Читать книгу: «Influenza. Лирика»

Шрифт:

ISBN 978-5-4485-7444-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Температура тела

Человеческое, слишком человеческое.
Фридрих Ницше

Город. Музыка. Зима

Ждану

Насторожённый ворох слов,
как мусор неуютных улиц;
и с хваткою пришитых пуговиц —
торговые ряды лотков.

Отставленного локтя ближе
приблизиться уже нельзя
к непонимающим глазам,
напоминающим о жизни.

И злы, и молоды глаза
апостолов серпа и молота.
Аптека. Улица. Вокзал.
Столовая родного города.

Маэстро стынущей стране
в худой обувке на резине
в подземке на одной струне
концерт играет Паганини.

И граждане от злобы дня
бегут домой по снегу талому,
и тает музыка огня
на кухне в запахе метана.

А утро, трезвое как трусость,
размажет в ширину холста
меня, приятеля, мента,
аукнется похмельной Русью.

Озябшему ещё пенять
на пошлый день в косую строчку.
Жену, купеческую дочку,
на валенки не поменять.

Сними подземный переход,
расклей последнюю афишу…
И человек не подаёт,
и Бог твой Реквием не слышит.

День не годится жизни для,
прокуренный и не согретый.
И музыку уносят где-то
за край земного февраля.

***
Если и память залечат
или перо подпилят,
Боже, добей картечью,
чтобы всю душу навылет.

Кореш готовит лыжи,
только без родины тесно,
на кладбище под Парижем
нету свободного места.

Да и с годами не вышел
ни суетой, ни славой.
Не отнимайте права —
чувствовать, слышать.

***
Если б не взошедшая звезда,
не четверг, не чётная неделя,
карт расклад бы не да не судьба;
насморк не да русские метели;

если бы не карликовый рост;
если бы не смрад и блуд в столице;
если б не отвагой пьяный росс;
если бы не ад Аустерлица;

если бы не бабьи рогачи,
если б не Давыдов со товарищи;
если б не кривой пердун с печи,
не Бородино, Москвы пожарище;

если б не, как шторм, последний штурм,
если б не уланов не жалея;
если б на века не вздыбил шум,
кто бы помнил этого пигмея.

***
Ресторан был раскрыт. Канун Рождества.
Заказали бисквиты и крепкого чаю.
Кто-то громко входил и бросал слова,
и слова в переполненном зале дичали.

Кто-то шумно вздыхал, кто-то резко вставал.
Поднимались и падали длинные тени.
Был январский вечер. Канун Рождества.
Говорили, смеялись, пили и пели.

Вы сидели напротив. Был канун Рождества.
И шутили развязно, и пальцами нервно
теребили салфетку, роняли слова
и топили их в мутном стакане с портвейном.

Снова вверх поднимались и плыли слова,
плыли тени, и плыли значенья на лицах.
Был январский вечер. Канун Рождества.
Наливалась вином и румянцем провинция.

В сизом дыме тонули, как рыбы, слова.
Плыли свечи, в подсвечниках таяло время.
Был январский вечер. Канун Рождества.
Шли волхвы. Восходила звезда в Вифлееме.

***
Круг друзей ограничен до здравствуй, привет, как дела?..
Обессолнечен день, как в тридцатые храм обезглавлен.
И раскроена жизнь, словно ножницами, пополам;
Достоевского словно предзнающей книги заглавием.

Обесценена жизнь, и в цене возрастает вина,
и герой возмужал. И сомнения душу не гложут.
На подрамник надев холщовый кусок полотна,
снова чёрный квадрат на белом малюет художник.

Жизни русской рулеткой отмерены нужность и срок,
и весы правосудия богу иному вручили.
И контрольную пулю, как учили, вгоняет в висок;
и напарника следом надо мочить, как учили.

***

Красные помидоры
кушайте без меня…
Б. Чичибабин

Нам ещё грызть арбуз
красный, как воспалённый глаз,
с семечками миндалинами;
есть ещё красных помидоров запас
на воле у нас, правда, горьковатых на вкус,
но которых давно не едали Вы.

На ладонях моих лучится
эта закусь, как угли, красная.
В два стакана налью за почивших
и живых, живущих не напрасно.

На ладонях моих две судьбы,
кривые линии.
Выпьем горькую. Жили б Вы,
повторили б мы.

Почитали бы вслух строчки ненапечатанные
и пошли бы вдаль закоулками-задворками,
друг поддерживая друга плечами и
икая окончаниями и красными помидорами.

***
Земля охрипла в воздухе ночном,
молчит ни звука не роняя.
Во всю Украйну – ни конца, ни края —
насупившийся чернозём.

Оцепененье падающей тьмы,
пустая, оглоушенная зга,
как обезвоженные га,
как невостребованные – мы.

***
Долгий вечер, дальний вечер.
Тёплая, как солнце, пыль в горсти,
тихий шёпот: «Господи, прости
человеку человечье…»

***

Владимиру Баркову

Что ни случится, к лучшему;
камни родятся с волнами.
Так вереница случаев
выточится в гармонию.

Сверху звезда светлая,
снизу земля чёрная.
Дуй за попутным ветром
сразу во все стороны.

Пулю венчали с песней,
словно душу с решёткой.
Если нечётное первое,
значит второе чётное.

Бесы с глазами детскими,
кто вы под красным знаменем?
Проза у Достоевского
сущее наказание.

Вся-то история – тени
света; и света снова
смерть, это спасение
от Богослова.

С дерева голым свистом
или закатишься денежкой,
вымарают из списков
живые, сам-то куда денешься…

***
Ты лучше жизни не перечь
и смерть на завтра не пророчь,
поскольку день ещё не ночь
и жизнь ещё не стоит свеч.

И воду в ступе не толочь,
поскольку есть живая речь.
И надо эту речь беречь
и с нею что-то превозмочь.

И надо эту жизнь беречь,
поскольку день ещё, не ночь.
И надо что-то превозмочь,
поскольку жизнь не стоит свеч.

***
Такая даль, такая ширь, такая грусть.
И не замечу, как однажды не вернусь.

Триптих

…Мы платили за всех, и не нужно сдачи.
И. Бродский

1.
Мы и счастливы тем, что мы просто люди,
что не знаем, что было, и не помним, что будет.
И грешны лишь в том, что на этом свете
после тех двоих появился третий.
И что дождь слепой, и что ветр порхатый,
мы сегодня и в этом уже виноваты.
Если б не было ада и райского сада,
мы бы мудро придумали это сами.
И чтоб небо с овчинку, а щель с баранку
показались, избрали вождей и тиранов.
Время выйдет, помрём и за кошт казённый
станем частью земли, а потом чернозёмом.

2.
Мы построили сами костьми и стихами
беломорканалы, амуры и бамы.
И теперь, назвав историю дурью,
вспоминаем про это, когда закурим.
И, чтоб наши вожди, дай бог, не проснулись,
именами их называем улицы.
Если уж ползуч, зачем ему крылья.
Если мы в дороге, значит, будем пылью.
Мы звенели словами, шумели медью,
мы составили речи из междометий.
А читая стихи и пия от скуки,
мы не знаем, куда деть ненужные руки.

3.
Мы не любим кулак, что нам тыкают в морду;
мы бедней индейца и богаче Форда.
Мы смеёмся так, как гогочут гуси,
мы не плачем, когда над нами смеются.
Мы сначала посеем, потом запашем,
всё, что после будет, будет нашим.
И что после запашем и что посеем,
отдадим попугаям и канареям.
Мы б хотели жить, и как можно чаще,
нам хватает ста капель для полного счастья.
Наши кони храпят, горят наши трубы.
Мы ещё научимся целовать в губы.

***
Деться б куда, да некуда деться,
я уже чувствую сердце и сердцем.
В грубых заплатах худая одёжа;
новую шьют, не рано ли, Боже?

Колеры вышли, и снова в два цвета
вечный узор вышиванки поэта.
Сорок моих сороков подорожных
миру явились. Боже, не поздно ль?

Я не безгрешен, и ты уж не сетуй,
если молитвы в словах моих нету.
Плоть мою жалко: кости да кожа.
Нас разделяет не слово твоё же?

***
Плохо писать не хочется,
а хорошо не пишется.
Жду, что моё одиночество
станет её величеством.

Поздно, однако. В люлю, баи.
Не снизойдёт высочество.
Водки не пьёт, чай не хлебает
кровь голубая, белая косточка.

***
Уже воспоминанья тень —
не часто, не отчётливо, не смело:
свет глаз не ярче света тела.
Был вечер. Было утро. Первый день.

***

М.Х.

Нам тесно на своей земле,
и пчёлы на цветы садятся.
Не долго остывает след;
нам тесно на своей земле,
на красной глине, на золе.
Песок не держится на пальцах.
Нам тесно на чужой земле.
И пчёлы на глаза садятся.

***
Путь проклят, истины щербаты,
кровь на глазах и на руках.
И поводырь – то дым, то прах,
то грязь в ногах, то дух крылатый.

Двенадцать с ружьями бредут,
за ними пыль и дым столбами.
И дети с выпуклыми лбами.
И с рифмой рыночною шут.

И пёс. И золотая цепь.
И свет горбат. И жребий слеп.
Венец опал, и розы смяты.
Устал, плешивый и брюхатый.

***
Ещё не ясен приговор,
мучителен процесс дознания.
И жизнь взамен торгует вор
на миг безумного признания.

Из пропасти растущих глаз
взошли ответы на прошение:
и оправданье и прощение,
и приглашение на казнь.

***
Что человек? Живуч веками,
тысячелетья за спиной;
когда должно быть с головой,
есть, как и прежде, с кулаками.
Есть страсть делить вино и хлебы,
и грязь, и голубое небо.
Но тень по-прежнему чиста
того проклятого креста.
И выше той горы святой
ни в сердце места,
ни в искусстве.
Невыносимо. Больно. Грустно.
Но путь один. И место пусто.

***
Бог – свет,
горящие лучи – мы,
уходящие от света.
Борис Пастернак
Столько лба, что места
на Сенатской площади.
И в зрачках судьба.
И лицо породистой лошади.
Батюшков
И между всяких прочих
каурых и гнедых
рождался дивный почерк
российских пристяжных.

День ставил ногу в стремя,
рассказывал взахлёб,
опережая время,
переходя в галоп.

День умирал нелепо,
тянул и долго гас,
уже при свете слепок,
при подвиге рассказ.

Невыносимый прочерк,
не выявленный стих.
Не явленных пророчеств
колокола живых.

Рубцов

Две родины в одну слились;
погоста тень, мазута слизь.
До звука смертного сопрано
равнины даль и неба высь,
щемящье, сучье слово жизнь.
И органично и органно.

***
По лужам ласточкой раскрытою скользит,
во взгляде влажный блеск, зовущая истома.
В её руках парящий дождевик.
Раздвоенный язык в раскатах грома.

***
И у виселицы последнее желание,
и у зрителя великодушие ложное.
И поэзия – крови переливание
из пустого в порожнее.

***
Всё прекрасно в ложном начале —
вера, юность, отчаянье.
И брусчатка, что вниз к реке
как зерно в хранилище сыплется,
стёрла угол на каблуке.
Время поло. Ничто не движется.
Только взгляд ленивый скользит,
не вникая в превратности зеркала,
что растянутостью исковеркано,
а не рожей. Поздний транзит.
Та же улица, мршавость дома,
под лопаткой удушья истома.
И отсутствие матерных слов
на зашлёпанном краской заборе.
Тот же сумрак и сырость углов,
стоит лишь развести шторы.

***
И разговор о жизни точится
о разговорец уже о здоровье;
и за пазухой у подруги – бессонница,
овощи и молоко коровье.

А небо безмолвно, и, значит, безбожно,
и, значит, не договориться;
и, значит, проще: случиться не позже
вчера, чтоб сегодня ничему не случиться.

Так как время, теряя нить сюжета,
кружит кругами вороньей стаи.
И тело наполовину уже в предметах,
отдающих тепло свет принимая.

И венок желаний, дурную бесконечность
какого-то Дантова круга,
разумней использовать в качестве подсвечника
ночью, когда порвёт провода вьюга.

***
Зачав от ветреной погоды,
как песня от воздуха птичьей свирели,
поздняя осень, женщина после родов,
обнищавшая в теле,
уже равнодушна к ветрам
и холодна в постели.

Хозяйка прямо с утра
янтарную кровь в бутыли
разливает. В штакетнике не хватает ребра
ещё со дня сотворения мира
послевоенного, с тех пор, когда
рассветы в Киеве не бомбят в четыре

по московскому. А слово да
произносим сегодня, как бес без б,
что так же грустно, как на трубе
грустно Б, когда упало А.

И окончательно впадая уже
в подражательность, замечаю,
что осень печальна без окончания,
как слово Человек в именительном падеже.

***
И нищие и вдоль и поперёк,
и скоморохов пудреные лица.
Обвислый зад зажравшейся столицы
щекочет запад, а потом восток.
В провинциях, однако, всё как встарь:
блины пекут, отцеживают брагу,
расчёсывают новый календарь
и рубят ясли новому варягу.

***
На талой башенке портала
звучит солёным солнцем медь.
Одним лишь оком поглядеть —
и видеть: небо опростало
глазницы мутные свои,
чтоб видеть: прилетели птахи,
и, отделясь от синевы,
идёт видением рубахи.

***
На полдень солнце налепив,
художник думал, что из света
вернётся умершее лето
и моря жёлтого разлив.
Зачем тогда он показал
внизу, в углу два быстрых слога?

Глядите в жёлтые глаза
вчера ослепшего Ван Гога.

Март

Ветер колкий, но уже слабый,
день морозца, день мерзкой хляби.
Налились поволокой бабы.
Март. Увлажнённая почва
в предвкушении творчества.
Немного тепла и больше
ничего не хочется.

Упрощается до дыхания шум.
Без желания не задуть свечу.
Мир – один закопчённый чум.
Ты, пока ещё видят глаза,
интересен другим, но за
перевалом глухим твоим
ни хрена не растёт. Даже дым.

Вы, изысканного словца
девы, имели в руке творца
бороду, а не что иное.
Что укропом мой огород,
в марте словом набряк народ.
В слове память: кто мы такое.
Март – глагол,
ещё в состоянье покоя.

***
Нас не возьмут. Не вышли лбами,
сошли с лица и потеряли след
сегодняшних, за Христофором вслед,
как банки, открывающих Багамы.

Пусть утолит нас кисленький портвейн,
залечат уши пошлыми словами.
В сравненье с нашей закусью – всё тлен —
откатанными в юность рукавами.

И тяжелее стали двести грамм,
и легче, пластиковые, стаканы.
Страна, мы угощаем, падай к нам,
давай на брудершафт, родная, с нами.

Твоё дыханье тоже тяжело
и речь пьяна. И мы уже устали
из сил последних вдовьими устами
шептать: «Не первородно зло…»

В селе

Та, что темна своим древним именем,
разбудит утро глазами синими.

– Знаешь, милая, за окнами-ставнями
снег семь дней стоит нерастаянный.

Я дорог пророк, ты любви пророчица,
мы уже прочли сто лет одиночества.

Мы уже забыли земные заповеди,
на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».

Мы уже сто лет как уже не болеем
и живём сверх срока, как вождь в мавзолее.

Мы по Гуглу на шару смотрим фильмы разные,
или «С лёгким паром» или что подсказывают.

А когда метель закрывает ставни,
зажигаем свечи или в снах летаем.

Пиано

Николаю Хижняку

Кипяток на горку чая в чашке,
тёплые носки да чистая рубашка,
луч в ловушке синего стекла,
сигареты, вечер, свет и мгла.
Убеганье, приближенье снова,
колыханье, колебанье. Слово.
Первые знакомые черты.
Боже, я готов, готов ли Ты?

Из Вильгельма Лемана

И ранняя заря, и поздняя заря
не остужают воздух сентября.

Из пепла крылья бабочки. В начале
от Бога Слово, после – от печали.

Горсть чернослива, связка чеснока,
ведро глубокой влаги. И века.

***
Плоды уже медвяно липки
и вытекает жаль из груши,
обшарив сад, нас обнаружив
глазами не рождённой скрипки.

И ветер паутины нить
находит и тревожит синие,
дрожа на кончиках ресниц
чувствительными Паганини.

***
Неглиже от second hand,
гвоздь советский из штиблет,
чай, полпачки сигарет,
гость вчерашний на обед.
Вам, щетина, сколько лет?
Сквозь газету тихий свет,
вроде светит, вроде нет.

***
Не всё так близко, что слышится,
не всё так хорошо, что пишется,
не всякая икона светится,
не каждая – в небо лестница.
И слово, что на заборе
начертано, – не история.
Не всякая птица – ворон.

***
Хозяин из меня совсем никудышный,
ни молотка, ни гвоздя, ни отвёртки в доме,
одни мыши
и ветер гоняют куски соломы.

Город, в котором живу я, вымер,
дома и улицы разбрелись по свету,
и никто не помнит даже имени
страны, которой у меня нету.

Босх

В конце зимы или весны
запахло рыбой, луком, салом,
войдя в стихи со стороны
плевков гремучего вокзала.

И там, где оборвался звук
и свет творившего концерта, —
следы слипающихся рук,
вылавливающих консервы,
вычёсывающих из волос,
выскабливающих из расщелин.

Мне эту музыку принёс
пёс, пёсьей обглодав свирелью
желтея жуткостью луну,
когда у вас скрипели перья,
пыля заказом на дому.

***
Я рисовал бы Тайную Вечерю каждый день,
крепкое тело Петра, тайное лико Иуды,
хлеба нищие ломти, кровь винограда в сосуде
и за окном неподвижную серую тень.

Прах замочил и придумал бы светлого Бога,
мне одного из шести хватило б усердного дня.
И охранял бы Его от тоски и тревоги
тех, кто в тоске и тревоге придумал меня.

***
Тёплый чай, вино, сигарета
и не жмися – который час? —
разумеешь, что времени нету,
только место, роднящее нас,
что по некоей формуле строгой
округляет в бокале янтарь.
Пей глазами, пальцами трогай.
Бьётся дым в потолочном зените,
как моё глухое «Простите…»
и неслышное Ваше «Жаль…»

***
Из сплетен круга, друга тыков,
билетных сводок, газет между строк,
затылков и взглядов, и чувств обрывков,
да из того, что щедро отвалил Бог,

судьбе нелёгкой, драконьей, сиповой,
как обидную фигу выкрутил на бис,
вышептал, выговорил, выхрипел из лёгких, из
спешно бегущей крови нежным больное слово.

Чтоб остаться, опрокинувшись в зрачке фотоаппарата,
сидеть, положив на кота свою рыжую котячью лапу,
и затем, сморгнув на Васильевский,
на промятом диване залечь
в отстранённой, чужой земле,
где и в спальне чужая речь.

***
Он разум тешил байкой о пространстве,
поскольку опасался темноты,
что в храмине в углу, вечерней,
но более стеснялся пустоты
в стране, где не имели земли
в своём размахе тяги к измеренью,
вернее, в упрощенье постоянства.

Построил город на хребте холопа,
и в то окно, что прорубил, Европа
три века с изумленьем зрит
на лапти на ногах кариатид.
Что поднялось, не опустив другое?
На тёмной вере варварская Троя
замешена и потому стоит.

И ночью, разметав подушки,
как пойманная рыба, через рот
дышал дыханием болот.
Купцы, бояре, хлопы, воровьё —
не выпущу! – поскольку всё моё.
Ум потеряет счёт подушный,
когда историей стечёт.

«Он держит жезл в одной руке, другой
сгибает, как тарелки, мир дугой.
В усах усмешка, что твоя гроза,
рассеяны в далёкий день глаза.
Какой-нибудь потомок мой на -не
взнесёт его на бронзовом коне,
коли не разворуют медь в стране».

На дубе с потревоженной корой —
глядела женщина – как распускались ветви, —
глаза от солнца заслонив рукой.
Лаптём хлебая щи, жуя намедни,
зевал Евгений, и скучал Лаврентий.
Снаряд, отпущенный рукою росса,
рассёк простор, осматривает космос.

***
Весна. Полдня предложению суставы ломаю,
правила синтаксиса вспоминая.
Земное по дождю соскучилось наверняка,
как по слезе щека.
Молодые деревья не краше старых,
тощи, как первые овощи на базарах.
И как акварелью апрель ни прикрась,
на большаке после дождя грязь.
Так и при каждой новой власти
будет неточной рифма «краще».

***
Повзрослел, оматерился, шершав и груб,
слабо быть солистом водосточных труб,
дорогой мой, и не заметил, как сапог фигня
высекла подковами физиономию дня.
Лестница, что в небо, для тебя мала,
как и гульфик, что Москвошеем шит,
если б иных туда посылал,
был бы не так знаменит.
Сад твой зачах, идеал сдох
ещё до того, как услышал сам,
ещё до того, как шестипалый дог
начал откусывать руки творцам.
И покатилось по раздольной Руси
на трёх, на двух, на одной оси;
вынь свинец, любого спроси —
кто ночью подушку не грыз: «Спаси!»
Впрочем, наша жизнь вертикаль,
хорошо, что был ты, высокий враль,
хорошо, что есть у тебя строка
о том, как ходили в твоих штанах облака.

***
Там вёрсты кругом, ни души вокруг,
снег не скрипит в ногах, слеза не тает.
Как мячик теннисный, отпустишь звук
в какие-то межзвёздные Алтаи.

Ни телефона. Подперев плечом
причал, прошёптываешь: «Мать родная!..»
И свет из глаз рассеется в ничём,
уже ни в чьих других не повторяясь.

***
Две вещи, которых не тронет тлен,
вызывающие ужас, уничтожающие страх:
женщина, живущая на земле,
Бог, обитающий на небесах.

***
Заверните меня в кожуру от слов,
начертайте на камне: «Здесь был Иванов».

Не ломайте речь, не курите дымов,
успокоенный не любил «Дымок».

Я возьму с собою краюху дня,
посолите крупной солью меня,

из кромешной мути той книги книг
зачитайте вслед самый первый стих.

Я уйду, себе пожелав «будь здоров»,
выбивайте пыль из моих ковров.

***
Где-то в средине уже, замечаешь, в конце сентября
осень ушедшим сильна, как подагрой колени,
небо открыто весёлой завесой дождя.
Вся-то молитва – ветка мокрой сирени.

***
Листья жгут. И не жаль сентября.
И тоска по чужим и родным.
Там, где стелется съёжившись дым,
это я без тебя.

***
Сбиратель слова светлого, плебей,
орган из паутины лета,
ты чьих крестов кладбищенских, кровей
чьих? из какого света
пришёл? и из какого мрака
явился?
Я не знаю. Снова
в кусочек праха и в кусочек слова
хочу, как на луну собака.

***
Летел самолёт (информирует), разбился,
погиб и пилот,
но не было на борту ни одного украинца.

Чума, холера, от города куча пепла,
загрязнение, облысение, теракты.
Мир потух к чёртовой матери.
Но наших там не было (информирует) и в помине не было.

***
Как жизнь моя, зачитанный твой том;
мой Гоголь-моголь, вот мы снова вместе,
и чувства о поэтах на потом,
и жизнь, как из ноздрей Ноздрёва, хлещет.

Наш разговор до смеха невесом,
наш бог латает знамена Господни.
Нос ходит, бес летает, колесо
вращает мир, из почвы червь исходит.

***
Стихи начинались, возможно, тогда, когда
(слава гомерам и гесиодам!)
слово выстраивало города
и море распахивало, как огороды.

И с обрызганных солнцем земель,
ёжась и приноравливаясь к морозам,
от которых выл и сибирский зверь,
приходило к нашим дубам и берёзам.

И рифмуя с кровью любовь,
сердцем араповым угадывая начало,
скатывало корявую с языка боль,
от ногтей и до самого позвонка дышало.

Русское слово тяжелей креста,
ломающего плечи идущему в гору;
из петли выткано, вылито из свинца,
выдублено из сквозняка и простора.

Знал Создатель: не резон отдавать
меры не знающим и задаром
мерно текущие, как вода, слова,
растащат по кабакам, чердакам, базарам.

Ходят с посохом и сумой,
с миру по буковке, отделяя от половы,
сбирают, блаженные сердцем и головой:
забери, Господи, своё Слово.

***
На полу, вымытом до нищеты видимой.
В воздухе, заражённом йодом и валерианой.
Под полоской света из щели оконной.
На самом дне дня, развалившегося на два.
И глядишь обалдело:
навсегда совпавшее со своей тенью,
ещё не вещь и уже не вещь, тело.