Читать книгу: «Небо без границ», страница 2
Глава 3
Вскоре у Наташи наладился ночной сон, и я смогла брать подработку: считала сметы и делала чертежи. Я приложила все усилия для того, чтобы выжить, а эмоции сжала в тугой узел и спрятала где-то внутри. Даже не плакала. Слезы не шли.
Потом Наташа пошла в детский сад, и здесь тоже особых проблем не было, кроме редких простуд: она быстро привыкла к коллективу, ей нравились воспитатели. Дочка хорошо сходилась с детьми, любила играть вместе с ними, и я радовалась. Мы жили спокойно, по вечерам смотрели мультики и делали поделки. Я развесила на стене аппликации, вырезанные из цветной бумаги: бабочек, птиц, Деда Мороза с ватной бородой и ежиков из каштановых скорлупок. Наташе нравилось размазывать пластилин по картону и приклеивать к нему украшения. Так появилось пластилиновое море с настоящими речными ракушками, блестками и бисером.
Под Новый Год мы шили с Наташей игрушки: котов и зайцев из перчаток, снеговиков из носочков, делали елочные шары из фетра, вырезали из бумаги огромные объемные снежинки. От развешанных под потолком гирлянд внутри зарождалось ощущение, что скоро случится чудо. Наташа ждала волшебства, а я вместе с ней: «Вдруг ее папа вернется?»
Когда ей исполнилось года три, она вдруг огорошила меня, придя из садика:
– Мама, а где папа?
Мы только зашли в квартиру. На улице снег валил хлопьями, и моя шапка вся была белой. Собираясь с мыслями, я долго отряхивала ее, а потом произнесла:
– У каждого ребенка есть и папа, и мама. Иначе бы ребенок не смог родиться на свет. Но в жизни бывает так, малыш… Что два взрослых, папа и мама, не могут вместе жить. Понимаешь?
Наташа смотрела на меня своими умными глазками и слушала очень внимательно.
– Они не могут вместе жить… Потому что они ругаются. И тогда, чтобы больше не ругаться, они разъезжаются по разным домам.
– Так мой папа в другом домике, да?
– Да, – ответила я, присев на корточки и погладив Наташу по румяной щеке.
– И он не придет?
– Думаю, что нет.
– Ну, ладно.
– Давай, иди сюда, – я расстегнула курточку и размотала Наташин шарф, – беги, мой ручки. Будем ужинать.
Мы сели за стол, я подогрела гречку с сосисками и налила чай. Дочка была очень избирательна в еде, зато я точно знала, чем можно накормить моего ребенка в любое время дня и ночи. Кроме макарон, гречки, сосисок и вареной колбасы она ничего не признавала.
– А это что значит, у меня теперь будет другой папа? – спросила Наташа, увлеченно поглощая содержимое тарелки.
– Да нет, ну что ты, – ответила я.
– А у Вики есть новый папа, – выпалила она.
– Ну, в семьях бывает по-разному.
– А это плохо?
– Наверное, нет, – задумчиво произнесла я, глядя в окно.
Снег внезапно прекратился, свет фонарей отражался от земли, создавая желто-оранжевое сияние. Пушистые ветви деревьев касались нашего кухонного окна, и на секунду показалось, что мы с Наташей находимся в сказочном мире. В маленькой избушке посреди дремучего леса, где вокруг лишь белая оглушительная тишина, дует ветер, и нет никого, только ходят волшебные животные, говорящие человеческим голосом. Жаль, что в сказках все заканчивается хорошо, а в жизни – совсем наоборот.
Наташа росла необыкновенно умной и талантливой девочкой. Чем старше она становилась, тем отчетливее в ней проявлялись черты Кирилла. То же обаяние, та же находчивость, та же смекалка и тот же шкодный характер.
Мы с ней много дурачились: наряжались в сказочных персонажей, раскрашивали акварелью лицо и ходили так по дому, пугали друг друга страшилками, сочиняли небылицы. Наташа очень любила, когда я заворачивала ее в простыню и делала из нее «чебурек», «шаурму» или «пельмень».
– А теперь ешь меня! – командовала она, и я с хохотом набрасывалась на нее, в шутку кусая.
Потом все изменилось. Наташа пошла в первый класс, и со мной вдруг что-то стало происходить. Замкнувшись в себе, я ушла в работу. Как ни старалась, я больше не могла себя заставить веселиться с дочкой, хотя она меня об этом просила. Иногда мне приходилось идти ей навстречу, но Наташа, видя мое настроение, сама отказывалась. Я только радовалась возможности заняться чем-то другим. По правде говоря, я всегда считала, что играть с ребенком через силу – это неправильно.
Почему-то мне не приходило в голову, что Наташа нуждается в наших играх, обнимашках, догонялках; нуждается в теплой, ласковой и смешной маме, которая куда-то пропала, а на смену ей пришла скучная тетка, сидящая за компьютером, которая почти не улыбается.
Что касается работы, то я стремилась объять необъятное и погрузилась в процесс с головой. После 9-часового дня в офисе я считала проекты под заказ и делала «шабашки» (за них хорошо платили – дополнительные деньги, которые были нам с дочкой очень нужны). В стране начался кризис, цены на продукты выросли, как и тарифы за коммунальные платежи. Подорожали вещи и игрушки. Мне хотелось, чтобы мы с Наташей каждый год ездили отдыхать, и делала для этого все возможное.
Но только сейчас поняла одну вещь: а разве так нужны были эти чертовы деньги? Может, любовь и внимание важнее, чем дома для «Барби», заводные плюшевые собачки и склад кукол? Нырнув с головой в депрессию, я, сама того не понимая, нанесла своему ребенку страшную травму. Просто бросила ее, точно так же, как ее отец несколько лет назад.
От внутренней пустоты, от ощущения бессмысленности жизни я уходила в другой мир. Сметы и чертежи спасали от гнетущего ощущения, что все самое лучшее осталось позади, и ждать больше нечего. Так я превратилась в маму-робота, не снимающую очки и сидящую по ночам за своими расчетами. Я и не заметила, как моя дочь из нежной и трогательной девочки превратилась в подростка, который остро реагирует на замечания, не признает никаких указаний и замыкается в себе, как ежик, чуть что не так.
Может, Наташе просто хотелось со мной поговорить? Чтобы я не читала ей лекции, не учила ее, как правильно жить, чтобы я просто ее слушала… Проблема была в том, что мне самой ничего не хотелось. В конце рабочего дня каждая клеточка моего тела безмолвно орала от бессилия. Я ложилась на диван, уставившись в потолок, и упивалась своим состоянием. Странно, но в эти минуты я испытывала какое-то болезненное удовлетворение – хвалила себя за то, что еще один сложный день позади, и за то, что иду спать с чистой совестью, ведь у меня не осталось незавершенных дел. Только сейчас я поняла, как это было глупо: работать на износ, чтобы дать лучшее ребенку, а в этот момент потерять с ним связь. И самое главное, моя дочь меня об этом не просила.
Наташа никогда не жаловалась: ни на еду, ни на одежду, ни на игрушки, которые я ей дарила. Выходит, это я сама так решила, что должна ей покупать только все самое лучшее. Но вместо этого я сделала самое худшее… Как можно было так все испортить, причем окончательно и бесповоротно, раз и навсегда? Именно поэтому я и не хотела жить.
Теперь, когда мимо автобусных стекол пролетали серые многоэтажки, а я мечтала о самоубийстве, мои внутренние песочные часы отсчитывали последнее отведенное время. Сама мысль о том, что существует некое решение, которое универсально и гарантированно избавит меня от всех проблем, успокаивала, и если можно так выразиться, внушала надежду. Это был не призрачный, тающий, как дым, образ надежды на то, что «все будет хорошо», как в рождественском сентиментальном кино. Это реальный шанс все прекратить, а значит, мне не придется это проживать снова и снова, каждый день.
Под загадочным словом «это» я подразумевала все сразу: чувство своей ничтожности, бесполезности существования и отсутствие хоть малейшей веры в то, что в моей жизни все станет так же, как у нормальных людей. Может, поэтому я ни с кем не делилась своими чувствами. Тошнота подкатывала к горлу каждый раз, когда я слышала «все обязательно наладится». Это самое глупое пожелание из всех возможных – так говорят только те, кому вы не нужны.
Видимо, своим категоричным подходом к оказанию моральной поддержки я и отталкивала всех вокруг. Со временем люди стали держаться от меня подальше, а я восприняла эту новость с восторгом и облегчением: надо же, какое счастье! Теперь-то точно не нужно будет притворяться, что мне с вами интересно.
Итак… Если я не состоялась как жена, не состоялась, как мать, и, откровенно говоря, дочь из меня тоже отвратительная, а вдобавок, как выяснилось, дружить и общаться с людьми тоже я не умею, то что мне еще остается, кроме как завершить свой жизненный путь?
Эти мысли приходили в голову все чаще. По утрам, когда я чистила зубы и смотрела в запотевшее зеркало. По вечерам, когда я стояла под струями горячего душа, уставившись в одну точку, как мумия. По ночам, когда я закрывала глаза и пыталась уснуть, подолгу ворочаясь в кровати и не находя себе места. Парадокс заключался в том, что я уже давно все понимала, только сделать ничего не могла. «Мне нет места на этой Земле», – именно так я бы ответила, если бы перед смертью меня спросили, почему не хочу жить.
Заворачиваясь в кокон из одеяла, стуча зубами от холода и подолгу глядя в темный потолок, я многократно повторяла одну и ту же фразу: «Я ничего не могу изменить». В каком-то древнем философском учении было написано: «Ничто так сильно не разрушает человека, как продолжительное бездействие». Кажется, это сказал Аристотель. «Бездействие меня разрушает, поэтому я принимаю на себя ответственность за принятое решение. Человек не в силах переделать свое прошлое. И я не могу вернуть тех, кого люблю, поэтому все лишено смысла», – с такими выводами я засыпала.
Вычеркивая из жизни еще один бесполезный день, я испытывала какое-то мазохистическое удовлетворение – просто потому, что он заканчивался. Зная, что с утра все повторится: суета, бессмысленность, отрешенность от мира и разъедающее изнутри чувство одиночества, я ждала вечеров с большим нетерпением. После вечера наступит ночь, а значит, я усну и не буду взаимодействовать с этим миром. Я спрашивала себя: «Как долго? Сколько еще нужно времени, чтобы довести начатое до конца?»
Единственным человеком, с которым у меня сохранилась хоть какая-то теплая связь, была институтская подруга Кристина. Однако специфика нашего общения не предполагала откровенных разговоров. Кристина, как и я, славилась своей замкнутостью и ранимостью, что-то мешало мне раскрыться перед ней, но от этого я не переставала считать ее близким человеком. Мы не так уж и много знали друг о друге, но как-то интуитивно чувствовали и понимали друг друга с полуслова – видимо, в силу нашей внутренней схожести.
Разумеется, ни о каких суицидальных мыслях я не решалась с ней поговорить. Мне даже не приходило в голову, что вместо осуждения или банального «все будет хорошо» я могу услышать от подруги ценный совет – например, о том, что следует посетить психиатра. Вопреки здравому смыслу я избегала таких тем, как будто берегла себя от чего-то, хотя теперь понимаю, что медленно рыла себе яму.
Конечно, о расставании с Кириллом Кристина знала все, но я осмелилась поведать ей эту историю лишь спустя некоторое время. Кристина переживала за меня как-то по-своему, рукоплескание от негодования и громкие фразы – это не про нее. Но я почему-то верила в искренность того, что она говорит. Для меня это был важен сам факт, что она просто могла меня выслушать.
Вспомнился день, когда я приехала к ней в гости. Редкое событие: ее муж как раз накануне уехал в командировку, а маленькая Наташа осталась у бабушки с дедушкой. Наши отношения с Кириллом закончились примерно год назад. Родителям я оставила ряд инструкций: что делать с ребенком, чем кормить, когда купать, во сколько укладывать спать. Затем прихватила в местном супермаркете торт и бутылку сухого белого вина и села в такси. Пока я ехала в машине, мысленно прокручивала в голове все то, что хотела рассказать подруге.
Мы с Кириллом расстались, а я все еще чувствовала его присутствие рядом. Я все время представляла, что он ходит у меня по комнатам, вот сейчас он откроет дверь и выйдет из ванной, мы сядем за стол и будем ужинать. Я видела его во сне почти каждую ночь. Мне казалось, что я схожу с ума, и надеялась, что встреча с Кристиной расставит все по местам, или она даст мне мудрый совет.
– Привет, дорогая, – произнесла подруга, открывая мне дверь.
– Привет! Как давно мы не виделись!
Мы сели в зале, расположившись в двух уютных креслах рядом с журнальным столиком. Я разрезала торт, а хозяйка квартиры расставила чашки для кофе и бокалы.
– Что-то на тебе лица нет, – сказала Кристина, наливая вино.
– Да. Ты права. У меня кое-что происходит… Я хотела посоветоваться.
– Что-то с ребенком?
– Нет. Со мной.
Я помолчала, потом встала и подошла к окну, отпила глоток вина и села обратно.
– У тебя когда-нибудь было состояние, как будто ты сходишь с ума? Крыша едет?
– Ну, не знаю. Было на соревнованиях.
– А как у тебя было?
– Когда сильно волнуешься, ты как бы вылетаешь из тела. И смотришь на себя со стороны… Вот представь… Как будто ты поднимаешься метра на полтора вверх и впервые в жизни видишь этого человека, то есть себя. Вот это шиза настоящая! Я тогда подумала, ну все, заберут в «Ковалевку». И бегущая строка такая: «Василькова Кристина Валерьевна, 1984 года рождения, кандидат в мастера спорта… Бла-бла-бла». Нам потом врач объяснил, что это деперсонализация. Симптом сильного стресса.
– Нет, у меня хуже.
Кристина в ожидании продолжения уставилась на меня, округлив глаза. Синий шелковый халат очень шел ей, он великолепно подчеркивал прямые, как струны, светлые волосы. «Причем тут халат», – подумала я.
– Это… Как бы… У меня такое чувство, что в моем доме до сих пор живет Кирилл.
– Как это?
– Ну, как бы ощущаю его присутствие. И еще вижу сны. Как с покойниками, понимаешь? Только не сорок дней, а уже почти год.
– И ты весь год это терпела?
– Я думала, пройдет.
– Ну, так и что он там? Что он делает в твоем доме? – откинувшись на спинку кресла, спросила Кристина.
– Зря ты так. Я серьезно, – обиделась я.
– Да я серьезно. Как это вообще происходит? Расскажи.
– Наверное, так – я все время о нем думаю, и мне кажется, что он в соседней комнате, или он вышел, но совсем скоро вернется. Или что в ванной. Или что стоит за спиной и обнимает. Снится тоже, в основном, все на эту же тему: как он приходит в нашу квартиру и открывает ее своими ключами, а я дома.
– Марго, скажи, а за этот год он как-то проявил себя? Он писал тебе или звонил? Он видел вообще Наташу? Передавал ей какие-то игрушки? Ну, хоть что-нибудь, я не знаю, деньги, подарки?
– Нет. Нет, и еще раз нет…
– Тогда дело не в нем, а дело в тебе. Нужно просто переключиться, – вскинув брови, уверенно произнесла подруга, – например, познакомиться с новым парнем.
– Это все будет «не то».
– Да стой ты… Я понимаю! Все это «не то». Но это нужно для отвлечения ума. Это как в восточной философии: все практики медитации сводятся к тому, что человеку мешает его собственный ум.
«Только не это», – в ужасе подумала я. – «Какие там еще практики? Не хватало еще, чтобы она посадила меня вот тут на коврик, прямо в зале, и заставила медитировать».
Кристина продолжила:
– Ты говоришь о том, что ты видишь его образ, так? Или ощущаешь его присутствие?
– Ну, да.
– Значит, твои мысли, твой мозг, твой ум настроены на эти вибрации, и пока ты не начнешь общаться с другими мужчинами, ты не перенастроишься.
– Да мне даже думать об этом противно. Во всех вижу одни недостатки.
– Вопрос лишь в том, насколько ты готова меняться. Марго, все просто. Наши нейронные сети так устроены, что мозгу проще вести себя по-старому, ему не выгодно изобретать новое. А как только ты внедряешь в свою жизнь что-то новое, то мозг перестраивается.
– Ты права… Просто, – неуверенно пробормотала я, уставившись в пол, – просто не хочу, чтобы вышло так: я встречу кого-нибудь нормального, а потом объявится вот этот…
– А с чего ты взяла, что он объявится?
Меня оглушило. Кристина поставила бокал на стол, а я наблюдала, как на дне плещется золотистый напиток, волны накатывают из стороны в сторону, потом они утихают и переходят в кругообразные движения, солнечные блики отражаются в вине. Потом все замирает и успокаивается. Я подняла взгляд на Кристину, и тут до меня дошло: она только что озвучила мой самый большой страх.
– Слушай, а ведь ты права. Точно… С чего я взяла, – прошептала я в ответ.
– Давай есть торт, – предложила она.
– Давай.
Глава 4
За много лет нашей специфической дружбы я кое-что узнала о детстве Кристины, а она – о моих неудачных отношениях, но все же у каждой из нас сохранились свои тайны. Думаю, что это нормально. А с возрастом я поняла очень важную вещь: чем осторожнее люди открываются друг другу, тем прочнее связь.
Однако сейчас, несмотря на то, что Кристина осталась единственным моим близким человеком, я не могла рассказать ей о трагедии. Меня душил стыд: ведь я ужасная мать, раз допустила такое, а это значит, нет мне прощения, и меня ждет общественное порицание и позор. При встрече с Кристиной я много раз хотела с ней поделиться, но как только раскрывала рот, со мной что-то начинало происходить. Как будто я превращалась в деревянное изваяние или в человека, у которого парализован речевой нерв, и он молчит и не шевелится, а тем временем у него внутри происходят бурные диалоги.
Поэтому мне приходилось справляться в одиночку, а получалось это отвратительно. Наверное, при наличии друзей, любовных отношений (или если хотя бы у меня имелось несколько кандидатов на их построение, скрашивающих длинные вечера), я бы перенесла все это намного легче. Но к тому моменту, как все это случилось, я стала таким социофобом, что одна мысль о свидании вгоняла меня в ужас, а болтовню с офисными девчонками о своих проблемах я приравнивала к публичному раздеванию. Нет, нет и еще раз нет! Пусть лучше окружающие думают, что у меня все безупречно.
Пару лет назад коллега с работы уговорила меня сходить на встречу с парнем. Это был ее дальний родственник, очень доброжелательный и спокойный молодой человек, который тоже искал свою «вторую половинку». Когда я впервые услышала по телефону его бархатистый голос, то воображение нарисовало приятный образ мужчины, довольно дружелюбного и воспитанного.
– Добрый вечер, Маргарита. Это Артур.
– Добрый вечер.
– Катя дала ваш номер…
– Да, я поняла. Рада вас слышать.
– Встретимся сегодня? Как вы на это смотрите?
– Прекрасно. Хорошо. Во сколько?
– Давайте в 20:00.
Я с нетерпением ждала встречи… Шел дождь. Мы договорились увидеться в центре города, в небольшом атмосферном кафе на пересечении Пушкинской и Газетного. Приехав на такси, я зашла внутрь, волосы слегка промокли. Мой новый знакомый помог повесить пальто и задвинул за мной кресло, как настоящий джентльмен. Вечер обещал быть замечательным.
Синий свитер крупной вязки был Артуру очень к лицу. В нем он напоминал героев из романтических фильмов, и пока я пыталась вспомнить название хотя бы одного из них, мы заказали пиццу и вино. В моем новом знакомом мне нравилось все, кроме одного: он выглядел слишком спокойно, почти безразлично. В его поведении я не заметила ничего такого, что бы могло выдать волнение: ни улыбки краешком губ, ни почесывания затылка, ни приподнятого к потолку взгляда. Я знала, что так ведут себя мужчины в двух случаях: либо женщина ему совершенно не интересна, либо она ему очень нравится, но мужчина тревожный.
Мы разговорились, и оказалось, что Артур работает программистом. Мне понравился его интеллектуальный юмор – пикантный, но без пошлости. Однако шутил он так, что было не понятно, то ли он флиртует со мной, и от этого так оригинален, то ли убивает время со скуки. Сложно подобрать слова, чтобы описать свое впечатление от встречи.
Скорее всего, он был обычным мужчиной, не слишком эмоциональным и не слишком замкнутым, просто я разучилась общаться с противоположным полом… А может, программисты – они все такие бесстрастные? Пока я пыталась выяснить, нравлюсь я Артуру или нет, мне было еще хоть как-то интересно. Весь вечер я увлеченно рассматривала его аккуратно стриженную красивую бороду и пыталась найти в ней хоть один изъян, чтобы сказать себе: «Вот, смотри, он – неряха, и он тебе не подходит». Но я не заметила в ней ни одного недостатка. Ни один волосок не торчал в сторону. Легкая седина на виске придавала особое очарование его облику.
Мне даже понравилась туалетная вода, которой он пользовался – Артур слегка приблизился, когда подавал пальто при выходе, и я смогла почувствовать ее аромат. Это было для меня еще более удивительно, чем идеальная борода, потому что я ненавидела мужские запахи. Мне казалось, что от мужчин пахнет то дешевым одеколоном, то освежителем воздуха, то отравой, которую продают на рынке, то советским мылом. Таким способом я легко «отсеивала» кандидатов на дальнейшее сближение, стоило им лишь появиться в моем поле зрения.
Не то, чтобы кто-то из них настойчиво проявлял ко мне внимание, скорее нет, наоборот. Мужчины смотрели сквозь меня, как через решетку или как через ветви сухого дерева куда-то вдаль, и это было обидно. Да, они видели приятную внешность, высоко оценивали мой интеллект, но никто не считал меня сексуальной или привлекательной женщиной. Может, от этого я и ненавидела все мужские запахи: просто защищала себя от безжалостной правды. Теперь я никому вообще не нужна, и никто ко мне не приблизится.
Потом мы с Артуром отправились в кино, и я все не могла дождаться момента, когда, наконец, смогу оттуда сбежать. Мы с Кириллом давно расстались, но мне казалось, что, сидя в кино рядом с другим мужчиной, я изменяю ему. Это разрушало меня и словно разъедало кислотой изнутри. Я чувствовала себя виноватой, и больше мы с Артуром никогда не виделись. Несмотря на все плюсы вежливого молодого человека, я испытала настоящее облегчение, когда он уехал.
Страшнее всего было то, что Кирилл ушел, ни разу не позвонив за все эти годы, а я хранила ему верность. Он поступил жестоко, вычеркнув меня и дочку из своей жизни, словно нас и не существовало. Быстро нашел себе другую, как выяснилось позже, и тут же женился на ней. Они завели ребенка, а потом еще одного, и он чувствовал себя прекрасно, наслаждался тем, что у него все замечательно, и его даже не мучила совесть по поводу того, что он не заботится о своей дочери.
Поэтому, возвращаясь к началу истории, отмечу: в тот период, эмоционально непростой, когда мы остались с Наташей вдвоем, мне пришлось стать для нее и мамой, и папой, «два в одном». Но я справлялась и никогда не жаловалась, хотя далеко не всегда чувствовала себя уверенной и защищенной. Были и тяжелые моменты, когда я подрабатывала по вечерам разносчиком еды. Но и это я смогла преодолеть (наверное, потому, что любила свою дочь и знала, что сделаю все возможное и невозможное для того, чтобы обеспечить ей достойную жизнь).
Когда Наташе исполнилось девять, моя яма была уже практически вырыта, и я стояла на краю. Оставалось лишь сделать крошечный шаг, пошатнуться или оступиться. Рано или поздно что-то все равно бы меня столкнуло в нее. А пока все шло своим чередом: я ездила в офис и занималась ночной подработкой, а ребенок, предоставленный сам себе, все меньше стремился со мной общаться.
В тот момент я упустила что-то критически важное в процессе ее воспитания. Думаю, все это начало происходить гораздо раньше, проросло корнями далеко вглубь, но сейчас я хоть что-то начала осознавать.
Мне казалось, что моя дочь – сознательный и ответственный ребенок, и мне не нужно уделять ей так много внимания, как, например, в дошкольном возрасте. Не нужно следить, как она делает уроки, что кладет в портфель, куда идет гулять и с кем. Я ей доверяла. Может, причина была еще и в том, что работа стала для меня своего рода наркотиком: берешь еще и еще, а остановиться не можешь. Труд отвлекает и притупляет боль – душевную, разумеется. Я все еще любила Кирилла и не могла его забыть.
Не знаю, за что я так поступила с моей дочерью. Мир, состоящий из «Автокада» и смет, захватил меня полностью, и вдруг оказалось, что весь контроль над ситуацией ускользнул из моих рук, и все летит в пропасть. Так бывает, когда внезапно просыпаешься от страшного сна, и он настолько реален, что приходится тереть глаза, щипать себя, чтобы очнуться. Я была бы рада убедиться, что это сон, но долгожданного пробуждения не наступило.
Наташа проводила много времени со своими подругами, часто ночевала у них, и я не возражала. Даже с радостью оставляла всю их веселую компашку на ночь у нас дома, а сама закрывалась на кухне и работала. Так было спокойнее: Наташа рядом, а это значит, у нее все хорошо. Да, я утешала себя тем, что ребенок все меньше и меньше нуждается во мне, и это нормально. Все подростки тянутся к сверстникам больше, чем к родителям, и такое поведение характерно для детей ее возраста. Однако на душе скребли кошки.
Я продолжала с этим жить, не обращая внимание на фоновое беспокойство и тревогу. Отсутствие грамотной психологической или медикаментозной помощи сыграло со мной злую шутку: когда ты сам учишься глушить свою душевную боль, ты автоматически становишься менее чутким ко всему происходящему вокруг. Тебе уже нет дела до легкого волнения или ощущения, что «что-то идет не так». Ты отсекаешь все эти эмоции за ненадобностью или делаешь вид, что их нет.
Внезапно обнаружилось, что последние полтора года моя дочь тайно общается с отцом. Мне было трудно в это поверить, поначалу казалось, что это какой-то розыгрыш. Кирилл нашел Наташу в соцсетях и попросил у нее прощения: за то, что не приезжал к ней, не виделся с ней, не писал ей и не звонил много лет. Он поклялся Наташе в том, что безумно ее любит, и умолял не говорить ничего маме. Видимо, Кирилл опасался, чтобы я, не дай бог, не запретила им общаться, и не зря – я бы именно так и поступила.
Откуда-то у Наташи стали появляться новые вещи. Она объясняла это тем, что подруга из обеспеченной семьи отдавала ей ненужное. Сначала в нашем доме возникли кроссовки, затем кофта, потом жилетка и худи. Подарки были редкими. Может быть, раз в пару-тройку месяцев дочка приходила домой воодушевленная и вываливала мне с порога:
– Смотри, мам! – Наташа протягивала очередную модную вещицу, – Снежане бабушка и дедушка подарили, а ей все маленькое. Она сказала, забирай. Я забрала. Но это ж ничего, мам? Можно я заберу?
– Наверное, – растерянно произносила я. – А тебе самой как? Тебе самой это нравится?
– Да, мам!!! Конечно!
– Ну, хорошо. Тогда можешь оставить.
Вечером того дня я попыталась связаться с родителями Снежаны, чтобы поблагодарить их за подарок, но безуспешно: так и не дозвонилась. Я знала, что эта девочка хорошо воспитана, прекрасно учится и неплохо ладит с Наташей, поэтому решила так: в том, что они отдали ей вещь, нет ничего дурного. Кроме того, я знала их семью уже давно, наши дети вместе занимались танцами.
Потом в нашем доме появились планшет и плеер. Все это «оказалось ненужным Снежане», и «она делилась» с Наташей. Я знала, что Снежана посещает частную школу, ее возит личный водитель. «У них, у богачей, свои причуды», – подумалось тогда, но червячок сомнений начал разъедать мое спокойствие. К тому же было как-то неловко принимать в дар дорогие вещи, не отдавая ничего взамен. Я искала маму Снежаны в танцевальной студии, когда приезжала забирать Наташу после тренировки. Однако ее в последнее время возила няня.
Все вскрылось незадолго до Нового Года. Я настолько ошалела от своих смет, что почти перестала есть и спать. Впервые за ночь оторвавшись от компьютера, я обнаружила, что уже рассвело. За окном будто кто-то растянул белую накрахмаленную простынь. «Туман», – удивилась я, вскинув голову, поднялась и закрыла жалюзи. – «Так лучше».
Балансируя на грани сна и реальности, я с трудом понимала, кто я и где. Наташа вдруг вышла на кухню и стала в углу, скрестив руки на груди.
– Так-так-таааак… Полуночничала, значит, снова? – шуточно произнесла она. – А есть ты хоть собираешься?
На тот момент я как раз все закончила и подумала о том, что пора умыться, выпить кофе и перекусить.
– Собираюсь.
– Мам, ты знаешь, что… Я хочу встречать Новый Год без тебя.
– То есть… Как это, без меня?
– Мы поедем на Красную Поляну с моим папой.
– С твоим кем? – я вытаращила глаза.
Сон как рукой сняло.
– Да, мама. Мы общаемся. И уже давно, – дочка стояла в углу, по-прежнему скрестив на груди руки и слегка раскачиваясь.
– Погоди, – я оперлась на спинку стула и медленно присела. – Так эти кроссовки, гаджеты… Это от него, да?
– Ну, да.
– Почему ты сразу не сказала?
– Ну, мам. Мне так хотелось оставить. А я не знала, разрешишь ты или нет… если я тебе признаюсь…
– Но ты же помнишь, как я всегда хвалила папу… С чего ты взяла, что я бы запретила? – пробормотала я, как в тумане.
Вдруг показалось, что на голову обрушился огромный куб льда, и он оглушил меня, расколол череп, и теперь по лицу хлещет кровь. Безумно хотелось плакать, но я держалась изо всех сил.
– Вот… Именно поэтому, – задумчиво протянула дочка, – мы с папой поговорили об этом, и он сказал, что ты не перенесешь этого горя, если он пропал, а потом появился… Он сказал, что тебе будет больно, и ты не сможешь его простить.
Очень задело это «мы». У нас с дочкой давно исчезло это выражение.
– А как же его новая семья? – я взяла себя в руки и стала говорить спокойно. – Где они все?
– Папа уже давно живет один, года три. Как-то так получилось, он потом… Он долго жил один, потом начал искать меня, очень долго искал… Потом боялся мне написать, ведь он не знал: захочу я с ним говорить или нет? Может, я его в черный список добавлю? Или я его ненавижу? Ему было так страшно…
– Так страшно, что за девять лет он тебе ни разу не позвонил, – ляпнула я и тут же прикусила язык. Но было уже поздно.
– Мама, зато он сейчас позвонил. Так что? Можно на Новый Год с папой? Да?
– И сколько бы ты еще молчала, если бы не эта поездка?
– Да ладно, мам. Я бы рассказала. Ты же моя мама! Я ж тож понимаю, что надо было тебе все рассказать.
– Я ж тож, – не удержалась и передразнила я ее. – Да, езжай. Конечно… Езжай, ради бога, – растерянно пробормотала я и потуже завязала вокруг себя халат. Начало знобить.
Далее я зашла в ванную и встала под горячий душ, несколько раз переключила воду на холодную и обратно. Быстро намылила волосы шампунем, молниеносно искупалась и вернулась на кухню. Открыла посудный шкаф, достала турку и заварила в ней кофе. Наташа доедала яичницу, которую только что сама себе пожарила.
– Ты будешь чай? – спросила я.
– Нет, мам. Я уже ухожу.
Она вскочила из-за стола и побежала одеваться в школу. Когда через пять минут я закрыла за ней входную дверь, то вернулась обратно, к Наташиной пустой тарелке, и застыла, уставившись в одну точку. Потом что-то вывело меня из оцепенения, и я оглядела стол: вот салфетки, вот вилка, вот недопитый стакан сока. В голове пронеслась предательская мысль: «А раньше она бы ни за что на свете не села есть одна, не спросив у меня». У нас в доме было так принято – кто проголодался, всегда спрашивал другого, и в случае необходимости готовил на двоих.
