Читать книгу: «Маскарад для эмигранта»

Русские люди, где – бы

вы ни были, любите

Россию настоящую прошлую

и будущую и всегда

будьте ее верными

сыновьями и дочерьми.

Надпись на неизвестной могиле на русском кладбище в

Сент-Женевьев-де-Буа.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Вечером ему принесли телеграмму; ее он ожидал давно и с нетерпением. Было уже поздно, поэтому он позвонил в Париж утром, не дождавшись даже семи часов, что тоже неправильно, но ждать он просто не мог.

– Стас, нам нужно сегодня встретиться, причем срочно!

– Я уже догадался, раз ты разбудил меня, – послышался сонный голос, – что-то случилось?

– Случилось, но это не по телефону.

– Хорошо, тогда встречаемся в нашем кафе после десяти.

Он ожидал своего товарища на набережной Сены, на месте их постоянных встреч в двадцати минутах езды от Парижа. Ночью был сильный туман, теперь утренние лучи согнали его в низины, прижали к воде. На листве ивняка, на кустарниках и прибрежной траве засверкали мириады маленьких солнц в капельках росы. Станислав появился в назначенное время без опоздания, как всегда подтянутый и элегантный в одежде и манерах.

– Я получил телеграмму, – Владимир протянул бланк, – вот прочти. Там какой-то Зотов, и почему-то не Симферополь, а Москва.

«Виктор Дюбанов прибудет Париж рейсом СУ/253 аэропорт Орли СЮД 14 ноября 10 часов 10 минут. Москва, Зотов»

– Документы оформляют только через Москву через консульство, возможно, что Зотов работник этой конторы, – объяснил Стас, – вот он и подписался. Но я вижу, ты почему-то не рад, внук твой приезжает, а ты совсем не весел, Володя, случилось что-то?

– Да, ты угадал. За два дня до телеграммы был странный звонок, его можно принять за глупый розыгрыш, но мне кажется, что это очень серьезно. Звонивший сказал, что скоро я получу сообщение о приезде внука, точно привел текст телеграммы, а затем заявил: ему известен интерес определенных лиц к наследству графа Дюбуа. В результате сложной махинации к вам прибудет не ваш настоящий внук, а подставное лицо.

– Владимир, это какая-то невообразимая чушь! Причем, нелепая! Подменить человека? Это просто немыслимо! Там, в Советском Союзе идет такой контроль и проверка лиц выезжающих за рубеж, такой просев и пересев, уж я знаю, дважды к ним выезжал. Это провокация! Но зачем? Какие основания и мотивы? Непонятно.

– Мне тоже непонятно, Стас, но звонивший назвал факты из моей биографии, которые неизвестны даже тебе, близкому человеку. И из твоей, кстати, тоже.

– Ладно, потом расскажешь. Скажи мне, откуда он звонил и как представился?

– Звонок был из Германии. Он никак не представился, просто сказал, что будет ждать в Карлсруэ, кафе «Адонис» в следующее воскресение с пяти до семи вечера. И просил вспомнить ту последнюю осень двадцатого года в Крыму, там я встречался с его отцом. А ты знаешь Стас, сколько людей прошло тогда рядом? И при каких обстоятельствах?

В середине осени большая группа всадников перемещалась по проселку от Акимовки в сторону Каховки; поднятая кавалькадой туча пыли, скорее всего, и стала причиной несчастья. Их, очевидно, заметили или же это был его величество слепой случай. Как бы там ни было, прямо в центре группы над их головами разорвался шрапнельный снаряд. Выстрел красного наводчика был удачен. Восемь убитых всадников, у всех остальных ранения различной тяжести, почти десяток павших лошадей. Поручик Макаров получил осколки в плечи и спину; шрапнель догнала его, видимо, уже на излете – кости не задеты и раны неглубокие, но их обширность и большая потеря крови привели его, после полевого лазарета, вначале в Армянск, а затем и в Ялту, где он долго лечился в военном госпитале. После двухнедельного лежания на животе в палате бывшего санатория, видя безуспешность лечения, он попросил выписать его домой. Врач не возражал – раненые все прибывали, фронт катился к Перекопу, и предполагалось, что скоро в его госпитале мест свободных не будет. Со словами, что дома даже стены помогают, не только выписал, но и устроил поручика на попутную машину, которая ехала в Симферополь за медикаментами и очередной партией раненых.

К вечеру этого же дня он добрался-таки до Евпатории и обнял жену на пороге своего дома; ответные объятия Елены причинили ему жгучую боль, но он не подал вида, потому что счастье встречи было сильнее боли.

Утром поручика приветствовали соседи; узнав о ранении, к нему тотчас прислали местную знахарку тетю Соню – маленькую согбенную старушку-караимку. Тетя Соня мазала ему спину желтой остро пахнущей мазью, приготовленной из цветков белой лилии.

– Такие болячки, как у тебя, для этой мази сущие пустяки, вылечит за неделю, но у тебя все очень запущено, – сообщила ему знахарка, – постарайся, как можно меньше двигаться, лучше всего полежать дней десять.

Но не двигаться он не мог, а тем более лежать. Владимир посетил немногих своих знакомых, тех, кому удалось спрятаться от красной и белой мобилизации. Наслушавшись их советов, решил, что пора осуществить зревший в его голове замысел оставить армию, которой отдал, несмотря на молодость, уже более трех лет жизни. Насмотревшись на зарытых в землю за эти бурные годы однополчан, он прекрасно сознавал, что в любой момент и он может остаться под наспех насыпанным холмиком. И он отправился в Севастополь, куда был переведен их полк, потрепанный красными в таврийских степях.

Он рассчитывал получить совет от своего командира и дальнего родственника по матери Александра Сергеевича Зайцева, переведенного в штаб корпуса за две недели до его ранения. Но полковник Зайцев находился в отъезде; об этом сообщил ему их общий давний знакомый майор Бибиков. Майор и указал ему место, где он сможет найти полковника. Оно показалось ему довольно неподходящим для этого, хотя бы потому, что здесь всегда многолюдно и поэтому шумно. Но в нем есть и свои преимущества: харчевня грека Николаса совсем недалеко от Графской пристани, и там можно вкусно пообедать; пренебрегать этим, конечно же, не стоило. Армия, благодаря поставкам союзников в настоящий момент не голодала, но в какое сравнение могли идти английские галеты или американская тушенка против шурпы или поджарки, которыми можно запросто полакомиться у Николаса. Даже чай, подаваемый здесь, аромат имел необычайный. Бибиков считал виновником столь вкусного чая высокого статного старика, занимающегося самоваром.

– Ему бы еще шпагу на пояс, и вот вам вылитый персонаж из Стивенсона, – смеялся майор.

Старик в белоснежной шерстяной безрукавке поверх серого свитера, широкий кожаный пояс на зеленых вельветовых брюках, на поясе с одной стороны маленький мешочек на шелковом шнурке, с другой фляга в кожаном переплете. Действительно, если добавить шпагу или пару пистолетов, получится боцман с «Острова сокровищ». Теперь они с майором приходили сюда обедать, здесь и нашел его полковник, забежавший на несколько минут; военный Севастополь уже жил напряженной жизнью, лихорадочно готовясь к предстоящей эвакуации. Встреча была теплой; о ранении он обмолвился вскользь: пустяки, скоро заживет, но с другой стороны даже хорошо, есть повод попроситься из армии.

– Попроситься из армии? – у полковника рука с ложкой остановилась на полдороге, – а куда ты намерен попроситься? К кому?

– Ни к кому. Уволюсь по ранению, и домой. Буду работать и воспитывать дочь. – Владимир уже решил не совета спрашивать у Полковника, а просто поставить в известность о своих намерениях, как о давно решенном деле.

Зайцев отставил тарелку; он задумался над тем, что сказал ему поручик. Предложил перейти на французский язык: вокруг полно всякого подозрительного народа, кое-кто явно прислушивается.

– Володя, ты скажи мне, ты представляешь себе ту ситуацию, в которой мы все окажемся, боюсь, что менее чем через месяц?

– Представляю. Придут красные и все закончится.

– Для кого закончится, и чем?

– Не знаю. Для всех, наверное, и для всех по-разному … – У Владимира явно не столь безупречный французский, как у полковника, сейчас некоторые фразы у него выходят не совсем гладко. – Для меня – это окончание войны и, может быть, начало новой жизни; не знаю, я не провидец, но война, наверное, закончится.

– Ты ошибаешься, Владимир, если думаешь, что эта война может окончиться миром. Есть только один вариант: мы уходим отсюда в эмиграцию и потом, может быть, продолжим борьбу, если же мы остаемся, то наверняка все погибнем. Офицеры погибнут это точно, что будет с солдатами, сказать затрудняюсь. Армия уйдет, и вместе с нею все желающие. Ты готовься к тому, что придется отплыть вам семьей. Конечно, трудности будут, но если остаться, то будет хуже.

– Но я решил остаться, меня никто силой не заставит уйти.

– Ясно, что не заставит, даже пытаться не станет, ты ведь взрослый самостоятельный человек. И останешься, конечно же, в Евпатории?

– А где же еще? Я и работу уже присмотрел, но не сразу, отсижусь с полгода, пока все не успокоится.

– Евпатория самое худшее, что можно придумать в твоем положении. Это ведь большая деревня, где все знают друг друга. Соседи, друзья, знакомые – все знают, что ты белый офицер. И нигде ты не отсидишься: ранение погонит тебя в аптеку или к врачу, и все. Если доктор тебя не заложит, то это сделают соседи; пойми, они все обязаны будут это сделать, и вовсе не из-за нелюбви к тебе, нет, лишь только, чтобы обезопасить себя, не стать укрывателями. Тебя просто расстреляют во дворе твоего дома. И ты знаешь, что с твоей женой красные возможно сделают то же самое, что делали с их женами наши ублюдки. А успокоится все, скорее всего, лишь после того, как только большевики поймают последнего офицера-белогвардейца.

– Александр Сергеевич, но вы-то лучше меня знаете, что тогда в девятнадцатом красные, находясь у власти, никого не тронули.

– Они не тронули лишь потому, что у них просто на это не было времени. Боюсь, что теперь они придут надолго и посчитаются за все. Давай оставим пока эту дискуссию, она ни к чему не приведет, а попытаемся найти хоть какой-нибудь выход.

Первый разговор не дал никаких результатов, так же как и последующие.

– Из Евпатории твоим нужно уходить, безусловно, – сказал ему Зайцев. – Поищи что – нибудь в Севастополе, а еще лучше в окрестных деревнях.

Он убил две недели на поиски жилья, но ничего подходящего не нашел. Зато возникло новое решение.

– У Лены в деревне Алчин* тетя живет, может к ней попробовать? – вспомнил Макаров последний разговор с женой.

– А ты знаешь, это действительно неплохая мысль, – обрадовался полковник. – Кстати, завтра мой заместитель отправляется в Евпаторию. Вот и хорошо, поедешь с ним. Алчин, это же рядом, езды меньше часа. Я предупрежу зама, он даст тебе машину на пару часов. Как семью устроишь, возвращайся, будем думать, как быть дальше. Надумаешь переночевать, приходи, гостиница на Морской недалеко от собора.

– Спасибо, я тут сослуживцев встретил, думаю у них остановиться.

– Смотри, как знаешь. Машина завтра в семь утра от штаба. Да, в деревню поедешь, переоденься в штатское, не светись там с погонами.

На следующий день, собрав самые необходимые вещи, отправились в Алчин. Дорога была прескверная, если это вообще можно было назвать таковой – нарезанную колесами телег канаву. Деревушка небольшая; домик тетки стоял на пригорке, окруженный старыми акациями. Еще издали он показался Владимиру нежилым, когда подъехали ближе, у него похолодело на сердце. Окна заколочены крест-накрест досками, а входная дверь, сорванная с петель, стояла прислоненная к косяку. Попросив жену не выходить, он сам

Село Великое

отправился к дому. Внутри все было разгромлено: на том месте, где раньше стояла печь, кучка битого кирпича и золы, перегородки комнат выломаны, даже потолок большей частью сорван, и теперь там зияют насквозь дыры снятой черепицы. Вернувшись на крыльцо, встретил старика в женской шубе, подпоясанной веревкой.

– Угорели мои соседи, сгинули бедные еще прошлой весной. Кабы знать, где Ленку искать, написали бы. А так, куда писать? город-то большой! А дом разорили; строился видать кто-то. Приехали на трех подводах человек десять, подойди к ним, попробуй, как они с ружжом! Вытащили все. Там и мебель была, и посуды много, и одёжи целых два комода, все забрали.

Он отвел их на кладбище; там они молча постояли возле уже поросшей травой могилки.

– Кто же так разорил дом моей тетушки? – сокрушалась Елена, когда уже шли к машине, – Володя, спроси у него, – шепнула, кивнув на старика-соседа, – почему на нем шуба, принадлежащая моей тете? Я ее сразу узнала, когда купили, то укорачивали вместе.

– Ясно откуда, но спрашивать бесполезно, он все одно соврет.

Начал накрапывать дождик, и они отправились в обратный путь. Дождь вскоре прекратился, но поднялся ветер, который пронизывал насквозь дырявый брезентовый тент штабной машины. Домой приехали вконец окоченевшие, и что самое страшное, простудили малышку. Всю ночь она плакала, а утром позвали знахарку, но та сказала, что нужен врач, у девочки жар. Пришел доктор, который еще в детстве лечил Владимира, он уже тогда казался ему старым; он осмотрел больную, приложил трубку к ее груди. Приговор был неутешительным: очень сильная простуда, легкие пока еще чистые, но… Дальнейшего воспаления можно избежать, если девочку держать в тепле. В настоящем тепле, чтобы печка горела вовсю. Моя коллега Соня простуду лечит лучше меня, – и старый врач дружелюбно усмехнулся старушке, – вы можете смело положиться на ее компрессы и растирки, и особенно на ее лечебный чай. Пока с пилюлями подождем, завтра загляну, но запомните, для нее тепло – это главное.

Владимир вышел проводить доктора; они пошли в сторону набережной; в отличие от вчерашнего день выдался солнечным.

– Видите, как сегодня хорошо. Осень у нас постоянно теплая, так что будем оптимистами, но печку на ночь топите обязательно. Но я вижу, вас еще что-то беспокоит, Володя, говорите не стесняйтесь.

– Вы угадали, Виталий Львович, и не просто беспокоит, а вот где сидит, – и поручик постучал себя в грудь. – Большевики скоро Крым возьмут, похоже, что мне бежать придется, а как мне быть с семьей? А может остаться? Может эти страхи напрасны, и нас никто не тронет? Что вы скажете на это? ведь вы видели их здесь в девятнадцатом году?

– На мой взгляд, нет ничего унизительнее, чем бежать из собственного дома, но сделать вам это придется, мой друг. Какими они были тогда, я видел, но поймите, после этого прошло полтора года жесточайшей войны, и неизвестно, какими они будут сейчас. Поэтому бегите, не раздумывая. Потом, когда вы увидите, что все хорошо, вы вернетесь, и это, я думаю, будет совсем не сложно. Живому не сложно, только мертвые, как известно не возвращаются. Когда, вы считаете, это может произойти?

– Трудно сказать точно, но предполагают, что осталось нам около месяца.

– Это уже хуже. Сейчас сложно предугадать, как пойдет лечение, но в любом случае после того, как девочка выздоровеет, ей нужно поберечься. Впереди зима, любой рецидив в это время года опасен. Ей месяца два-три следует избегать сквозняков, переохлаждения, а еще лучше до самого лета. А что вас ожидает? вы ведь морем будете уходить? А это для малышки недопустимо, такой переход ее убьет. И что ждет там, куда вас занесет судьба? Надеяться, что теплая и комфортная квартира, думаю, будет наивно, но вот палатка на мерзлой земле или землянка с лужей вместо пола, более вероятны. Подумайте, Володя, во имя чего вы их туда потащите? Вас будет кормить военный интендант, а их кто? А ей сейчас молоко, творог да мед крайне необходимы, слабенькая она у вас.

Макаров три дня провел дома; за это время он сделал запас угля и дров, протопил печку и обклеил окна. В кладовке валялось старое одеяло, он утеплил изнутри входную дверь; теперь, пожалуй, следует съездить в Севастополь. Елене он пообещал вернуться через пару дней, а себе дал слово, что это его последняя поездка.

В Симферополе, пока он искал попутный транспорт на Севастополь, какой-то офицер дал ему листовку – это был текст обращения командарма красных Фрунзе к генералу Врангелю и белым офицерам. Так, почитаем, что он нам написал: « сопротивление бессмысленно… вина за пролитую русскую кровь падет на вас, … просит прекратить и сложить оружие…» Ага, вот: «кто даст слово, что не станет вредить Советской власти волен сам распорядиться своей судьбой – либо уехать, либо честным трудом замолить свои грехи перед народом…» Ну вот, это именно то, что нам и требовалось. Слава Богу! Огромный-преогромный камень свалился с его души, он готов был от радости расцеловать первого встречного.

Таким человеком по приезду в Севастополь оказался Бибиков; он прогуливался по набережной и предложил присоединиться. Владимир согласился: чем больше он узнавал майора, тем больше тот ему нравился.

– Смотрите, поручик, – он кивнул на стоящие в бухте корабли, – пока их несколько, но скоро будет очень много, и одна из этих посудин увезет нас с вами в какую-нибудь неведомую страну, скорее всего, это будет Франция. Именно она, в противном случае ваши с Полковником упражнения на языке этой страны пропадут даром.

– Василий Иванович, вы ведь прекрасно знаете, что французский – это конспирация от клиентов харчевни, и что я хотел бы остаться в родном городе, где можно обойтись и без него. Скажите лучше, что эти корабли нам нужны будут нескоро, а еще лучше – не понадобятся совсем; ведь всем известно: наши главные перекопские укрепления неприступны. Я слышал, что старый Турецкий вал и глубокий ров перед ним дополнительно перекрыли проволочными заграждениями, так что до весны мы, наверняка, продержимся.

– Мой юный друг, ваши слова, да к Всевышнему! В нашем глубоком рву нет и ведра воды, ведь все лето и второй месяц осени ни капли дождя. Плюс к этой засухе уже больше недели дует западный ветер, который обязательно сделает подарок красным: сгонит воду из Сиваша к Арбатской стрелке. Но, если даже этого и не произойдет, они все равно не полезут в лоб; я слишком хорошо знаю эту публику. Большевики форсируют Сиваш, даже если в нем будет воды на два метра, попомните мои слова. Перебравшись, они выйдут нам во фланг, а перекопскому валу в тыл. И все, наша песенка будет тут же спета. Чувствую, что держаться мы будем там ровно столько, сколько нужно для погрузки армии и всех этих несчастных, – и он кивнул на беженцев, расположившихся прямо на набережной.

– А что вы скажете об обращении по радио Фрунзе, насчет его предложения сложить оружие?

– Когда прозвучало это обращение, барон Врангель приказал вместо ответа выключить все станции, кроме своей. Но думаю, что было уже поздно, многие уже его услышали, к тому же вслед появились листовки, так что желающих остаться, я думаю, будет предостаточно. Я вижу, Владимир, вы ждете от меня совета, так знайте, я вам его не дам; я не политик, и совершенно не представляю себе, чем это все кончится.

– А вы лично остаетесь?

– Нет, я уезжаю. Дело в том, что в Париже меня ждет женщина, которую я люблю уже много лет. Сейчас мне кажется, что провидение устраивают нашу встречу таким замысловатым образом, так что пока мои интересы и барона совпадают. А если честно, я бы уехал в любом случае, как ни больно мне покидать Россию. Но это придется делать ради спасения своей жизни; посмотри: за эти три года, что прошли с момента октябрьского переворота, Россию разграбили, сожгли и залили потоками крови. Кто, скажи мне, даст гарантию, что большевики на этом остановятся? Где ты видишь хоть малейший намек на то, что они собираются вложить в ножны свои мечи? Лично я не вижу. Хотя мы ведь сами, если взглянуть на это честно, заставили красных защищаться, навалившись на их всей Европой, да и не только. Не нужно было тащить сюда немцев и французов, с англичанами и японцами в придачу. Что касается тебя и твоей семьи, Володя, мне трудно что-то советовать, уволь, боюсь ошибиться. Вот Полковник через час придет, он все знает, слушайся его, плохого он не насоветует. А листовку на всякий случай оставь, может как пропуск будет. Может и впрямь амнистия выйдет, как знать.

Но Макаров уже сразу поверил в листовку; для молодости оптимизм всегда ближе, чем мрачные предчувствия, тем более душа его жаждала счастья, рвалась к нему, и поэтому, когда он встретился с Полковником, видимо выражение этого страстно предполагаемого счастья было уже написано на его лице; Александр Сергеевич понял это по-своему.

– Я вижу, что ваша тетя приняла вас с радостью!

– Тетя? – он не сразу понял, о ком идет речь. – Нет, к великому-превеликому нашему огорчению, там произошло несчастье. Они с дядей умерли прошлой весной, а дом разграблен и разрушен, жить в нем невозможно. Зато вот, кажется, теперь можно и не уезжать, тем, кто сложит оружие, обещана амнистия, и ты можешь либо беспрепятственно уехать, либо честно трудиться, – Макаров положил перед Зайцевым листок. – Говорят, об этом было два дня тому назад по радио, это правда?

Полковник даже не взглянул на листок; он уже заканчивал свой обед, оставался только чай, который принесет ему сейчас этот живописный старик; он жестом пригласил поручика присесть.

– Владимир, у меня есть целый час для нашего разговора, думаю, что уже последнего. Насчет того, что было радио – правда, остальное, ложь, я в этом уверен. Пойми, Фрунзе хочет избежать ненужного пролития русской крови с обеих сторон. Это благородный поступок, и командующий красных, нужно отдать ему должное, сейчас действует искренне, следуя велению своего сердца. Но он, Володя, военный, и, следовательно, не он будет решать нашу судьбу после того, как мы сложим оружие, а кто-нибудь из политиков, тот же Троцкий, который уже провозгласил политику красного террора. Поэтому не верь этим пустым обещаниям, пойми, за ними наверняка стоит смерть. Я думаю, что уходить вам нужно всей семьей; для Лены с дочкой, придумаем что-нибудь с каютой, попытаюсь устроить вас на «Генерала Корнилова». Это пока в моих силах, и там им будет более-менее сносно.

– Александр Сергеевич, Катенька заболела, она простыла в поездке. Доктор говорит, что переход по морю убьет девочку, у нее начинается воспаление. Сколько мы пробудем в пути?

– Этого никто не знает, как и то, куда мы идем. Врангель обратился к странам, участникам Антанты, но пока никто из них не изъявил готовности нас принять. Но, боюсь, доктор прав, море для нее может быть смертельно опасно, корабль – это железная коробка, и неизвестно какая будет погода, мы ведь уходим в предзимье.

Повисла пауза протяженностью в несколько тяжелых минут, первым нарушил молчание поручик.

– Если я уйду, они не переживут эту зиму, я уже сейчас едва нашел дрова, а что будет в январе? Что они будут есть? Если я останусь, то погибну и потащу их за собой. Где же выход? Я совершенно не вижу его, что же мне остается? – Поручик не знал, как будет на французском « застрелиться» и сказал «tur me» – Застрелить себя? Но и это не выход…

И тут они услышали фразу на отменном французском.

– Я могу помочь вам, месье, так же как и вы, я уверен, поможете мне.

Рядом с их столиком стоял тот самый одетый под пирата старик, которым так восхищался совсем недавно майор Бибиков. Он принес чай для Полковника.

– Вам что, нужно место на корабле? – в упор спросил его Зайцев.

Старик отрицательно покачал головой. Да о чем он спрашивает, подумал Макаров, человек может помочь, он ведь так и сказал, я могу помочь!

– Да вы присядьте, – предложил поручик, – вы кто? Вы одеты как-то необычно, вы француз?

– Да, я француз, зовут меня Георг Дюбуа, – старик присел за их столик, – а одел меня так Николас, хозяин харчевни. Я ему немножко помогаю, вот он и решил, чтобы я выглядел так респектабельно…

У него загорелое лицо, голубые широко расставленные глаза смотрят приветливо. Волосы седые, но кое-где сохранились пряди, указывающие на то, что некогда они были иссиня черные и курчавые; нос с горбинкой, под ним коротко подстриженные усы еще не утратившие свой природный цвет.

– Простите, – обратился к нему Владимир, – вы сказали, что можете помочь, но в чем?

– Вначале я должен попросить у вас прощения за то, что подслушал ваш разговор, но это не из-за любопытства, нет, меня просто потянуло на родной для меня язык, на французскую речь. Я слышу о ваших проблемах давно, уже почти месяц, и я уже решил, как смогу вам помочь, если вы конечно того пожелаете.

«Если он француз, что он делает в Крыму? Хотя этой нации у нас и так было всегда предостаточно, а сейчас война пригнала сюда разного народа, размышлял поручик, а французы должны опасаться красных, как союзники по Антанте. Может прав Полковник, и этот старик просто намерен бежать с нами? И почему он подслушивает нас уже целый месяц? Кто же он такой?

– Помощь нужна, она крайне необходима. Но расскажите о себе чуточку подробнее. Что вы делаете в Крыму? – продолжил расспрашивать Макаров.

– Я живу здесь постоянно, причем уже очень давно, с 1856 года с момента окончания Крымской компании.

– Ого! сколько же вам лет? – поинтересовался поручик.

– В следующем году, если доживу, будет восемьдесят. Шестьдесят пять из них я крымчанин.

– Если вы военнопленный, почему вас не интернировали? – вмешался Полковник, – и как вы попали в армию, ведь вам тогда не исполнилось, если я не ошибаюсь, и пятнадцати лет?

– Да, вы не ошибаетесь. Мне было тогда всего лишь тринадцать, но я был рослый, сильный мальчик уже умеющий фехтовать и неплохо стрелять из пистоля и мушкета, и этого было достаточно, чтобы я стал юнгой на военном судне. Но никто, естественно, никуда бы меня не взял, если бы не одно обстоятельство: корабль принадлежал моему отцу, а капитаном на нем был мой дядя, младший брат отца. Как все мальчишки моего возраста я мечтал непременно принять участие в Крымской компании и совершил уже две попытки тайком сбежать с отправляющейся в поход армией. Мои родители понимали, что я на этом не успокоюсь, поскольку решительностью характера я был в деда, наполеоновского генерала. Кстати, и в Россию я отправился лишь с одной единственной целью: отомстить за дедушку Георга, которого обидели там еще в двенадцатом году. Опасаясь, что я так или иначе убегу, они решили вручить мою судьбу Самуэлю Дюбуа. Как оказалось впоследствии, это была роковая ошибка моего отца; из-за нее я навсегда остался в России. И произошло все это благодаря моему дяде, который вероломно бросил меня и десять таких же матросов на западном побережье Крыма.

– Дядя оставил родного племянника на чужбине, но почему?! – изумился поручик.

– Единственной причиной всему было наследство. В случае исчезновения законного наследника, то есть меня, это место после смерти моего отца занимал Самуэль. И позвольте мне ответить на ваш вопрос, – старик повернулся к Полковнику, – меня не интернировали потому, что брошенные там, в глухой степи мы не попали в плен, а просто потерялись. Но об этом потом, давайте сейчас о главном.

– Позвольте, какое наследство? Вы кто? – спросил Полковник.

– Я граф Анри-Жан Георг Дюбуа, – сообщил француз. Увидев, как переглянулись его собеседники, он протестующее поднял ладони, – ладно, к вопросу о моей персоне мы вернемся потом, а сейчас о вашей проблеме. Я живу в деревушке Кунан, не далеко от Ак-Мечети; место настолько глухое, что это трудно даже себе представить. После того как пройдут дожди, проехать туда просто невозможно. Более надежного места, где можно укрыться вашей семье, месье Макаров, вам не сыскать. Дорог там нет, до лета к нам никто не сунется, а к этому времени к вашей жене уже все привыкнут. Моя старшая дочь живет в Симферополе, ее детей в Кунане никто не видел, вот и выдадим вашу жену за мою внучку, думаю, что это cработает наверняка. Дом у меня большой, кроме меня и жены с нами живут сын с невесткой, на подворье есть коровы, овцы, кроме того полно всякой мелкой живности, так что проживем, я думаю, как-нибудь.

Француз доброжелательно смотрел на собеседников, ожидая ответ. Поручик растерялся, он не мог собраться с мыслями; полковник пил чай, глядел в окно.

– Все это так неожиданно, – наконец промолвил Владимир, – предложение конечно заманчивое, но мы ведь совершенно не знакомы, и я не знаю, чем вызвано ваше предложение. Ведь за ним должно что-то стоять, не так ли?

– Совершенно правильно, молодой человек, предложение незнакомого лица за которым ничего не стоит, не может вызвать ничего, кроме недоверия. Все справки обо мне можно навести у Николаса, в харчевне которого мы сейчас сидим или у его брата Андроника. Александр Сергеевич, как коренной севастополец, думаю, хорошо их знает и может сделать это в любую минуту. Теперь о том, что стоит за этим предложением. Знайте, за ним мой личный интерес, причем очень для меня привлекательный. Расскажу вам с самого начала. Как только мы лишились в одночасье своей родины, то вначале не сильно беспокоились о своем языке. На первое место стал русский, только в этом случае мы могли рассчитывать на безопасную жизнь в России. Но вскоре, когда мы несколько прижились, мы стали думать о том, что неплохо было бы сохранить и родной французский, чтобы передать его детям. Мы все еще надеялись, что в дальнейшем нам удастся вернуться во Францию. Ну, если уж не нам, то нашим детям точно. Именно с этой целью мы стали искать нечто, что могло бы облегчить эту непростую задачу. Нашим спасителем по части языка стал Андроник; он на своем суденышке ходил с товаром в Одессу и откуда всякий раз привозил французские газеты. Конечно, в Евпатории можно было найти у букинистов кое-какие французские книги, но что они, эти книги, в сравнении с газетой, из которой можно хоть что-то узнать о своей далекой, но всегда желанной отчизне. Покидая Францию, я уже знал, что наша семья очень знатная и богатая, но конкретно я над этим ни разу всерьез не задумался, для этого просто не было повода. И вот однажды Андроник привез мне газету, содержание которой довольно резко изменило мои взгляды на будущее моих детей и внуков.

Георг положил на стол пожелтевшую газету, в ней красным карандашом был подчеркнут заголовок довольно большой заметки.

Наследство графа Дюбуа.

«Наша газета когда-то, причем очень давно, уже сообщала нашим читателям о кончине графа де Ламбера Доминика – Анри Дюбуа, владельца портов, верфей, фабрик и бесчисленных виноградников; наследником всего этого стал его младший брат Самуэль. Он оказался намного предприимчивее и сумел вдвое увеличить активы графства: описать размеры его состояния не хватит места в данной статье, да и цель у нас совершенно иная. Позавчера умер и Самуэль Дюбуа, права на огромные богатства перешли к его сыну Фредерику, успешному сорокапятилетнему предпринимателю, который увлекается скупкой антиквариата. Но настоящая сенсация, ради которой написана эта статья, кроется в заявлении капитана торгового судна Казимира Реньяра, который утверждает, что настоящий наследник богатства Дюбуа жив и находится где-то в России. Мы напоминаем нашим читателям, что четырнадцатилетний юнга Жан-Анри Георг Дюбуа был брошен родным дядей Самуэлем в Крымскую компанию на западном побережье Крыма с десятком таких же несчастных, как и он, матросов. На суде капитан Самуэль Дюбуа заявил, что ему пришлось их оставить, так как из Ак-Мечети в тот момент, когда они запасались пресной водой, вынеслась сотня казаков, и чтобы не допустить захвата судна, он был вынужден отчалить. Затем корабль долгое время курсировал вдоль берега, но оттуда не было никаких сигналов. Решив, что оставленные моряки просто дезертировали, они возвратились в Севастополь. У многих членов экипажа перед судебным процессом были иные версии, но ни одна из них так и не была высказана на суде; одни свидетели исчезли, другие повторяли слово в слово то, что говорил капитан. У многих присутствующих сложилось впечатление, что свидетели либо запуганы, либо подкуплены, но после процесса, на котором капитан был оправдан, в застольных беседах звучала настойчивая версия о умышленном, преднамеренном преступлении. Но теперь это были уже ничего не значащие разговоры.