автор сенсаций, уговорила затворника ответить на вопросы перед камерой. Нет, он был далёк от помыслов о славе, и ему не хотелось поразить публику оригинальными суждениями – он хотел помочь.
И, разумеется, он понимал, что всем помочь невозможно: помочь можно лишь тому, кто движется навстречу правде. Он хотел увлечь кого-то правдой, кого-то отдельного – чистого, смелого, ибо правда не льстит. Разумеется, толпа за правдой не пойдёт, ну и что. Ну и хорошо. Отшельнику жить осталось недолго, и он согласился на интервью.
О смерти он думал с тревожным весельем, так поэт предчувствует большое стихотворение: будущий труд и радость, и теснение в груди, и свободу, и страх. Об этом стоит сказать, поскольку всем предстоит умереть. А дело это для каждого небывалое.
Перед походом в город он причесался.
Журналистка изначально предлагала снять беседу у него «по месту жительства», но отшельник отказался: он берёг свою коморку, ибо там жили его думы и сны, его молитвы. Так не поделишься женой, в сердце которой выращивал новую душу, общую на двоих; не поделишься трубкой, с которой мечтал и грустил; пропотелым крестиком. Здесь всё было им одухотворено, и чтобы эти чары не разрушить, он отказался от общения в своей землянке и согласился поехать в город. Немного волновался.
Что он им скажет? О смерти… да, непременно. Главное в ней то, что она воздаёт по заслугам. Что человек нажил в душе, с тем и останется, когда погаснут его земные дни. И это не Суд, это строже. Если нет в человеке внутреннего света, значит, он останется во тьме. Лгун останется без правды. А правда – что? Свет понимания. А понять нам надо то, что человеку от рождения дано задание – самого себя создать. Личность человека и есть наше главное произведение, поэтому все мы – творцы. Мы рождаемся с набором задатков, а дальше мы себя развиваем и долепливаем. Что вырастим, то и будет.
Если сказать одним словом, самое важное в человеке – свет, внутреннее освещение. Свет и сознание неразлучны. Враг света – гордыня. Это духовная болезнь и начаток смерти. Гордыня – агент смерти, её вирус, подсаженный в человека заранее. Суть гордыни в том, что своё «Я» гордый человек хочет утвердить выше других «Я». И он старается возвеличить себя не собственным ростом, а унижением других. Так он откармливает и ублажает свою гордыню. Но она ненасытна.
Наш мир подобен цельному организму, живому существу, который изнутри освещён светом сознания. И всех участников нашего мира, всех жильцов, этот свет объединяет. Но гордыня разбивает мировую цельность на хищные тёмные пузырьки, где каждый пузырёк озабочен самоутверждением за счёт ближних.
Отшельник поморщился: он сам понимал это глубоко и ясно, а вот слова ему не давались и затрудняли подход к пониманию.
Он вышел из хижины и столкнулся с водителем – тот укоризненно покачал головой, дескать опаздываем. В руке он держал костюм на плечиках – оболочку социального человека, покачал костюм, потом посмотрел на часы и решил, что переодеваться вовсе не нужно: так будет прикольно.
Они вместе уселись в машину. Водитель потянул носом, иронически хмыкнул и включил скорость. По дороге затейливый горожанин стал ради скуки кривляться.
– Я бы тоже всё бросил к чёртовой матери. Люблю природу, у меня ружьё, спиннинг… из-за детишек-спиногрызов сижу в городе.
Водитель глянул вбок, чтобы с лица пассажира снять пошлину беглого сочувствия, но тот остался непроницаем.
Ни в одном речевом пункте не понял отшельник водителя. Во-первых, отшельник ничего не «бросал», напротив, взял на себя нескончаемую работу. Во-вторых, как можно любить природу посредством ружья? В-третьих, причём здесь «чёртова матерь»? В-четвёртых, зачем создавать детей, если потом их не уважать? Может быть, водитель и его жена родили детей по глупости, но тогда отчего он рисуется, а не досадует на себя? В общем, отшельник ничего не понял, да и решил не понимать. И тут водитель произнёс человеческие слова, непричастные к его самодовольному лицу.
– Что будет после смерти? Вот о чём следует поразмыслить. Нам-то, мирским людям, некогда. Учёные тоже не разгадают, потому как они слишком доверяют своим приборам, но приборы туда не засунешь. Только у вашего брата, молитвенника, имеется шанс разгадать.
Водитель был пустым человеком. Над рулём у него тряслись иконки и брелки с голыми девушками. Когда его нога не давила на педаль, он дрыгал ногой. Когда выходил из машины, закуривал. Когда возвращался, включал некую музыку, что стучала и сипела весьма назойливо. Похоже, он не любил покой и всячески его избегал, занимая душу раздражителями. Отшельник всё это понял и отвернулся от водителя, но тому приспичило общаться.
Отшельник откашлялся, чтобы ответить на ранее заданный вопрос, но тут водитель завопил:
– Твою мать! Куда несёшься, падло! Чуть не врезался в нас! Вот она, смерть, легка на помине, в сантиметре промчалась!
Молчание. Водитель жадно закурил. Отшельник затаил дыхание и сызнова разглядывал плоские фасады зданий. Вчера он расколол пень – там оказалось множество одинаковых дырок, и в каждой дырке живёт личинка. Похоже на городской дом.
– И вот насчёт религий: на кой ляд их пять штук, или сколько там? – водитель вернулся к роли важного потребителя чужих мыслей.
Отшельник из вежливости снова решил отозваться и опять – лишь только приготовился ответить, как водителя отвлекла красивая девушка. Он присвистнул и весело выругался. Потом заодно поинтересовался, как отшельнику живётся без женщин.
Отшельник совсем приуныл. Помимо душного дыма и голоса, его покоробило множественное число: при таком вопросе стоило бы спросить о женщине в единственном числе. Он пожалел о данном обещании приехать. Какое ему дело до людей?! Если бы они хотели соединить своё сознание с природой или старались бы дотянуться до живых смыслов, тогда они сами предприняли бы что-нибудь, не балуясь праздными расспросами. Это всё от скуки. От неверия. Кто верует – действует. А кто не верует и скучает – умно беседует.
Отшельник попросил водителя развернуться и поехать обратно. Водитель заартачился.
– Нет уж, мы так не договаривались, господин отшельник. Не знаю, как у вас там принято, в землянках, а у нас принято поступать по договорённости.
Сказав так, водитель горделиво откинул голову. Отшельник вновь посмотрел на него. Прежде он поглядывал мимолётно, ограничив глаза деликатностью, теперь же посмотрел с вопросом и укором, на что водитель дёрнул головой, стряхивая с себя некий груз.
В юности отшельник тоже водил машину, поэтому взялся за ручной тормоз и потянул на себя – раздался скрежет, машина дёрнулась на полном ходу. Водитель отцепил руку отшельника и подогнал машину к бордюру. Здесь посидел, грозно сопя. Потом развернулся и повёз пассажира обратно.
Лесная опушка не развеселила отшельника, потому что водитель зашипел, обратив к нему тёмные от злобы глаза: «Ты зачем сорвал ручник, выродок?!»
– Останови, – произнёс отшельник, боясь, что его вырвет.
Водитель мстительно прибавил газу. Пассажир открыл дверцу. Водитель ещё прибавил. Пассажир сделал шаг наружу. Его ногу крепко зацепила корявая земля – отшельник не стал сопротивляться и весь поддался этому зацепу. Водитель не сразу поверил такому поступку. Он нажал на тормоз, лишь когда услышал глухой удар и когда осознал, что в соседнем кресле никого нет.
Ненавистный тип лежал на лесной дороге со свёрнутой шеей. Руки и ноги его устремлялись направо, но голова чётко смотрела в левую сторону. Кроме того, тело отшельника располагалось ногами вперёд, то есть пассажир от удара оземь перевернулся через голову.
– Придурок, даже сгруппироваться не умеет!
Водитель осторожно поозирался – никого нигде не видать. Он уже знал, что будет делать. Он попал в другой поток времени, где всё открывается вмиг. Водитель кипел от ненависти. Нет, не сорванный ручник послужил тому причиной (то был только повод); наружу вырвалась потаённая ненависть, что сидела в нём глубоко и давно, как торфяной пожар.
– Зачем же он, гад, схватил ручник?! На полном ходу, сволочь! – шипел он, дразня и оправдывая свою ненависть, которая пекла его.
Оказывается, он всегда ненавидел подобных отщепенцев – таких вот, которые о душе помышляют. О душе, мать их в гроб!
Как же ненавидел он разных там аскетов, живущих загадочной заботой; молитвенников, тайнодумцев, хранителей неземной надежды, тоскователей о бесплотном. Чужаки, а ведь по той же земле ходят, гады! Пускай бы по облакам шастали, коли такие возвышенные!
Он их ненавидел за хотя бы частичную свободу от материи – любимой материи (потому что сладка) и ненавистной, (ибо тяжела и пахнет смертью); ненавидел за веру в Бога или нечто высшее, точно они путь себе прокладывают к небесному избранничеству; за другой способ жить, за иную конфигурацию мысли, за незаслуженную радость и надежду, за пренебрежение рассудком, а пренебрегать рассудком казалось ему кощунством, поскольку исключительно в рассудке видел водитель свою значимость посреди глупой природы. Рассудок служит человеку отмычкой… почти ко всем замкам.
Рассудком рассуждать можно о материи, поскольку материя не возражает, а также о самом рассудке, поскольку ему нравится рассуждать о себе. Отними у водителя материю, развенчай гордыню ума, и станет ему очень обидно, как если бы ему доказали, что он есть пустяк, а не царь природы. Вот почему он так ненавидит людей, пренебрегающих материей и рассудком: они его гордыню лишают почвы и пищи.
И всё-таки в прежние дни водитель не ощущал такой досады и ярости, не переживал такой лютости, как нынче к этому безрассудному пассажиру, который нарочно выпал из машины и сломал себе шею.
Один совершает безумный поступок – пожалуйста, на здоровье! Но другому-то за что страдать?! Зачем другому, который в своём уме, волочить по земле самодельного безумца и прятать в кустах?!
Он тащит его, тёплого, под мышки, опасаясь, как бы тот не очнулся. В противном случае придётся его добавочно убивать.
– И что же мне так не везёт! – простонал водитель, забрасывая труп ветками.
Мамык. Поручение
«Здравствуй, племянник мой заочный! Беда в том, что я копчёностями и шашлыками разложил поджелудочную железу, и она, холера, теперь вынуждает меня лечиться. А это занятие дорогое и маловероятное в отношении пользы. Ох, не болей, голубчик, умоляю тебя! В поисках лекаря добрался я до знахаря-мужичка в Рязанской губернии, в Спас-Клепиках. Мужичок тот – не чета участковому терапевту: ведун высшей марки. Животину слюной исцеляет, а человечка вылечить ему вообще раз плюнуть.
«Наверно, я не отношусь ни к людям, ни к животным, потому как он получил от меня уйму денег, а помочь пока не сумел. Зачем знахарю уйма денег? Ему должно хватать натуральных отношений с природой… или с параллельной реальностью, на худой конец. Пускай молодеет от клюквы и пупком тормозит ход времени. Но я отвлекаюсь: брюзга я стал, ворчун. К делу! Знахарь-мужичок подсказал мне лекарство, которое надо отыскать в глухой местности, и называется оно мамык. Редко и дико растущая трава. Поверил я, признаюсь. Глупо верить, коли считать научился. Однако на следующем витке опыта, опять настроился верить, ибо, умея считать, везде просчитался. Итак, мне указана мамык-трава, только поехать за ней не могу, отчего и обращаюсь к тебе.
«За исполнение этого задания отпишу я тебе мою квартиру, хорошую, тёплую, между Бутырками и Лефортово – чудное место! Все по камерам, а ты в квартире! Я уже и завещание подготовил, но с тем условием, что квартира отойдет к тебе только в том случае, если я с означенного числа (смотри в завещании) проживу не менее девяти лет. Извини, дорогой. Я уж по-всякому прикидывал, поначалу я сгоряча указал там 20 лет. Потом исправил на двенадцать, потом позвонил участковому терапевту, и тот заверил меня, что ещё два года жизни для меня – это будет немалое достижение медицины. Причем здесь медицина, она же меня не лечит! В печали позвонил я знахарю в Спас-Клепики и получил ответ: если раздобуду редкую траву мамык – тогда проживу 7 лет. Экая точность! (Чем арифметичней люди врут, тем верней выглядят специалистами.) Так вот, я прибавил к семи годам от знахаря два года от терапевта и получил девять. Если ты удивишься такому сложению, то зря. Нынче в моде астрологические цифры и смелые вычисления. В поликлинике участковый врач посоветовала мне уважать прогресс и современность, дескать, не печалься о прошлом, ибо оно прошло, не тревожься о будущем, ибо там притаилась могила. Живи, мол, в текущем времени – вот что продлевает жизнь. Поэтому я сложил два да семь и получил девять. Теперь понятно? Мне не очень, но ты ведь современный человек! Значит, если привезёшь мне лекарство и если оно капитально поможет – рассчитывай на квартиру. То есть: верь!
«Умоляю, съезди! Авось поможет. Мне верить больше не во что. (Бога откладываю на самый чёрный день.) Верил в медицину, в человечество, в самого себя – и напрасно. А ты съезди поскорей в Астраханскую пустыню за мамык-травой, ну и за квартирой для себя. Согласен?»
Племянник с удивлением и забавой прочитал письмо, повертел в руках и согласился.
«Здравствуйте, мой незримый, но уважаемый дядя! С Вашим чувством юмора Вам никакой врач не страшен, не говоря уж о болезнях. Тем не менее, принимаю Ваше предложение. Я тоже не заядлый путешественник, но у меня есть причина согласиться: я ухожу из дому. Во дни душевной щедрости я как-то пообещал мою квартиру жене – пообещал, ибо не предвидел, что когда-нибудь разбежимся, да теперь поздно отрекаться: она бульдогом вцепилась в обещание. Итак, я согласен поехать хоть к чёрту на рога, только у меня тоже имеется условие. После того, как я вернусь, прошу дать мне временный приют, поскольку она меня железной рукою выселит. Не сомневайтесь, как только я выйду за порог, эта стерва сменит замки, подаст на меня в суд за что-нибудь, объявит себя слабой, истерзанной женщиной, жертвой тирана и т. п. Что касается Вашего завещания – пусть оно вступает в силу через девять лет. Живите, сколько влезет, как сказала бы моя подлая благоверная.
«Также прошу оплатить означенную поездку с некоторым дежурным запасом, ибо цены растут скачками, а у меня буферных денег нет, и опять же их нет по известной причине: наши общие с ней сбережения она тихо сняла со счёта. Если моё условие Вам не покажется крайне обременительным, я готов послезавтра отправиться в путь. Искренне Ваш, племянник».
…
– Вот и чудно, – сказал дядя, опознав племянника по желтому рюкзаку.
Между нынешними родственниками не принято знать друг друга в лицо: достаточно помнить, и это уже взаимозачёт. Племянник и дядя, обменявшись по телефону приметами, осматривали на вокзале всех подряд и наконец увиделись.
На дяде великолепно смотрелась тирольская шляпа с пёрышком. Правда, его глаза под шляпой непрестанно оплакивали кого-то, и на скулах проступили коричневые пятна панкреатита – репетиция трупных пятен, – но вера в мамык оживляла его. (Удивительно: дядя ничего не полюбил в этой жизни, однако жизнью дорожил. Впрочем, должно быть, не жизнью, а только собой. Но тогда ему понадобиться и загробная жизнь, опять же ради самосохранения.)
Племянник являл собой тридцатилетнего недоросля с пара-самурайским хвостиком на макушке и тем ноздрясто-губастым лицом, с коим повадилось нарождаться всё их самоуверенное и ленивое поколение.
«Крепко же баба окрысилась на этого безобидного лоботряса», – подумал дядя, подшагивая к родственнику.
А может быть, именно младенческое незнание географии да и вообще непредвидение трудностей помогает легкомысленным племянникам решаться на отважные поездки?
– Кем нынче трудишься? – спросил дядя с намёком на слухи о трудовой переменчивости племянника.
– Менеджер я, по продажам.
– Менеджеры, они всегда по продажам, – съязвил дядя. – Кажется, ты был режиссёром монтажа на телевидении?
– У Вас хорошая память, – несколько раздражился племянник. – Какие будут уточнения и как насчет дорожной суммы?
– Я получил смс от знахаря, – сменил тему дядя.
И зачитал: «К востоку от городка Харабали Астраханской области день пешком стоит гора-голова на ней растёт мамыр-трава».
– Так мамык или мамыр? – принципиально встревожился племянник.
– Давай попросим помощь студии, – злобно ответил дядя.
Племянник со своей стороны сплюнул разок, а дядя вздохнул и покрутил головой.
– Нет, – возмутился племянник, – дайте-ка я позвоню. Что он там дурака валяет!
– На! – неожиданно просто ответил дядя и вручил телефон.
Лицо племянника вытянулось, когда он услышал хамский голос: «Чего названиваешь? Езжай, ищи. Я сказал достаточно. Если не дурак – найдёшь, если дурак – пропадёшь, так и должно быть».
– Он сумасшедший, кого мы слушаем! – взвыл племянник и сделал несколько досадливых шагов на могучих рифлёных подошвах (для покорения Эвереста).
Дядя вовремя вытащил деньги, приличную сумму, и она замирила раздражённых родственников. «Ладно, прокачусь, развеюсь», – подумал менеджер, согласный на любое обновление в своей постылой судьбе.
Он в поезде. Измотанная душа наделила его правом пить водку и смотреть на пассажиров с горькой мудростью. Соседи по купе водку не пили, но дружно пьянели вместе с ним. Ехали они по каким-то мелким, ненастоящим делам; время убивали пищей, карточным дурачком и кроссвордами. А соседка предпочитала сидеть на верхней полке с раздвинутыми коленями, что побуждало старика с нижней полки приподниматься и зыркать туда, под юбку, в тёплую тупиковую перспективку. Зачем она так сидела? Ради ощущения половой власти над мужчинами? (О, сколь разительно поведение женщины не совпадает с мужской романтической верой в её биологическую святость! Превращение сакрального женского тела в привокзальный половой буфет больно бьёт по мужскому сердцу и по затылку. Примерно так успел подумать менеджер, когда был ещё трезвый.)
А вечером глазастому старику стало плохо – догляделся! Дедушка стал задыхаться. Девушка спрыгнула с полки и закопошилась в сумке. В одной руке у неё оказался пузырёк с лекарством, а в другой – шприц. Она мастерски выполнила укол в вену, и дед задышал, перестав стонать.
Водка наделила племенника развязностью. Он пригласил девушку пойти покурить. Они вышли. В оплёванном тамбуре он поведал ей свою задачу.
– Мне тоже нужна такая трава! – с мольбой и надеждой откликнулась девушка Ира.
Она сказала, что работает медсестрой и что у неё папа болеет, но обычные средства ему не помогают. «Уже не помогают» или «вообще не помогают»? Он не обратил внимания на такие медицинские мелочи и благородно пообещал одарить её колдовским снадобьем. Отчего ж не пообещать, коли она ему понравилась? Гормональная симпатия часто рядится в доброту. Милая, простодушная и, кажется, вполне доступная девушка, о чём сообщила ему обещательными глазами. (Для всех доступная или только для него доступная? Но опять не стал задумываться, потому что было некогда. Водка торопила его, суетила.)
– Как же вы найдёте волшебную траву? – Ира включилась в его задачу. – И эта гора… наши охотники ни о чём таком не говорили, – в её голосе прозвучали нотки сомнения и сочувствия.
– Надо верить, – возразил он твёрдо. – Мне лично дал наколку могучий знахарь. Ему 120 лет отроду, поэтому он поручил задачу мне. А эта гора, она прячется от непосвящённых.
Трафаретные положения о своей значимости он выдумал, ибо гормоны хвастливы, однако поимел успех. И вот он и она попутно влюбились друг в друга. Жадно целовались и вовсю истомились.
– Давай так, ты сначала ко мне заедешь. Это же судьба, я ведь харабалинская! И помоешься у меня с дороги, покушаешь, отдохнёшь. Матушка пирожков напечёт, всё веселей. А утром отправишься. Кстати, у меня соседка баба Зина – травница, она правда старая и глухая, но что-то помнит, надо поговорить с ней.
Далее всё пошло в ином времени: ласки, фрагменты исповедей, выяснение вкусов с надеждой на совпадение, смотрение в четыре глаза на степь, где важно и медленно шагает верблюд, провожание одинокого домика, отъезжающего в непрожитое прошлое, где хорошо бы устроиться вдвоём, теплоту сердца постоянно умножая на два. А колёса передавали им дробно: это морок, морок, морок.
Встретили его в доме Ирины, как родного. Отужинали по-семейному, тяпнули по маленькой несколько раз, и потом Ира отвела гостя к Зине-травнице.
Старуха походила на театральную бабу-ягу.
– Тётя Зин, почему гора вроде есть, а на карте нет? – прокричала ей в ухо Ирина.
– Ах ты вон про что! Дак она вроде радуги, как бы есть и как бы нет. Та гора стоит посреди страны Вада, – старуха убрала с глаз прядь волос и пожевала некую мысль. – Я один разик там побывала, но ходить никуда не пришлось. Вышла я однажды на крыльцо на рассвете – сон был тогда волнующий, – стою, смотрю: яркое пятно по небу мечется, тут у меня голова закружилась, и я упала. Очнулася я уже там и не испугалась нисколечко, потому как враз поняла, что вокруг меня страна Вада. А что было дальше, о том промолчу: потому как сокровение.
– Значит, можно прямо отсюда туда попасть?! – с надеждой воскликнула Ира.
– Кому как, – ответила бабка уклончиво.
– Слышь, котик, вот и не езжай, останься у меня, а там как Бог даст! – обрадовалась Ирина.
– Нет, Ирочка, – встряла бабка. – Тебе всё в девичьи ласки играть! Он тут рядом с тобой разнежится, прилипнет, а ему идти надо: дядю чтоб вылечить. Ты ведь, сынок, и мне принесёшь маленько, правда?
Услышав согласный ответ, она с отрадою легла на кушетку, заваленную сальными подушками.
– И мне немножко… для папы, – робко напомнила Ира.
– Всё же боюсь я за него, – призналась девушка в сторону бабки. – Ты за всю жизнь один раз там побывала, а он вообще москвич и ничего не соображает… Можешь помочь ему советом?
– Ладно, я ему флакончик дам. Для себя берегла, да тепереча незачем уже, в преддверии большого переезда.
Она велела Ире заглянуть за икону, там в белой тряпице хранится тёмный пузырек.
– Когда встанешь на ночлег, чаю завари и туда пузырек вылей. И попроси так: «Вада, Вада, пусти меня недостойного, открой вселенские чертоги, просторы свои безмерные!» И добавь: «Я, смиренный странник, кланяюсь тебе на все четыре стороны». Поклонись и спать ложись.
– А дальше? – спросил он взволнованно.
– Дальше не знаю, ты много наперёд забегаешь.
Ночь не спав по причине нежной и клятвенной любви, он всё же бодро поднялся на заре. Она сама умыла его холодной колодезной водой, сама отёрла полотенцем, поцеловала в уста и в глаза. Насилу оторвались друг от друга. Но уже неловко было, потому что показался на крыльце Иришкин отец. Он вывел из сарая велосипед, на котором некогда ездил на работу: «Держи коня-горбунка!»
Матушка Ирины ночью пирогов напекла. В общем, все расстарались обрадовать его на прощание.
– Не ходи провожать: не к добру! – остановил дочку отец.
– Долгие проводы – лишние слёзы, – добавила мать.
Путешественник в это время думал не о пути, не о траве мамык, а как бы поскорей вернуться в объятия Ирины, Иришки, Иришеньки.
С каждым оборотом педалей разлука росла и превращалась в тоску. Потом заныли ноги, потом настала жара. Солнце потеряло чёткие очертания, небеса побелели.
К полудню тропа разветвилась на несколько едва заметных тропок… потом и всякие торные следы исчезли. Пот залил путнику глаза – они стали гореть, словно от перца. Ни куста, ни деревца. Некие сероватые травки и жёсткие медные былинки торчали из глинистой почвы. Глину порой сменяли низенькие барханы песка, чистого и мелкого, точно мука. Пахло полынью и зноем. В голове тикал некий кузнечик, в очах порою темнело.
