Читать книгу: «Мир Умбра», страница 2

А пока меня периодически водили к следователю, где я подписывал какие-то протоколы. Ещё несколько раз пришлось подробно излагать свою историю, устно и письменно. Юревич пытался меня поймать на противоречиях, заставляя помногу раз восстанавливать картину происшедшего. Наконец, на третий день моего заточения, состоялся наш последний разговор. Олег Антонович, буравя меня глазами, подвинул лист с распечатанным текстом:

– Отрицать не буду, пока я считаю тебя соучастником убийства. Но. Никаких стопроцентных доказательств и улик нет. Держать тебя дольше, без предъявления обвинений, не имею права. Поэтому, вот тебе документ, внимательно ознакомься, подпиши и пока свободен. Я подтянул к себе бумагу. «Подписка о невыезде и надлежащем поведении». Тут же Юревич выдернул её обратно из моих рук и протянул другой лист.

– Или как ты смотришь на такой вариант – ты сейчас пишешь «чистосердечное признание». Помогаешь, так сказать, следствию. А мы тебе, глядишь, пару годиков скостим. Ну что? – Он прищурился и склонил голову набок.

– Я ни в чём не виноват, – мне удалось выдержать его тяжёлый взгляд и не отвести глаз – невиновный должен смотреть смело в лицо своему судье.

– Ну что же, значит признаваться мы не хотим… – Он помолчал, подождал и вновь протянул мне «Подписку…»

ГЛАВА 3

Хмурое утро, мерзкая морось и туман встретили меня на улице. После трех дней взаперти, без глотка свежего воздуха, даже такая непогода в радость. Хорошо прочищает легкие от спёртого камерного духа, а мозги от разных дурацких мыслей. Пойду домой не спеша, подышу, погуляю. Тем более, что в такую рань меня никто не заметит. Потихоньку доберусь, помоюсь, переоденусь, наконец. А потом буду решать, что делать дальше.

Редкие прохожие, прячась под разноцветными зонтами, спешили к метро, в лужах отражались трамваи и маршрутки, неустанно снующие по городу в любую погоду. Влага, висящая плотным облаком в воздухе, быстро облепила меня, вымочив с ног до головы. Вдобавок ко всему, мимо меня с мигалками и сиреной промчался экипаж ДПС и окатил грязью. Джинсы мокрой тряпицей облепили ноги, а в кроссовках образовалось гнусное, чавкающее болото. Такая злость меня охватила – был бы под рукой камень – запустил бы им вслед. Теперь вот стой, обтекай. Меня пробрал озноб, не заболеть бы. Хорошо бы нырнуть в какое-нибудь уютное тёплое местечко и выпить рюмку-другую горячительного.

Мысль эта показалась мне настолько привлекательной, что домой я не дошел. Только до Сенной площади. Есть тут несколько заведений, в которых можно получить незамедлительную помощь. И это отнюдь не аптеки. Наливают здесь, конечно, редкостную дрянь. Как раз то, что надо. После всего, что произошло за эти несколько дней, у меня напрочь исчезло ощущение реальности окружающего мира. Такое впечатление, будто я вырван из действительности и болтаюсь где-то рядом, не соприкасаясь, а лишь сопутствуя ей. Вот сейчас, к примеру, пока шёл сюда, не заметил даже, как через перекрестки проходил. И ничего, под машину не попал. Хотя шёл, возможно, на красный свет. А ещё с головой явный непорядок. В медицинском смысле. Первый день после падения на лестницу тошнило постоянно и вырвало пару раз. Хорошо я тогда тыковкой-то приложился. Сотрясение, наверняка. Только сотрясение ведь за день-два не проходит, а у меня уже вчера от синяка остались едва заметные желтые полосы, а шишка так вообще растворилась. Зато противное зудящее чувство осталось – будто из затылка, транзитом сквозь сердце, дальше через всю левую руку, прямиком в ладонь натянута до предела взведённая тетива. И эта тетива готова вот-вот сорваться.

«Выпью грамм сто, сто пятьдесят, а то и все двести. Может полегчает? Ну, уж точно, не повредит» – решил я и, перепрыгивая через кривые стёртые ступеньки, спустился по грязной лестнице в рюмочную.

После первых ста грамм и правда, слегка отпустило. И мир стал возвращаться. Постепенно, как наводится резкость в объективе фотоаппарата. Проявились краски. Будто я помыл стёкла и яркие цвета ворвались в дом. Потом ушёл назойливый шум в ушах – звуки стали чёткими и ясными. Наконец, ослабло давление струны в руке. После второй рюмки я почувствовал себя человеком. Откинулся на спинку жалобно скрипнувшего стула, осмотрелся – местечко то ещё, да и контингент подходящий. Дешевая пластиковая мебель; жирная, в разводах, плитка на полу; одна пожилая киргизка за стойкой трёт несвежим полотенцем посуду, другая в зале собирает оставленную посуду, и смахивает влажной салфеткой на пол крошки. Потрёпанный суровой жизнью котейка, с облезлым хвостом и обгрызенным ухом, вяло свисает с батареи. В углу двое в оранжевых жилетах сосредоточенно готовятся к новому рабочему дню. Ещё один молодой парень дремлет в обнимку с бутылкой пива, да грязная оборванка выкладывает из своей бездонной сумки на колёсиках какие-то подозрительные на вид и запах пирожки.

Чья бы корова мычала… Я сейчас от них почти не отличаюсь – грязная, в тёмных пятнах от крови на рукавах, джинсовая куртка; мятая, провонявшая потом, футболка; мокрые брюки. Уж про носки-трусы и говорить страшно. В довершение образа – небритость, липкие, спутанные волосы и пропитавший меня насквозь запах камеры. Так что вполне себе всё соответствует.

Немного посидев, взял себе ещё рюмочку. Пошла хорошо, гладко. Только через мгновение понял, что она явно была лишней: хоть в обезьяннике и кормили, но крайне скудно. Да и последствия сотрясения, скорее всего, до конца не прошли. Так что ослабленный организм не справился и голова «слегка поплыла».

Я уставился на работяг – они уже крепко подзарядились перед трудовым подвигом и теперь громко спорили – продолжать банкет или, всё-таки, пойти на службу. Тут меня осенило, что я уже пару своих смен пропустил. «Вот же блин, как быть? Шеф небось в ярости. Пора бы тормознуть! Сейчас поднимусь и отправлюсь на работу. Там объясню, где пропадал. Справку мне какую-то в полиции выдали, вот её и предъявлю шефу», – здраво рассудил я. И заказал ещё соточку. На этом, впрочем, я действительно остановился. Посидел еще минут десять, дожевал чёрствый «сэндвич» и, наконец, выбрался из гостеприимного подвала на теперь уже шумный проспект.

Кажется, вот только недавно я спустился в разливочную и был с полчаса, ну максимум час. Только город за это время изменился до неузнаваемости – толпы людей несутся в метро и из него, машины жмутся, пытаясь протиснутся через узкие перекрёстки, стоят в пробке трамваи и автобусы… Шум, гам, гул, трескотня, беготня. Выхлопные газы смешиваются с ароматами из многочисленных кафе и запахами жареных пирожков, доносящимися с лотков и ларьков. Из открывшихся парфюмерных магазинов льются благоухания, сплетаясь в невообразимый коктейль. Голова кругом от всего идёт.

И, самое удивительное, ни следа от встретившего меня утром сырого тумана и дождика. Такая вот у нас в Питере погода – непостоянная, как ветреная девушка. Ярко сияет солнце, выпаривает лужи, утюжит крыши и радует туристов, вооруженных разнокалиберными фотоаппаратами. Они готовы снимать всё подряд, крутятся на узких тротуарах и мешают потоку озабоченных своими буднями горожан. Занимательно – в родном городе ты спешишь по знакомым с детства улицам и проспектам и не замечаешь вокруг ничего особенного. Проносишься мимо памятников и дворцов, проскакиваешь фонтаны и каналы, ведомый делами и хлопотами. Но стоит только приехать в отпуск, в первый встречный городишко любой страны, и каждая башенка, красивый поворот, изящный фонарь, нелепый житель, ленивый котик – всё становится желанной фотодобычей. И копятся миллионы байт, сотни фотографий, занимают место на жестких дисках компьютеров. Хорошо, если их просмотрят хотя бы раз в пару-тройку лет. Чаще всего им грозит остаться забытыми навсегда, погребёнными под грудой новых снимков.

Ноги сами принесли меня в одно из самых моих любимых мест – в Юсуповский сад. Нашёл себе свободную скамейку в укромном уголке и немного посидел в тенёчке, разглядывая спешащих прохожих, играющих малышей и их привлекательных мам, сизых голубей и хлебный мякиш. Здорово-то как! Быстро я отвык от нормальной жизни, потерял связь с этой безмятежностью, с радостными лицами, ласковым голубым небом и тёплым солнцем. Шок и ужас постепенно стирались, из сердца исчезла засевшая в нём тупая игла. Правда, стоило мне на секунду вернуться мыслями к происшедшему той ночью, как игла вернулась и разорвала острой болью грудь. Всё, хватит рассиживаться, пора двигать дальше. Тем более, что шум в голове стал стихать, а земля перестала покачиваться под ногами. Хорошо, что идти буквально сто шагов.

Ещё не доходя металлических ворот в мастерскую, я уже услышал, как за ними надрывается русский шансон. Вообще-то мне по душе совсем другая музыка, но по восемь часов в день я вынужден был слушать это радио, так что почти весь репертуар уже наизусть выучил. Ох уж эти любители лагерной лирики… Но сейчас эта дворовая музыка из трёх аккордов, щедро сдобренная слезливыми жалобами на несправедливую судьбу, постигшую этих упитанных мордатых мужиков в золотых цацках, показалась мне почти родной. Я рывком распахнул калитку и перешагнул высокий порог. В табачном дыму, висевшем серым неподвижным облаком над верстаками, с трудом обнаружились ребята из смены Виталика.

– Здорово, мужики! – попытался я перекрикнуть радио. Ребята возились с хёндаем на подъёмнике и только вяло помахали в мою сторону. – Шеф у себя?

– У себя. Злой, как тысяча чертей.

Шеф в ярости – хуже некуда. Он, по-моему, вообще себя не контролирует в таком состоянии. Вот-вот, уже слышно, как он орёт за дверью своего закутка. Маты, не трёх-, а десятиэтажные, автоматными очередями лупят в собеседника. Внезапно настала тишина. Потом – хрясь! Это он телефон разбил. У него долго аппараты не держатся – покупает сразу штук 10 самых дешёвых. Хватает максимум на полгода.

Постоял под дверью, прислушиваясь. Вроде тихо. Может успокоился? Разбивая очередной телефон, он как бы пар спускает.

Только никогда не угадаешь – это уже штиль или затишье перед новой бурей. Деваться-то всё равно некуда, надо идти. Я постучал и нырнул в дверь, как в полынью. Шеф обернулся ко мне, зверски вытаращил на меня глаза, одна щека у него задергалась, рот скривился, будто он увидел невообразимую кучу дерьма прямо у себя под носом. Здоровая волосатая лапища хрястнула по столу, на котором подпрыгнул стакан с чаем, взвились в воздух какие-то документы и разлетелись по пыльному полу. Всё так же дико вращая зрачками, он достал из стола маленькую серую книжицу, швырнул в мою сторону и проревел лишь одно слово:

– ВОООООННН!!!!!!

Я не стал испытывать судьбу, повернулся и, выходя, шарахнул дверью так, что за спиной посыпались рамочки с дипломами со стен. Ответом мне была зловещая тишина. Уж не знаю, что там приключилось с шефом. Может его просто припадок хватил? Только ни единого звука не прозвучало, пока я не вышел на улицу. К мужикам я не подошёл – какой в этом смысл? Друзей-приятелей среди них у меня нет, а трепаться попусту сейчас никаких сил нет.

Я развернул трудовую книжку: «Трудовой договор расторгнут в связи с однократным грубым нарушением работником своих трудовых обязанностей – прогулом». Возможно, я мог бы настаивать на уважительности моего «прогула» и требовать восстановления в должности. Только сейчас мне абсолютно всё равно. Не до работы и не до торжества справедливости. Даже не представляю, как можно в таком состоянии заниматься сложным кузовным ремонтом или в электрике ковыряться. Да и с этим самодуром сейчас без толку препираться. Может, через пару-тройку дней попробую зайти опять и поговорить, когда он успокоится. Или поищу себе другую работу. Здесь неподалёку ещё один автосервис есть, а работник я неплохой, перспективный, в институте профильном учусь. Хороший спец место себе найдёт, в этом нет сомнений – мне неоднократно предлагали перейти в другой сервис на хорошие деньги. Ездить далековато, вот я и оказывался. Финансовая проблема меня пока не тревожит – живу скромно, домашних животных нет, с девушками как-то не складывается пока. Так что на карточке за три года работы и халтуры набежала внушительная сумма.

Занятый тяжёлыми мыслями о своём прошлом и будущем, я не заметил, как оказался у своего дома. Подход к родному парадному перекрыли несколько незнакомых машин, перегородив почти все подъезды и проходы. Что-за ерунда тут творится? Съезд какой-то? Только поднявшись на площадку, понял, в чём причина. Поминки.

Тут на меня опять накатило. Честно говоря, до сих пор не могу поверить, что Тараса больше нет. Увидев открытую дверь в его квартиру и людей за столом, почувствовал ком в горле и желание поскорей напиться до бесчувствия. Да так, чтобы ничего не помнить, не видеть эту страшную картину перед глазами, не переживать последнюю дрожь его тела, не слышать его последние мысли. Как бы я хотел… Да я бы многое отдал, за то, чтобы вернуться назад. Постараться раньше выведать у друга, что с ним происходит. Или хотя бы выйти из бара минут на десять пораньше. Почему не смог вовремя разобраться, прийти на выручку? Во всём виноват, кругом виноват.

Стоп! Грызть себя получается замечательно, только какой в этом смысл? «ЯН!» – Обожгло меня воспоминание о последней просьбе Тараса. Как я мог забыть? Надо уходить отсюда, забирать планшет и приниматься за поиски таинственного Яна. Этот не-известный мне пока человек в большой опасности, нужно срочно найти и предупредить его. И ещё, это единственная ниточка, за которую можно потянуть, чтобы разобраться в гибели моего друга. Стоит поторопиться, убийцы могут опередить меня и тогда что делать? Опять изнывать от стыда и чувства вины?

Пока я стоял как вкопанный перед открытой дверью, меня заметили. Сколько-то-юродная сестра Тараса, молодая девушка, с которой он совсем недавно знакомил меня, выскочила из квартиры, хлопнула дверью и заговорила часто-часто, захлебываясь, не успевая договорить одни слова и перескакивая на другие:

– Илья, что здесь произошло? Мы знаем, что тебя забирали в полицию, слухи ходят, что это ты Тараса, а Василий Петрович говорит, что видел других, которые сбежали, а ему не очень верят…

– Постой, Алёна, постой, не тараторь.

– Тогда скажи мне, ведь это не ты? Ты ведь не мог, я знаю, Тарас мне рассказывал, как ты его спас, как вы дружили, как…

– Алёна, ты прости, я не хочу сейчас говорить.

– Ты что, Илья, не молчи, хуже будет. Они же все, – она махнула рукой себе за спину, – они все думают на тебя. Мстить даже хотят. А я знаю, что это не ты, я не верю. Ты ведь не мог. Ты ведь его любил. Ну, в смысле, вы как братья были. Мне Тарас говорил. А они сговариваются тебя избить или еще хуже. Не молчи, скажи, я прошу тебя! – Она продолжала выстреливать десяток слов за секунду. Схватив мою руку, девушка стала трясти её, видимо, пытаясь вытряхнуть из меня всю правду. В её глазах набухли и покатились уже проторенными дорожками слёзы. Пристально глядя на меня снизу вверх, она всхлипывала и шмыгала носом.

За дверью всё громче препирались о чём-то низкие голоса, потом створки с грохотом распахнулись и на площадку вывалились несколько мужиков, здоровых, мощных, чем-то похожих на викингов. Может мне так показалось из-за преобладавшего у них рыжего цвета волос самых разных оттенков – от ярко-огненных до светло-соломенных. Сразу видно, что это родственники Тараса. Плотно обступая полукругом, они прижали меня к перилам, грозно уставились в лицо и молчали. Я буквально почувствовал напряжение в воздухе, неприязнь, ненависть, распирающую этих серьёзных ребят. Нас разделяла только хрупкая Алёна, растопырившая руки в стороны и почти прижатая ко мне. Слово взял рыжий бородатый здоровяк, упиравший мускулистые руки в бока:

– Ну-ка, доченька, отойди от него, нам поговорить надобно. Алёна жалобно посмотрела на меня, сильно прикусив губу.

Потом смахнула слезинки рукавом, развернулась и скрылась за спинами.

– А теперь давай, рассказывай…

Я вдруг ясно осознал, что сейчас надо говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Как бы странно эта правда ни звучала. Если я буду мямлить и что-то пытаться объяснить этим людям, то скоро здесь будут ещё одни поминки.

– Стойте, спокойно! Всё сейчас подробно расскажу! Я возвращался из ночного клуба. – Надо говорить четко, так чтобы голос не дрожал и не срывался. – Было примерно часов пять утра. Когда поднялся – услышал здесь разговор. Кто-то что-то требовал от Тараса. Я бросился на помощь. Здесь стояли двое уродов в черных плащах. Вот тут и тут. – Я ткнул пальцем, мужики слегка расступились, освобождая место. – Такие невысокие, но реально страшные. Один выстрелил в меня, но я упал на ступеньках и пуля ушла в окно, – я повернулся в сторону сих пор пустующей рамы, – вот туда. Я крепко ударился об пол головой. Крики и стрельба разбудили соседей. Снизу поднимался Василий Петрович и кричал, что вызовет полицию. Тогда эти двое прыгнули вниз через перила и пропали. Я подбежал к Тарасу, но он … – Я споткнулся на этих словах и понял, больше не могу сказать ни слова. Горло перехватило, а по щекам побежали слёзы. Постарался успокоиться. Несколько раз медленно глубоко вдохнул-выдохнул и продолжил: – Так и умер. Прямо у меня на руках. Тут же приехали полиция и «Скорая». Вот и всё. Если хотите, расспросите Василия Петровича, пусть расскажет – что он видел?

Тишина была мне ответом. Я огляделся – мужики хоть и продолжали стоять кругом меня, но угрозы я больше не чувствовал. Бородач опять взял на себя роль главного:

– Петрович примерно тоже самое говорит. Мы ему сначала не поверили. Люди, которые прыгнули вниз и растворились – это что-за хрень? Думали, ты врать начнёшь и себя выгораживать. А ты такую же чушь несёшь. Получается, что ты не врёшь. Не стал бы убийца себя подставлять, рассказывая такую ерундовину – никто же всё равно не поверит. – Сделал он поразительный вывод из моего рассказа и развернулся к раскрытой двери, за которой маячили другие родственники Тараса. – Я ему верю. Не виноват пацан!

– Виноват. – Неожиданно для себя выступил я. От этих слов люди остолбенело уставились на меня. – Я его не остановил вовремя. Не понял, что он впутался в какую-то историю. Ведь я его друг, я должен был поговорить с ним, выяснить, достучаться. Но не успел. Сидел в баре, пиво жрал. А должен был с ним быть. Хоть бы на минуту раньше пришёл… Да лучше бы они меня пырнули, чем так теперь мучиться. – Слова хлынули из меня вместе со слезами. Теперь я не мог остановиться и продолжал нести ещё что-то про дружбу, про то, что я дурак, что во всём только я и виноват.

Остановил меня викинг, опустив тяжелую руку на плечо, а второй рукой протянув полный стакан. Обожгло. Взорвалось внутри. Я закашлялся и долго не мог остановиться. Мне протянули еще один стакан. Обожгло снова, но уже как-то мягко. Неторопливо, можно сказать, нехотя, тепло растекалось во мне. – Послушайте меня, – слова давались с трудом, язык стал неповоротливым и слишком большим, – я найду их. Найду. И всё. И отомщу. Клянусь вам. Клянусь. – Стоять вдруг показалось очень тяжело, я привалился к ограждению лестницы, чтобы немного отдохнуть, и закрыл глаза.

ГЛАВА 4

Очень хочется пить. В горле песчаная буря и верблюжьи колючки. А ещё так давит в паху, что в туалет лучше не идти, а бежать. Я подскочил было на ноги, но голова пошла кругом и навалилась жуткая слабость. Привалился к спинке неразобранного дивана, на котором спал прямо в одежде, немного отдышался и попробовал (только теперь уже медленно, не форсируя события) подняться на ноги. Стоять можно. Держась руками за стены, потихонечку, полегонечку, я прокрался в ванную комнату. Она у меня крохотная, совмещенная с туалетом. Зато очень удобная. Папа делал ремонт и подошёл к этому делу по своему обычаю скрупулёзно, до мелочей выверяя каждый миллиметр. Он всегда работает на совесть. Так что теперь здесь царит полный порядок, есть всё что нужно, причём буквально под рукой. А уют наводила мама. Поэтому, несмотря на скромные размеры, здесь поместились: душевая кабинка, унитаз, раковина, стиральная машинка, огромное зеркало прямо в двери и куча полочек.

Я залез под душ и стал отмокать. Утром я почти всегда очень долго оживаю – проснувшись, не чувствую ничего. Вползаю под жёсткие струи горячей воды и жду, когда ко мне вернутся ощущения. Поворачиваю кран в сторону холодной, с трудом вы-держиваю минуту и уже бодро выскакиваю, готовым к новым свершениям и подвигам.

Сегодня было почти также. Только ощущения пробудились не из приятных. Заныл висок, а в животе проснулось и забурлило жерло какого-то вулкана. Выбравшись из душа, почистил зубы, посмотрел на себя в зеркало и оторопел: под глазом гематома по-чти рассосалась и вместо лилового стала бледно-желтой. Только под другим глазом. Зато под тем, которым я давеча приложился к лестнице, нет даже имевшегося только вчера намека на синяк. А ещё щёки покрыты примерно трехдневной щетиной. Ёшкин кот! Что же это происходит?

Я внимательно осмотрел себя снизу доверху, пытаясь заметить ещё какие-либо странности. В остальном всё на месте. Как всегда. Даже выдохнул с облегчением и постарался целиком охватить себя взглядом: молодой человек, двадцати пяти лет, чуть выше среднего, худощавый, подтянутый, можно даже сказать спортивный. Руки-ноги – на месте. Копна вьющихся нечёсаных волос, крупные губы, чёрные глаза – тоже на месте. Кроме щетины и почти растворившегося синяка, который невесть откуда взялся, ничего диковинного. Если не считать того, что у меня лицо и так не совсем обычно – левая половина почти неподвижна. В детстве из-за этого сильно переживал, потом привык. Особенно после того, как меня перестали дразнить, а стали принимать этот лицевой паралич за свойство характера, выдержку и невозмутимость.

Бриться люблю, только не знаю, куда подевалась машинка. Мама мне в подарок прислала. Хорошая, немецкая, зверь-машина. Деваться некуда, придется одноразовым станком скрестись – щетина уже такая, что неприлично будет из дома выйти. Прежде всего, надо посмотреть, что у меня есть в холодильнике, определиться с покупками и сбегать в магазин. Распахнув дверцу, я понял, что вместо холодильника у меня – Пик Коммунизма. Чисто, холодно и абсолютно пусто. Нет ничего, кроме льда в формочке. Да что же тут творилось?

Можно подумать, что пока я спал, кто-то обчистил квартиру. Я стал поочередно распахивать дверцы шкафов кухни. Слава богу, вся техника и посуда вроде на месте. Немного понятнее стало, когда я дошёл до мусорного ведра. Упаковка от всех запасов еды была смята и плотно, с горкой, забита в ведро. Всё остальное пространство шкафчика занимали пустые бутылки водки, пива, коньяка, вина… Это я серьёзно посидел. Только ведь не может один человек столько выпить. Каким бы могучим по части алкоголя ни был организм, это просто невероятно. Но ведь очевидно. Вот бутылки, вот вполне себе здоровый организм. Слегка с похмелья правда, но не мертвецки пьяный. Так, хорошо, давай проверим чайный шкафчик. Ну вот! Кофе, сахар, и лимон в наличии. Заварю кофейку покрепче и приведу все мысли в порядок.

Вскрывая пачку, я вспоминал детство и редкие завтраки вместе с папой. Аромат свежемолотого кофе с самого детства был для меня связан с теми счастливыми минутами, когда отец приезжал домой из командировок. Вся семья собиралась утром за одним столом. Папа заваривал кофе только сам, маме не доверял. У него был свой рецепт, можно сказать целый ритуал, кофейная церемония. Из-за границы он привозил сырые кофейные зерна, которые обжаривал на специальной сковороде, постоянно помешивая деревянной лопаткой. Затем молол на старинной ручной мельничке, доставшейся в наследство от дедушки и варил кофе в дедушкиной же медной турке, давно утратившей свой блеск. Когда по квартире растекался дивный аромат, я со всех ног бежал на кухню.

С тех самых пор я не пью растворимый кофе. Честно говоря, я вообще пью кофе очень редко, для меня он так остался праздничным напитком, а не будничным. Портить свои детские воспоминания отвратительной растворимой бодягой – нет уж, увольте.

К большому сожалению, терпения на поддержание папиных традиций у меня нет. Зато есть отличная, очень дорогая кофеварка и несколько коробок с первосортным кофе. Правду сказать, мельничку с туркой папа с собой забрал, так что всё равно варить по его рецептам не выйдет. Поэтому я быстро набил кофе в рожок, заварил себе по-настоящему крепкий эспрессо и потер в него корку лимона. Может кому-нибудь покажется странным такое сочетание, а по-моему просто великолепный букет. Густой аромат прочистил голову куда лучше аптечной химии, а первый глоток обжег язык и нёбо. Вот не надо, не надо так торопиться, когда можно спокойно, с чувством, с толком…

Планшет!!! Я подскочил, как ужаленный и рванул к двери прямо как был – в трениках и с босыми ногами. За спиной грохнул об пол табурет, но я не обратил на это внимания. Распахнул дверь, огляделся по сторонам, прислушался – на лестнице тихо, никого нет. Быстрее, быстрее к окну. Запустил руку в щель… Сердце ухнуло в пропасть. По спине прокатился холодный пот. Спрятанного давеча девайса нет! Единственную просьбу друга не выполнил. И неведомому Яну теперь никто не поможет.

Блин, блин, блин – сколько же я пробухал? За это время, как пить дать, приделали планшету ноги. Народу в подъезде за последнее время перебывало видимо-невидимо. Кто-нибудь заметил торчащий из-под подоконника чехол, да и свистнул, ищи теперь, свищи.

Едва волоча мёрзнущие ноги, я поднялся обратно к своей площадке и плюхнулся на выщербленную от старости ступень. Сидел и тупо смотрел на свежее пятно краски, неряшливо размазанное по стене. И что теперь делать? Опросить всех соседей? Может ещё раз пошарить, вдруг планшет глубже запрятан? Спустился снова, тщательно осмотрел окно, подоконник, батарею… Однако ни глубже, ни ближе ничего не нащупал.

Понурив голову, я задумчиво стоял у окна. Звякнул замок на верхнем этаже, до мурашек по коже тоскливо заскрипели петли. Пожалуй, лучше спрятаться от соседского внимания. Не хочу никого видеть, ни с кем разговаривать. Быстро нырнул к себе и тихо прикрыл дверь.

В глазок было видно, как Вера Петровна спускает по лестнице на поводках трёх кошек. Кошки – замечательные, ласковые, удивительные создания. Но когда соседка держит у себя в квартире что-то около десятка котоняшек – это становится невыносимой пыткой для всего дома.

Стоп! Я вновь дернул дверь и как угорелый бросился наверх. Ну конечно!!! Я же прятал планшет выше этажом – снизу уже входили полицейские, и мне не оставалось выбора – только верхняя площадка. Потеряшка спокойно дожидался меня, не подозревая, какую бурю эмоций вызвала сначала его пропажа, а теперь находка. Чуть не приплясывая и прижимая обретённый девайс к сердцу, как самый дорогой подарок, я вернулся на кухню и попытался его запустить. Увы. Ноль реакции. Без сомнения разряжен. Хорошо, что мы с Тарасом вместе покупали, у меня точно такой же. Поставил на зарядку, подождал пару минут, заваривая себе новую порцию бодрости.

Так, пользователь Taras, это я знаю. А вот какой пароль? Тарас ведь точно успел мне тогда сказать пароль. Это я помню. Но вот начисто вышибло из памяти какой, хоть плачь. Что впрочем, вовсе не удивительно. Удивительно было бы что-то запомнить в этой чехарде событий. Тарас, убийцы, стрельба, полиция, камера, допросы, освобождение, увольнение, поминки, запой…

Я с силой зажмурил глаза, несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул, сосредоточился и стал вспоминать, пытаясь ничего не упустить. Вот Тарас смотрит на меня и говорит, что в его рюкзаке планшет и нужно предупредить Яна. Блин, а пароль-то какой? Что-то совсем дикое, никак не вяжущееся с ним. Дикое. Дикое? Дикое! ААА! Белка! Он что-то говорил про белку. И что-то ещё было. Что? Я ударил себя несколько раз по лбу. Белка – раз, что-то ещё два. Как же это связано? Раз, два. Раз-два. Зациклился я на цифрах. Блин! Он же ещё цифры называл!

Ура, я всё вспомнил, наливай! Хотя нет, чего вспомнил-то? Ну белка. А может squirrel? Или бялку? И какие цифры? С наскока решить проблему пароля не удается, надо включать логику.

Так. Когда я услышал пароль, я нисколько не удивился, он что-то мне напомнил. Мне и сейчас кажется – есть какая-то объединяющая нас с Тарасом деталь, которую я сейчас упускаю. Если есть что-то общее, можно попробовать найти простым перебором. Например, знакомые. Может у кого-нибудь фамилия или прозвище Белка? Или белая горячка у кого-то была?

Нет. Пока никакого прогресса. А если я ошибся? Расслышал неправильно? Надо к примеру не Белка, а Велкам? Блин. Вспомнить бы цифры, а там попробовать «БелкаХХХ» и «ВелкамХХХ», а может даже «WelcomeXXX». Так ничего не выйдет, надо отвлечься на что-нибудь другое, а голова сама найдет ответ. Займусь-ка уборкой – грязищу развёл за последнее время в квартире, смотреть противно. Заодно мусор вынесу. И за продуктами нужно прогуляться, пока еще есть не хочется, но через пару часов одним кофе не отделаешься.

Когда часа через три я вновь стоял под душем, смывая с себя пыль, пот и остатки хмеля, меня окатило холоднющей водой. Видимо, где-то авария и отключили горячую воду. Так иногда бывает в старых домах в центре города, я уже давно к этому привык. У многих стоят газовые колонки, а я счастливый обладатель тридцатилитрового водонагревателя. Только сейчас он отключен и не поможет мне ничем. Я стоял под потоком ледяной воды и орал, как в детстве, когда в оздоровительном летнем лагере нам проводили «закаливающие процедуры».

Тут-то меня и ожгло воспоминанием, как мы вместе с Тарасом были в одном детском лагере отдыха, на севере Ленинградской области. Где-то у меня валялись фотки из тех поездок, недавно их видел… Клацая зубами, я выскользнул из-под душа и босиком поскакал к своему письменному столу, поскальзываясь на плитке и чуть не падая. Даже полотенцем забыл обмотаться.

На нижней полке тумбочки у меня пряталась всяческая ненужная фигня, которую почему-то жалко выбросить. Вроде растрёпанных записных книжек, тетрадок со стихами, альбомов по рисованию, рогатки, старых перчаток… Ну и где-то в этом хламе точно были детские фотоальбомы. Вот они! И где же этот дурацкий лагерь? Я перелистал один альбом. Да что за нелепица? Ничего похожего на нужное фото. Второй том. Третий.

Меня пробирала дрожь от нетерпения, и мелко тряслись руки. Хотя может я просто промерз в душе, забыл вытереться и сидел голым задом на холодном полу… Не то, не то, не то. А… вот! Я стою с долговязым огненно-рыжим пацаном в конопушках. Он в тот год рос, как на дрожжах, за лето обогнав меня сантиметров на десять, чем вызвал мою жгучую зависть. На заднем фоне домик, в котором мы тогда жили, но самое главное – у него на плече сидит белка! Точно, как я мог забыть? Была там ручная белка в живом уголке. В отличие от других обитателей уголка, она пользовалась абсолютной свободой: бегала по всем отрядам, где её подкармливали печеньем и орехами, могла ускакать в лес, но непременно возвращалась к ужину. К Тарасу же она питала нежные чувства; преследовала его по пятам, куда бы тот ни шёл; ночью приходила и устраивалась спать в ногах, как самая обыкновенная кошка; днём каталась на плече. Его даже прозвали Тарас Белкин.