Реклама
Читать книгу: «Фани Дюрбах и Тайный советник»
Часть первая. Воткинск
Приезд Чайковского
«– Ишь ты… Но-о! А, чтоб тебя! – мускулистый рыжий парень в белой рубахе с развязанным воротом пошлепал по морде статного коня каурой масти. Ссыпал в ясли шелестящий овес. Жеребец потянулся к зернам, подрагивая теплыми ноздрями, втягивая воздух. Пахло терпким разнотравьем.
– Хороший, мака… – конюх гладил по морде лошадь.
Она, пофыркивая, мягкими губами осторожно брала зерно горсть за горстью. Шелковая шерсть лошади лоснилась. Грива была вычесана волосок к волоску. Мускулы перекатывались под нежной кожей. Они были похожи – конюх и конь – оба молодые, нетерпеливые. Оба рыжие с вычерченными формами, мышцами, жилами, большими глазами и животным норовом.
Янтарь наелся и развернулся к конюху. Ткнулся мордой в плечо и тихонько заржал.
– Ладно, уговорил.
Казалось, они понимали друг друга без слов.
Мужчина положил на коня седло, перекинул стремена, мягко провел сквозь нервные губы удила. Янтарь нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Ждал ветра, бьющего в ноздри, движения. Конюх вывел лошадь во двор, где в выгребной куче, в навозе, от которого поднимался пар, копошились куры, громко ссорились воробьи. Легко вскочил на коня, мгновенно слился с ним и помчал по дорожкам усадьбы, напугав хромоногую бабку Устинью, шедшую со двора с ушатом. Немного поджав бока лошади стременами, перевел Янтаря в прыжок-полет, перемахнул жердяную изгородь, окаймляющую усадьбу, взял в галоп. Копыта коня выдирали молоденькую травку из рыхлой жирной земли и оставляли глубокие следы, быстро наполнявшиеся талой водой. Рыжий человек и рыжий конь слились в одно целое. Казалось, это святой Георгий скачет верхом. Получеловек-полуконь повернул обратно к усадьбе, замедлил бег. Василий скатился с лошади, скинул рубаху и отер с коня пот. Не торопясь, повел Янтаря к главным воротам усадьбы, вошел во двор.
На крыльцо господского дома вышла миловидная девушка лет семнадцати в белом простом платье и переднике. Она, сложив ладошку козырьком и прислонив ко лбу, против солнца смотрела на дивную пару: загорелого мускулистого конюха и рослого под стать ему коня.
– Милая сердцу Онисья, привет тебе! Нас ждешь? Покатать? – лицо Василия светилось радостью. Парень поигрывал мускулами, глядя на девушку.
Онисья состроила строгую физиономию и таким же строгим голосом ответила:
– Ох, Василий, тебе бы все шуточки. А вот тебя кличут казаки встречать хозяина. Поедешь иль нет?
Василий поджался:
– Дуреха, конечно, поеду. Я, считай, главный конюх. Сейчас что ли?
– Ну да, у нас такой переполох в доме. Все прибираем. Ждем-с, -девушка невзначай повернулась в профиль, продемонстрировав мягкую розовую щечку. Василий, недолго думая, взбежал на крыльцо, обхватил стан горничной и расцеловал прелестницу. Она даже ойкнуть не успела.
Василий отпустил девушку, кинул поводья подошедшему невысокому и плюгавенькому человечку, второму конюху:
– Федь, подержи, я рубаху поменяю.
Онисья одернула платье, погрозила кулачком рослому парню. Было видно, что она не злится. Повернулась, фыркнула и вбежала в дом, грохнув дверью. Маленький человечек посмотрел ей вслед. Потом повернулся к Янтарю и, заглядывая ему в глаза, принялся гладить коня по крупу.
Василий зашел в денник, кинул мокрую рубаху в угол на сундук и натянул свежую, сохшую здесь же под козырьком крыши.
Удивительной судьбы был этот молодой человек. Родители его умерли от горячки, которая косила десяток лет назад удмуртский край. В восемь лет мальчишка остался один. Его взял к себе в дом дядька, служивший при управляющем заводом главным конюхом, и Василий стал помогать с животными. Работа у него спорилась. Мальчишка чистил денники, купал жеребцов, вычесывал. Делал все легко, с улыбкой, как будто родился с призванием взращивать коней. Васька оказался общительным, смышленым и быстро прижился при дворе. По просьбе барыни, сдружился с болезненным барчуком на год младше себя, сделался его товарищем по играм, научил верховой езде. Хозяйка радовалась влиянию Васьки на сына: тот в присутствии крепостного мальчишки становился храбрее. Когда наступила пора школьных занятий, барыня предложила Василию приходить на уроки. Так крепостной Васька научился читать и писать. Особо поразили парнишку уроки географии. Как-то, рассказывая про Кавказ, учитель обронил, что ежегодно в Тифлисе проводят международные скачки. Увидев, как загорелись у мальчика глаза, учитель оставил его после урока и рассказал о скачках все, что знал сам. С того дня у Василия появилась цель в жизни – добраться через Москву или Санкт-Петербург и далее, до Тифлиса, где проходили те самые скачки, выставлялись лучшие кони, выигрывались и спускались состояния. Через несколько лет управляющий сменился, молодой барин уехал с родителями в Санкт-Петербург, и Василию пришлось оставить учебу. К этому времени Ваське было уже тринадцать. Он стал незаменимым помощником на конюшне, а еще через пару лет получил место второго конюха. За веселый нрав его любили все дворовые. Девушки с удовольствием танцевали с ним, выделяя из толпы парней. Казалось, весь город ходил у него в друзьях.
Но особенно Василий был близок с иконописцем Андреем, юродивым. Дружили с малых лет. С тех самых пор, как Василий прогнал деревенских мальчишек, у которых была забава – швырять камнями в сироту до тех пор, пока тот не забьется в падучей. Однажды Васька увидел, как травили юродивого, и разогнал шайку-братию, пригрозив, что в следующий раз возьмет хлыст и отходит тех, кто с первого раза не понял. Василия уважали, знали, что слово сдержит. После того случая мальчишки от Андрея отстали. Андрей же, как только в себя пришел, взглянул своими прозрачными глазами на Василия и сказал: «Спаси тебя Господь, до самой моей смерти теперь быть тебе моим хранителем».
Родители Андрейки и младшая сестренка погибли во время деревенского пожара, когда сам Андрей был в церкви. Родственники отдали мальчонку в монастырь послушником. Андрей прикипел душой к монаху, которого настоятель благословил писать иконы. Вначале мыл полы в его мастерской, потом чистил кисти, готовил краски. Андрейка мог часами тереть минералы, чтобы добиться нужной консистенции красящего порошка. По шесть часов без перерыва мог мять золото с гуммиарабиком1Когда подрос, ему стали доверять подготовку досок для икон: строгать, сушить, наносить рыбий клей, варить левкас2, шкурить. Доски получались ровные, аккуратные. А после Андрейка уже и сам стал работать красками. Вначале по прописи цировкой3 переносил будущий рисунок иконы, потом обводил железной краской, раскрывал в цвете. Расписывал, золотил. Прошло два десятка лет, и мальчик стал настоящим иконописцем. Богомазом, как говорили простолюдины. Андрею выделили мастерскую рядом с городской церковью. Там он и жил, помогал на службах. Люди его подкармливали, любили. Болезнь и неожиданные припадки закрепили за мальчиком нехитрую славу презренного, ума лишенного. Юродство Христа ради в России почиталось за подвиг. Иконы у юноши получались духовными, бесстрастными, взирающими с пониманием и прощением на людей. Так и Андрей прощал обидчиков и насмешников.
Ваське нравилось заходить в мастерскую художника и наблюдать за тем, как рисует его товарищ. Иногда Андрей вскидывал на Василия глаза и громко вещал: «Быть убитым, быть убитым». Кому быть убитым, узнать не получалось. Когда Андрейка опять говорил эту фразу, Василий отвечал: «Чему быть, того не миновать». Странная это была дружба: Василий, не верящий в Христа удмурт, и Андрей блаженный, разговаривающий с Богом, как с живым, начинающий день с молитвы, и ей же заканчивающий.
Строго говоря, язычником Василий не был, потому что, как и все жители села, принял крещение. Как-то согнали всех на центральную площадь. Вышел поп. Что-то побубнил себе под нос. Затем староста зачитал вслух бумагу, в которой значилось, что все деревенские "тепереча" – христиане, и каждому присвоено новое имя, которое надлежит использовать взамен старого. Старики даже и не поняли ничего: кто не слышал, кто по-русски не понял, а кто понял – сделал вид, что согласился. Велели в куалу 4не ходить, своим богам не молиться, посещать церковь. Староста сам был не рад тому, что читал. Огласил грамоту, свернул, отдал господам офицерам. А сам тихонько плюнул в сторону и затерялся в толпе. Василий тогда маленький был, откликался на имя Кайсы. Новое русское имя ему понравилось больше. Так и стал удмуртом с русским именем.
Иконописец обладал даром предвидения. Говорил о том, что ему являлось иносказательно, чтобы и не пугать людей открывшейся правдой, и заставить задуматься. Мог во время службы закричать на весь храм, что монах, ведущий службу, накануне в постный день водку пил. Вроде и рассмешил всех, но монаху указал, что грех Богу виден. Или перед причастием схватит за руку человека и тянет из очереди со словами: «Тебе нельзя, тебе нельзя, ты ж про воровство не исповедался!».
К его словам прислушивались. Иногда нарочно приходили за предсказаниями, но тогда парень молчал. А иногда сыпал на людей словами. Главного инженера, молодого офицера Москвина, при встрече называл бабником. Местного конюха Федора ругал по чем свет иродом, главного полицмейстера как-то обозвал шкурой продажной и убивцем и потом не раз это повторял. Люди смеялись, передавали услышанное из уст в уста.
Была у друзей общая страсть: оба любили животных. Василий часами рассказывал убогому про свою мечту: заняться разведением коней орловской породы – и про любимого жеребца Янтаря. А Андрейка на эти рассказы отвечал: «Всякое дыхание славит Господа», – рассыпая крошки по полу. «Для домашнего мыша», – говорил он, расплываясь в улыбке. Мышонок у него был дрессированный, ходил за кусочком хлеба на задних лапках и прибегал по зову-свисту.
На развозе, где дорога в Пермь разделялась на две, стоял небольшой отряд казаков. Невысокие, в синей форме, с красно-черными погонами и алыми лампасами на штанах, они смотрелись ладно на низкорослых местных лошадках. Среди них выделялся Василий в белой рубахе и черном подпоясанном армяке на высоком, янтарного цвета коне.
Мужики переговаривались. Один из казаков с седыми усами обращался к молодому наезднику:
– Г‘ришь, стрелецкой породы? А отец – арабский скакун? Ох и врун ты, Василий. Откуда у нас тут арабы?
– Глеб Петрович, право слово, не вру! Сколько раз говорил, Янтарь со стрелецкого завода. Есть такой на Кавказе. Ты про Кавказ слыхал? Там не то, что кони рослые получаются, там яблоки с твою голову вырастают. Его мать – стрелецкая, белая с молоком, а отец – настоящий арабский скакун. Золотой конь. Цветом, как гречишный мед у деда Назара. Вот Янтарь и вышел таким красавцем. Хоть сейчас на выставку. Его прошлый глава Федор Иваныч сосунком привез. Всю дорогу из рожка выпаивал. А я ему и мамкой, и тятькой стал.
Казаки заржали:
– Слышь, лошадиный батя, и чо ты со своим конем в нашей глуши делать будешь?
Василий загрустил. Задумчиво потрепал коня по холке.
– А вот и будем. Да, Янтарь? Не здесь, конечно! Мы в Москву поедем. А оттуда еще дальше – на Кавказ. Там за раз можно целое состояние выиграть.
– Свистишь ты, Василий! Кто ж тебя отпустит? Или ты свободным стал? Про коня и речи нет! Ты ему хозяин, что ли? Так, принеси-отнеси, помой-причеши.
– Тьфу, – сплюнул Василий. – Всю душу истоптали.
– Едут! – закричал смотрящий казачок.
Все выстроились в ряд. Из-за поворота показались дрожки, запряженные упряжкой супругов5. В дрожках сидел видный мужчина с богатыми усами и лихим чубом, выбивающимся из-под темно-зеленой фуражки с черной отделкой. Это был Илья Петрович Чайковский, новый Горный начальник Камско-Воткинского округа и железоделательного завода. К упряжке подъехал полноватый молодой офицер лет тридцати в кафтане из синего сукна. Он приноровил шаг лошади к ходу экипажа и, качнув треуголкой, отрекомендовался:
– Разрешите представиться, горный инженер первого ранга Москвин Алексей Степанович. Приветствую Вас на новом месте. Рад служить и помогать Вашему Превосходительству.
Илья Петрович улыбнулся, коснулся головного убора, вокруг глаз рассыпались веселые морщинки:
– Спасибо, что встретили, голубчик! Наслышан о Вас! Династия Вашей фамилии на заводе впечатляет. Столько лет верой и правдой служить Отечеству!
– Ваше Превосходительство, Вы меня смущаете. В том, о чем Вы говорите, нет моей заслуги. Мой прадед, действительно, строил плотину и был первым управляющим завода, дед и отец пошли по его стопам, выучились на горных инженеров. Так что моя судьба, как говорится, была предопределена. Однако я не ожидал назначения в Воткинск. И вот уже третий год здесь.
– Звучит так, словно Вы не рады. Что же не так в нашем славном городе? Рассказывайте подробно!
– Все так, Ваше Превосходительство! Конечно, после Санкт-Петербурга, город кажется тихим, стоит на отшибе. Но вот беда – работаем по старинке. Вся надежда на Вас, авось встряхнете наше унылое болото.
Москвин врал, чтобы угодить новому начальству. На самом деле завод работал хорошо, а готовую продукцию забирали прямо от ворот, но понимал, что новая метла по-новому метет.
– Встряхну-встряхну, – энергично покачал головой Чайковский. – Планов много. Помощники нужны. С рабочей силой как дела обстоят?
– Инженера у нас подобрались сильные. В основном иностранцы. С десяток англичан. А вот с рабочими беда: от работы отлынивают. Приходится казаков по деревням пускать, чтобы мужиков на завод собрать. Люди сопротивляются. Встречаются и подлые, и разночинцы всякие. Зимой изнасиловали и убили девку казенную. Она прислуживала в доме у Вашего предшественника. Средь бела дня задушили, прямо рядом с церковью, и никто ничего не видел. А удмурты своих вообще не выдадут, скрытные. Вот с таким людом работать приходится. Однако что-то я не о том. Печень пошаливает, когда накануне переешь, – разоткровенничался инженер, – Я в такие дни желчный становлюсь… Вам бы с дороги стоит отдохнуть. А я Вас сразу в омут, так сказать.
– М-да, Алексей Степанович, что-то Вы ипохондрически настроены. Однако уверен, что сумею Вас порадовать. Намерен я расшевелить ваш провинциальный городок. Внедрим современную науку, пудлинговое6 железо начнем лить. Откроем новые направления. Думаю, корабли начнем строить и на воду спускать. Как Вам такой подход? Наладим работу школ, госпиталя, найдем, кто убил крепостную, – глядишь, и люди в нас поверят. Конечно, ваши навыки и опыт работы с местным населением мне очень и очень понадобятся. Крепко я на Вас, голубчик, надеюсь. Миленький, как же я рад с вами лично познакомиться!
Последние слова не вязались с положением начальства, но были сказаны от всей души – Илья Петрович был человеком добродушным, искренним. Любил всем своим широким сердцем и сразу принимал незнакомого в круг ближайших друзей. Бывало, разочаровывался, но это – после. Вот и сейчас он не сдержался.
Однако Москвин словно не слышал обращенных к нему ласковых слов. Он, как будто впервые в жизни, смотрел на впадавшую в водохранилище скудную речушку, больше похожую на ручей, и пытался представить на ней громадные корабли.
Надо рассказать, кто таков был горный инженер Алексей Степанович. Служил он по инерции, не горел. Его истинной жизненной целью было удачно жениться, взять приданое и уехать из Воткинска в Санкт-Петербург уже не провинциальным служкой, а состоявшимся чиновником, со своим домом и хозяйством, на худой конец – квартирой. Хотелось бы, чтобы невеста была девушка достойная, но без капризов. Москвин рассуждал так: красивой жена быть не обязана, наоборот даже, а вот любовница… При этой мысли у Алексея сладко сосало под ложечкой. В своих мечтах он часто представлял себе Санкт-Петербург и удобную, как домашняя тапочка, жену. В самых смелых картинках рисовалась она – его личная любовница, роскошная и волнующая женщина. Что касается службы – спокойную бы, не пыльную. А здесь новый начальник такие планы затевает. О спокойствии можно и не мечтать. Хотя… Алексей Степанович задумался. Но ведь, если все выгорит (чем черт не шутит), то и на повышение можно пойти.
– Ваше Превосходительство, я, конечно, человек маленький, поставлен, так сказать, порядки соблюдать – в этом я Вам помогу. А вот сказку в быль превратить – при всем моем уважении, я не помощник. Ну разве что завтра случится чудо, и к нам приедет император.
Илья Петрович вскинул брови домиком, засмеялся:
– Кто знает? Неисповедимы пути Господни! Предлагаю Вам пари, что кораблям – быть! А пока Вы будете думать над моими словами, вернемся к делу. Жду Вас завтра с подробным докладом в восемь утра. Не забудьте плановые показатели прихватить и отчет по выполненным работам. И вызовите ко мне с утра господина полицмейстера. А сейчас везите меня в дом. Устал-с с дороги.
Илья Петрович Чайковский прибыл в город один. Его семья застряла в Нижнем Новгороде – младшая дочурка разболелась дорогой.
В ожидании любимой супруги новый горный начальник использовал время с пользой. Он познакомился с главными управляющими городка: полицмейстером, настоятелем храма и главным врачом. Провел первые совещания с начальником производства, инженерами. За пару недель организовал ревизию на заводе, подготовил план работ и даже вызвал из Санкт-Петербурга иностранных специалистов, которых по рекомендациям присмотрел, еще находясь в столице. Работал с утра и до глубокой ночи. Половину штата надобно было бы разогнать, но Илья Петрович с этим не торопился: особого выбора не было. В этом он убедился, побеседовав с главным полицмейстером города Алексеем Игнатьевичем Игнатьевским – тот оказался человеком недалеким, но с большими амбициями. Убийство сенной девки валил на удмуртов, толковых мотивов не называл. Дескать, местные-идолопоклонники убивают, чтобы богов своих потешить. Полицмейстер говорил, и жирные щеки его тряслись: «Вы поймите, Ваше Превосходительство, удмурты – они себе на уме. Обидчивы страшно. Могут на воротах повеситься, чтобы врагу досадить. Пройдитесь по дворам – в каждом есть жертвенник. Они совсем недавно, три-четыре десятка лет тому назад, людей богам резали. Чего им девку-то погубить. Кто-то побаловался, и ищи-свищи».
Илья Петрович слушал и удивлялся невежеству. Разговор с полицмейстером его расстроил – не хватало еще самому убийцу искать. Чайковский дал Игнатьевскому две недели на поиск.
Однако, были и радостные моменты, дающие надежду, что город-завод быстро выбьется в передовые.
Алексей Степанович Москвин, к удивлению начальника, оказался расторопным молодым человеком. Все поручения выполнял быстро и в срок, проявлял инициативу, подсказывал. Горные инженеры, как и управляющие, отвечали за приписанных7 крепостных. На заводе практиковали бесплатную отработку по четыре дня в неделю плюс оброк за землю, покос и выпас. Народ упрямился, работать не хотел. Только физическое наказание удерживало крестьян. Если сбегал приписанный к заводу, власть хватала баб, детишек, сажала в острог. Мужики нехотя возвращались. Только так можно было добиться послушания. Русские-то еще работали, а удмурты просто уходили в леса. Там их не найти.
Илья Петрович первым делом ввел то, что до него не делалось: дал право приписным мастеровым брать участки на покосы и предоставил выгоны. Но за это право горнозаводские все так же были обязаны отрабатывать на заводе. Рабочие вздохнули полегче. Пользование землей, да еще дополнительный день в неделю летом, когда каждый день год кормит – семье подмога. У мужиков появилось время на личное хозяйство. А бабы и вовсе могли на огороде всю неделю работать да скотину обихаживать. Дело пошло. Выработка железа только за первый месяц увеличилась на четверть. А еще Чайковский ждал приезда специалистов, чтобы внедрить планы, которые набрасывал в толстую тетрадь, дотошно изучая каждый угол производства. По вечерам дома в своем зеленом кабинете он читал технические журналы по горной науке и машиностроению на немецком, французском, английском языках, благо знал их в совершенстве.
С особым вниманием Чайковский отнесся к ремонту казенного дома, чтобы приготовить его к приезду любимой супруги. Все комнаты оклеили обоями, отремонтировали печи, прочистили дымоход, наладили окна, выскоблили пол и даже нарисовали паркет, к которому привыкла его молодая жена в далеком Санкт-Петербурге. Илья Петрович выписал оркестрину – механическую музыкальную машинку. В оранжерее, где круглый год росла зелень, свежие огурцы и помидоры, высадили цветы. Все уже было готово к приезду семейства, когда неожиданно пришла новость.
В этот день градоначальник, как обычно, проводил утреннее совещание с заводским высшим техническим и административным составом. В кабинете шло обсуждение планов на неделю с инженерами завода: Василием Ипатовичем Романовым, смотрителем цехов, Алексеем Степановичем Москвиным, инженером первого ранга и еще одним инженером третьего ранга Львом Николаевичем с благостной фамилией Отрада. В приемной кабинета в ожидании томились полицмейстер города Алексей Игнатьевич Игнатьевский и его злейший приятель, так сказать, духовный оппонент – старший лекарь Сильвестр Федорович Тучемский.
В приемной кабинета открылась дверь, и строевой походкой к начальству прошествовал молодой фельдъегерь с завернутым в пергамент пакетом в руках.
В кабинете, отрапортовав по всем правилам, подпоручик вручил пакет подполковнику. Илья Петрович быстро сорвал бумагу, осмотрел конверт, взволнованно сломал печать, прочитал письмо и возбужденно пробежался по приемной, потирая руки. Оглядел инженеров, сказал, обращаясь к Москвину:
– Ну что, Алексей Степанович! Кажется, чудо, о котором Вы и помыслить не могли, свершилось. Так что Вы проигравший и … мой личный должник, так сказать.
Не отвечая на расспросы, Илья Петрович отворил дверь, приглашая всех присутствующих присоединиться, и осипшим голосом объявил:
– Господа! Нам оказана великая честь! К нам в город на наш завод с инспекцией едет великий князь Александр Николаевич, наследник престола.
Все замерли в изумлении. Конечно, слухи о большом путешествии наследника России достигли даже самых дремучих уголков империи. Но никто не ожидал, что цесаревич проявит такой пыл и доберется почти до Сибири. И уж тем более никому не приходило в голову, что он посетит затерявшийся в российских просторах городок Воткинск, где даже достойного жилья для наследника и его свиты не найти.
Илья Петрович взволнованно продолжил:
– Для нас, господа, это не только огромная честь, но и большая ответственность. Вятский губернатор пишет, что мы обязаны за короткий срок привести в порядок дороги и мосты, по которым проедут наши гости, наладить работу завода, полицейского управления, госпиталя, школы для осмотра и инспектирования. Нам отвели месяц на подготовку.
У нас появился шанс – мы можем так презентовать наш завод, что добьемся финансирования и получим заказ на строительство судостроительной верфи. Будем рассказывать о наших планах! Мы должны своим рвением и расторопностью доказать императору, что и в Воткинске могут строить корабли! Да-с! Голубчики мои, – Илья Петрович перешел на ликующий полушепот, – голубчики! Это такая удача! Я уверен, у нас все получится, и мы будем строить речной флот! Как сейчас купцы доставляют товар? На баржах да на подводах. А если у нас появятся легкие, маневренные корабли, мы же сможем пеньку из Сарапула отправлять в саму Астрахань, а сталь – в Санкт-Петербург. О, я вижу тот день, когда мы спустим первый корабль, – Илья Петрович чуть не кружился на месте. Подчиненные молчали, но невольно заражались энтузиазмом начальника. Разве не чудо, что их никому не известный город навестит сам цесаревич? Почему бы и кораблям не взяться в сухопутном городе? Пожалуй, этот начальник дружит с кем-то наверху и может творить чудеса.
Чайковский меж тем раздавал поручения:
– Жду всех к пяти вечера с отчетами по вашим заведениям – что и в какие сроки планируете подготовить, что будете показывать, о чем рассказывать. Нам необходимы иностранные специалисты, знатоки пудлингового производства, строители судоверфи. Алексей Степанович, Вас прошу подготовить запросы, останьтесь, обсудим. Василий Ипатович, на Вас – завод! Чтобы все блестело, работало, как часы. Надо продумать программу – на какие производства поведем наследника. И не дай бог, рабочие жаловаться будут! Кормите их обедами пожирнее в эти дни. Лев Николаевич, дороги, мосты – на вас. Чтоб через две недели дрожки летели по дорогам, как по льду. Сильвестр Федорович, в Вашем ведомстве я уверен. А Вас, Алексей Игнатьевич, прошу удвоить бдительность: чтобы охрана смотрела в оба. Есть вопросы?
Москвин замялся, и Илья Петрович обратился к нему:
– В чем дело, Алексей Степанович?
– Да… Я вот думаю, наследник, хоть ему и девятнадцать, еще ребенок. Ему бы не бумаги читать, а развеселить, показать что-нибудь интересное. Может, отлить якорь в его честь? Или салют устроить? Молодые люди такое любят.
– Прекрасная мысль! Прекрасная! Хотя про наследника едва ли можно сказать, что он ребенок. Его же готовят стать императором. Но с салютом Вы совершенно правы. Василий Ипатович, подготовьте фейерверк.
– Постараемся, Илья Петрович, – ответил лысоватый человек с небольшим животом.
– Вот и славно! А мне губернатор вятский дал особое поручение: достойно разместить августейшую особу и его наставников. Я знаю только один дом, готовый принять столь высоких гостей – мой. Точнее – казенный. У нас две недели, чтобы подготовить его. Друзья-коллеги, за работу!
Для помощи по хозяйству из Нижнего Новгорода, где находилась супруга и дети Ильи Петровича в ожидании, когда ремонт в доме будет завершен, срочно вызвали гувернантку-француженку Фани.
Она прибыла в Воткинск через неделю. Всю дорогу девушка учила сложные корявые русские слова и, измученная долгой дорогой, уже подумывала о том, что зря ввязалась в такую авантюру – согласилась на службу в далеком затерянном городе, чуть ли не на краю света. Фани вспоминала, как она оказалась в Санкт-Петербурге, и долго не могла найти подходящее место. Повезло. Ее свели с молодой дамой, которая искала гувернантку своим детям. Женщины сразу нашли общий язык в обоих смыслах – Александра Андреевна Чайковская прекрасно говорила на французском, родном языке ее отца, и с уважением отнеслась к иностранке. Фани была так очарована, что не испугалась долгой дороги и неизвестности (про город Воткинск она, конечно, никогда не слышала). А когда увидела Николя – старшего сына Александры Андреевны – и Катеньку – малышку-дочку – растаяла. Мальчик был тих, воспитан и стремился к знаниям, дочурка очаровательна, но слегка болезненна. Дамы между собой договорились, и Фани пустилась в долгое путешествие по России, застряв по пути вместе с Александрой Андреевной в Нижнем Новгороде.
Радушный прием в доме Горного начальника Чайковского так приятно удивил Фани, что она вмиг забыла про свои сомнения. Илья Петрович вместе с высыпавшими дворовыми встретил девушку, словно это была его родная дочь, с которой он к тому же давно не виделся. Он повелел выделить гувернантке комнату, которую, однако, по причине ожидаемого нашествия гостей, пришлось делить с казенной горничной полковника.
«Пока не приехала моя супруга, Онисья поступает к Вам в помощь. Она поможет разобрать багаж и все Вам покажет. А пока отдыхайте с дороги», – с этими словами Чайковский оставил Фани наедине со слугами.
Мальчишку Мишку отправили переносить багаж гувернантки. Дворовые сгрудились вокруг брички, разглядывали чемодан, коробку для шляпки, саквояж и саму хозяйку утвари. Фани решительно улыбнулась и спросила: «Кто из вас ОнисьЯ», – ставя ударение на последний слог. Девка Прасковья, прачка, хихикнула: «Я – ОнисьЯ». Горничная шикнула на нее и вышла вперед, одновременно подхватывая саквояж из рук француженки. «Онисья я, – поправила она, – пойдемте, барышня, покажу Вашу комнату». Фани, подобрав юбки, засеменила за ней, едва успевая за быстрым шагом девушки. «А хороша французская кобылка!», – мечтательно завел Мишка, когда вернулся, отнеся багаж. Мужики засмеялись.
Комната оказалась светлой и довольно просторной. Постель гувернантки располагалась у окна. У противоположной стены стоял шкаф и единственный стул. Кровать Онисьи была прямо у входа. Под ней разместилась корзина с бельем, на стене на гвоздях висело пару платьев. Горничная поставила тяжелый саквояж на стул и спросила: «Разобрать багаж?»
Фани осмотрелась. Села на кровать, вытянула ноги. «Я плехо говорю по-рюсски, – обратилась она к горничной. – Ты будешь учьить менья?» Онисья широко заулыбалась. «Конечно, барышня». Француженка тоже улыбнулась: «Зови менья Фани».
Так началась эта странная дружба приезжей француженки и дворовой крепостной. Онисья оказалась доброй учительницей, не жалеющей сил повторять одни и те же слова, а Фани – отличной ученицей, хватающей новое на лету. Через неделю, когда девушки готовили комнаты к приезду наследника: вычищали мебель, расставляли фарфоровые статуэтки, раскладывали письменные принадлежности, – Фани уже в общих чертах понимала, что ей говорила Онисья, а то, что не понимала, додумывала.
Онисья весело щебетала:
– Я ему говорю: «Хочу замуж по-ностоящему, чтобы было венчание, свадьба». А он мне: «Давай по нашему обычаю поженимся». А что значит «по нашему обычаю»? Пошел на посиделки, остался на ночь и все – пара. Как у животных, ей-богу. Не хочу так!
Фани ей отвечала, показывая жестами то, что не могла выразить словами:
– Nous avons aussi une étrange coutume. У нас тоже есть странные обычаи. На свадьбе молодые должны поесть из горшка, куда весь вечер бросают объедки гости.
Онисья залилась смехом:
– Как собаки? На собственной свадьбе? Объедки? Дикие вы, французы. А правда, что вы лягушек едите?
– C'est très bon! Это очень вкусно! – веселилась Фани, наблюдая, как кривится симпатичная мордашка Онисьи. – Надо вместе попробовАть!
– Ну уж нет! Лягушек у нас только колдуны в свои варева кидают. По доброй воле – ни за что!
Вечерами, когда заканчивали с работой, девушки вдвоем отправлялись на пруд, который был в двух минутах ходьбы от усадьбы. Лето выдалось жарким. Вечера стояли теплые. Дворовые купались отдельно от господ, для которых были построены купальни. Пока Онисья, скинув верхнее платье, не стесняясь, бросалась в воду, француженка сидела на лавочке, обливаясь потом.
Однажды работа затянулась, и купаться пошли уже поздно, когда стемнело. На пруду никого не было. Онисья уговорила француженку зайти в воду. Та аккуратно сложила платье на скамью перед купальней и смело зашла пруд. Фани сделала несколько гребков и перевернулась на спину, разглядывая звездное небо. Кто-то коснулся ее руки. «Это ты?» – спросила Фани, поворачивая голову, и никого не увидела. Голос Онисьи звенел где-то в темноте. Фани насторожилась, и тут же кто-то с силой толкнул ее из воды и ударил по ногам. Девушка схватила ртом воздух и поплыла к берегу, но невидимая сила опять ударила в бок, и ее потянуло в глубь. Она успела выкрикнуть: «Помо-о…» – и ушла с головой под воду. Она увидела огромные желтые глаза. Они таращились на нее, неуклонно приближаясь. Фани закричала под водой и выпустила из груди остатки воздуха, которые пузырями поднялись на поверхность. Глаза приблизились почти вплотную. Огромная рыбина, раза в два больше хрупкой девушки, развернулась прямо перед ее лицом и ударила по воде хвостом так, что она перевернулась вниз головой и, потеряв баланс, начала тонуть.
