Читать книгу: «Неизвестность»
© Слаповский А.И., 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2017
Читателям
Давным-давно, в 2017 году…
Так почему-то хочется начать. Наверное, это следствие странного, не мне одному присущего желания – проскочить мутное безвременье, оказаться на следующей станции, но, конечно, в том же возрасте.
Потому что – раздрай, растерянность, все со всеми переругались.
Одновременно сверху объявлено великое единение, снизу подтвержденное повальным одобрением. Если верить цифрам опросов.
То есть вроде бы люди из массы понимают, куда идем. Но спроси их не для цифры, не просто чтобы сказали «за» или «против», а конкретно: так куда идем, в самом-то деле? – и получишь ответы удивительные, узнаешь, что движемся мы в одном и безусловно верном направлении, но при этом каждый укажет в свою сторону.
Как это в головах укладывается, ей-богу, не знаю.
Будто слышишь:
– Христос воскресе!
– Воистину акбар!
Мы путаемся в настоящем, не понимаем его, потому что до сих пор не поняли прошлого.
И я путаюсь.
Оно ясным казалось мне когда-то на уроках истории в школе. Никаких сомнений, Павел Корчагин герой и Павлик Морозов герой.
Потом объяснили: нет, Корчагин, может, и герой, хотя, конечно, революционный фанатик, а тезка его Морозов уж точно не герой.
Потом окончательно разоблачили обоих.
Потом обоих реабилитировали.
Потом… – и нет пока этому конца.
И так во всем, чего ни коснись, и со всеми, кого ни коснись.
С такими мыслями я брался за эту книгу. Хотелось понять. Не вмешиваясь в речи героев, не вставляя авторских комментариев, не высовываясь со своим мнением.
И кажется, понял. Но не головой, а, как крепко говаривали в годы Гражданской войны, собственной шкурой – прожив с героями их жизни, неоднократно изменившись, но оставаясь в целом прежним.
Что именно понял? – ответ в книге, события которой начались совсем недавно, в 1917 году.
ВашА.С.
Часть I
Дневник Николая Тимофеевича Смирнова
1917–1937
17 декабря 1917 года
Я лишился правой руки, но я левша, и мне повезло. Я ем левой рукой, пишу грамотность, и все остальное тоже делаю левой рукой. Главная достижения1, что я вернулся с фронту живой.
Я Смирнов Николай Тимофеевич, 1894 году рождения, в селе Смирново Акулиновской волости, сословие крестьянин, и вот я пишу эту запись.
Я был завместо писарь в роте. Писаря убили, и я был писарь.
Я до этого был деньщик2. Полковник Мухортнев Илья Романович учил меня грамоте. Он говорил, что русский народ должен быть грамотный. Он был очень душевный человек, хотя и на войне. Я и до этого немного умел самоуком, но нет никакого сравнения.
Потом Илью Романовича убило, а меня послали в роту. Там убило одного писаря. Вот я и стал писарь. В нестроевой роте, но на фронте.
Там нас было несколько. Другие грамотней по сравнению с меня и с хорошим подчерком. Они смеялись, как я пишу, и не давали ничего важного. Но учили меня, пускай со смехом. Я стал совсем грамотный и с хорошим подчерком. Хотя и левша.
Они еще смеялись, что я прячу, что пишу. Левша ведь рукой закрывает, что пишет. Вот они и смеялись, будто я прячу.
Я писал все, что велели, и письма фронтовиков. Они говорили слова своим родным, а я им писал. Я жил, как кум королю. Но накрыло снарядом, оторвало руку. Думал, что умру, но ничего.
Это было перед Светителя Николая. Мои именины.
Приехали люди и собрали всех. Сказали, что теперь равенство и что командир брат солдату. А кто не согласен, того расстрелять. Наш капитан Данишев был не согласен и сам хотел расстрелять, кто приехал. Они начали громко спорить, кто кого расстреляет, но никто никого не расстрелял.
Потом приехали другие люди и сказали: штыки в землю и конец войне. А кто если из командиров не согласен, то опять расстрелять. Капитан Данишев был опять не согласен и опять хотел расстрелять, кто приехал, а они, наоборот, хотели его расстрелять. Но опять никто никого не расстрелял.
Тут началась артиллерия, и нас всех накрыло вследствие скопления на данной дислокации.
Я очнулся в лазорете.
Слава Богу и хорошие люди, которые мне отрезали руку, но вылечили.
И я теперь прибыл в расположении родной деревне.
У меня, когда ранило, была сумка с бумагой и тетрадью. И ручки, и чернило. Руку оторвало, а сумку не тронуло. Вот чудеса.
Зато я теперь пишу, потому что мне понравилась эта привычка в периуд прохождения службы.
Я теперь дома, Слава Богу.
На Воздвиженье прибыл.
И тут же мне отец, Смирнов Тимофей Трофимович, а маму мою зовут Анна Федоровна, и еще у меня две младшие сестры, Дарья и Елизавета, а двух старших братьев, Никиту и Семена, убило, а Кирилл утонул, а всего нас раньше было восемь человек, но двое детей умерли еще в детстве. Остались мы всего трое. Николай, то есть я, и Дарья с Елизаветой. Отец мне сказал, теперь ты голова семьи, хоть и однорукий, а я уже старый, так что давай женись и тут командуй, тем более фронтовик и грамотный, поди ж ты. Бери Смирнову Екатерину, которая дочь Смирновых Больших. Если дадут, а они дадут, им некуда деваться.
К сведению, если кто прочитает, что я тут пишу. У нас полсела Смирновы, потому что называется Смирново. Есть Смирновы Крайние, есть Улошные, есть Смирновы Поповы, есть Смирновы Кривые. Нас зовут Смирновы Худые. За бедность. Мы всегда были бедные. А Большие богаче. Три лошади конского состава и корова с телкой. Овцы и свиньи. Всякая пернатая птица.
Я пошел с моей теткой, маминой сестрой Ульяной, свататься к Смирновой Екатерине.
Тетка сказала, что у вас товар, у нас купец.
Ихий отец, Захар Васильевич, сказал, что купец однорукий и голодраный, но выбирать не приходится. Екатерина в сильном возрасте, двадцать лет, а других женихов поубивало.
Тут вышла Екатерина, и она мне сперва не понравилась. Худоватая и черноватая, включительно глаза. Как циганка. Но потом присмотрелся, вроде ничего.
Она начала плакать, что хотят отдать за однорукаго.
А отец ей говорит, где я тебе двуруких нынче найду в женатом возрасте?
За Екатериной давали телку, сундук с одеждой и горку с посудой.
Мы прямо стали богачи.
Справили свадьбу, как могли, и начали жить.
Отец сказал браться за хозяйство, но тут прислали от усадьбы Анастасие Никитишны Прёловой и сказали, что узнали, что я грамотный, а им нужен для записей человек. У них кто-то был, но взяли на фронт. Записывать по хозяйству и племянное дело. У Анатасие Никитишны племянная ферма на дюжину быков. И еще там у нее коровы и другая скотина. Большое хозяйство. Управляет помощник Игнатьев. Она с ним живет невенчанная, но я не интересуюсь, это не мое дело. Я научился писать роцион быков и скотины, чтобы они знали, с чего какой результат. Плату дают натурой, мука и масло. Иногда мясо.
У Прёловой наших работает много, чуть не полсела с нее кормится. Но мне отдельное уважение, и это приятно.
Мы стали жить хорошо.
С Екатериной тоже живем хорошо.
Но пришел с фронту Иван Смирнов Большой, старший сын Больших. Сказал, что у него война кончилась, и ругался на своего отца, что отдал Екатерину за меня. Пришел ко мне и бил меня, а я не мог оказать сопротивление вследствие моей одной руки. Но потом убежал от него в хлев, схватил вилы и пригрозил, что убью. Тогда он успокоился, мы помирились и выпили казенной. Он рассказал, что везде идет какая-то буча. Что, когда царя не стало, было непонятно, как теперь будет, а пока разбирались, что к чему, стало еще непонятней.
Я спросил Ивана, что же нас ждет.
Он сказал, нас ждет неизвестность.
25 декабря 1918 года
Хоть я хотел писать постоянно, но никак нет время.
Теперь опять пишу.
Всех Православных с Рождеством Христовым. И меня, грешного.
Если кто-то что-то делает один раз, то, может, и случайно, а если неоднократно, получится традицыя. Вот я и пишу.
Год был очень трудный.
Перед летом лишился работы.
К Анастасие Никитишны пришли люди из нашего села и сказали, что по новому закону отдай народу имущество. Игнатьев начал говорить свои возмущения, но Иван Смирнов Большой начал его бить обухом колуна, как дубинкой, и забил до смерти. Наши тоже помогли. Я прятался на чердаке и боялся. Когда наши начинают мести, они не разбирают. Но Иван увидел меня и сказал, слезай, мы тебя не тронем.
Они побежали в дом и начали выносить оттуда мебельные столы и стулья. И все что попало. У Анастасие Никитишны в эту время гостила дочь Нина. Они что-то там кричали и она кричала, но я не понял что. Я пошел на ферму и взял быка и корову. Отвел домой и вернулся еще, но уже ничего не осталось. Я пошел в дом, но там тоже ничего не было. Была дочь Нина, голая и мертвая. Но Анастасия Никитишна была живая и кричала на меня. Я сказал, что я не виноват.
Я ее пожалел и повез к переправе.
Она все равно кричала и не хотела успокоиться.
Она соскочила с телеги и побежала домой.
Я поехал за ней.
Она лежала дома на своей дочери и опять кричала.
Она стала сумашедшей.
Я поехал домой.
Что там стало с Анастасией Никитишной, не знаю. Наверно, ушла куда-то пешком. Я не знаю.
На Предтечу приехали для реквизицыи конского состава для армии. Узнали, что я грамотный, и пришли ко мне, чтобы я написал численный состав лошадей по дворам. Я написал, и они пошли. У Смирновых Больших имелось три своих, да еще две они взяли с фермы от Анастасие Никитишны. Но когда пришли к ним, там была только одна лошадь, и то мерин-пятилетка. Они начали с ними говорить по моему списку и удивляться, что нет лошадей. Не знаю, что говорили Большие, но теперь известно, что ихому отцу Захару Васильевичу ударили прикладом голову до крови, а Иван сознался и повел их в лес, где прятал лошадей.
Он отдал лошадей, кроме мерина, и пришел меня бить за список. Я его стыдил и совестил. Я сказал, что нечего тут бушевать. Учитывая, что его родная сестра только что скинула свое зачатие. Подняла что-то тяжелое, потужилась, вот и скинула. Пожалел бы, вместо ругаться.
Иван унялся, мы выпили вина. Кроме племенных быков, Анастасия Никитишна и Игнатьев растили яблоки и делали вино. Даже на продажу. Поэтому в Смирново после, как ее ферму растащили, было вина много, хотя быстро выпили. А у меня оставалось. И мы выпили. Иван хоть и злой, но умный. Я его спросил, ну что, Ваня, а что теперь будет, знаешь. Он сказал, знаю. Я спросил, что. Он засмеялся и сказал, все то же самое.
26 декабря 1918 года
Продолжаю после перерыва в связи с обстоятельствами.
Екатерина то и дело ложится. Хворает какой-то болезней, и от нее по хозяйству нет толку. Я ее не понужаю, она не виновата.
Пришел с фронту Сергей Калмыков и женился на нашей старшей Дарье. Он живет с матерью Софронихой без хозяйства, кроме огорода, но мы отдали. А за кого еще.
Пахали на быках и коровах ввиду отсутствия поголовья лошадей. Но надо как-то питаться. Поэтому быков забили. Они привыкли к хорошему фуражу невпроворот, стали худеть, а на племя все равно не надо. А от коровы и работа, и молоко. Поэтому коров оставили, а быков забили. Что продали или сменяли на вещи, что завялили или засолили, что сразу съели.
Приехали люди в неизвестной военной форме и сказали, что государству надо продукцию питания для победы. А также хотели взять упряжь и колесный тележный транспорт.
Дальше, что я пишу, это секретные данные и разглашению не подлежит.
Тетрадь зарою, как напишу.
Они, кто приехал, за день не управились и остановились у Смирновых Каплюжных.
Каплюжный Василий с ихим командиром оказался в знакомстве через фронт. Поэтому они остановились у Василия. И во двор склали, что взяли. Всякая продукция, а также фураж и упряжь. И какие-то еще вещи, в том числе что мы брали у Анастасие Никитишны.
Иван Смирнов Большой пришел ко мне и сказал, Николай, завтра они возьмут все остальное и уедут, а мы тут помрем с голоду. Надо устроить у них обратную реквизицыю по закону военного времени. Отец мне сказал, что не надо. Но у меня есть свой ум, и я согласился. Но сказал, что надо решать все мирным способом. И мы пошли.
Иван был, да еще Семен Кружнов, да Жила, да я. И еще были люди.
Мы пришли ко двору Каплюжного, а там во дворе никого не было, кроме стоял чесовой. Чесового кто-то стукнул дрыном. Мы начали забирать все имущество, но тут вышел ихий командир и вытащил ноган. Он выстрелил в воздух и сказал, кончай самоуправство. Мы не согласились. Выбежали другие. Началась стрельба. Всех, кто вышел из избы, постреляли. Жила пошел в избу Каплюжного. Слышим, бац, выстрел. Жилу убили. Он вышел обратно из избы, но идти не мог и пополз, а потом упал и умер. Мы бросились к окнам, но там было темно. Иван, Семен и другие стали стрелять, чтобы обезвредить. Потом вошли в избу и увидели, что обезвредили всех, включительно Василий и его семья.
От Василия только осталась дочь подрастающего возраста Ксения. Ей некуда было деваться, поэтому я взял ее к себе.
А Иван и Семен взяли все почти что имущество и уехали. Они уехали не к себе во дворы, а куда-то. С осени их нет, и где, неизвестно. Получилось, что у нас опять ничего нет, кроме для чтобы прожить кое-как. Да еще, когда мы убирали, кого постреляли, я снял с их кое-какую одежду и сапоги. Двое пар сапог оказались лучшего качества. Еще я хотел что-то взять в доме Каплюжного, раз он теперь пустой, но там мало что было взять. А кого постреляли, я занес в дом, а потом устроил от греха подальше случайный пожар.
Потом был дождь, а когда дождь, к Смирнову подъехать нельзя. Есть переправа в виде плота с канатом в обычное время, но в дождь мало кто там переправляется. А когда дождь кончился, выяснилось, что плота нет, и канат тоже пропал. Мы, мужики, собрались и говорим, как теперь быть. Нам никуда, и к нам никто. Решили, что нам никуда, это плохо, но что к нам никто, это даже хорошо.
Но все-таки приехали, когда подсохло, люди и спрашивали, где те, кого мы постреляли. Им сказали, что они уехали. Но кто-то сказал про пожар у Василия и что мы там были. Иван Большой, Семен Кружнов, Жила, которого убили. И другие. И про меня сказали. Они пришли ко мне, но я сказал, где вы видали, чтобы однорукий левша мог стрелять. Они убедились, что это правда, и пошли к Семену Кружному, а тот начал бежать. Естевственно, его застрелили.
Ксению я приспособил в благодарность нам, что приютили, работать по хозяйству. Девка очень здоровая, и хоть говорила, что ей четырнадцать, но по виду шестнадцать, если не все семнадцать, а то и больше.
Я ее послал на делянку какурузы. У Анастасие Никитишны росла какуруза. Никто у нас ее не ростил, а Игнатьев завел для силосу. И даже они ее ели, то есть ее початки, а я брезговал. Я же не скот, чтобы ее есть. Я послал Ксению на делянку наломать скоту. Она туда пошла, нет ее и нет. Я пошел, а она там на припеке устроилась и спит. День был, как лето, хотя перед зимой. Я ее начал ругать, а она даже не шевельнулась всем своим женским телом, которое лежало на земле в спальной позиции, а сказала мне, что, Николай Тимофеевич, я устала. И сказала, что скучаю за родителями, которых вы убили. Я сказал, что это была боевая обстановка, когда никто не разбирает. Но я их не трогал. Она сказала, что теперь не знает, как ей жить. Я сказал, тебе знать нечего, ты живешь у нас, и все. Она сказала, что она у нас никто и звать никак.
Мне ее стало жалко, и я тоже сел рядом и начал говорить, что она молодая и все впереди. Она сказала, что впереди ничего нет, потому что ей не за кого выйти замуж. И когда она говорила про замуж, она как-то так посмотрела и пошевелилась, что я не выдержал и прилег на нее. Она меня обняла и сказала про мои синие глаза. Какую-то женскую глупость, как я теперь понимаю. Но в тот момент времени я не способился рассудить и сделал с ней то, что делал с женой. То есть как раз не делал из-за ее болезни. Меня тоже можно понять. А сучка не захочет, кобель не вскочит. И я стал после этого ее ругать, что она3
Я велел ей никому ничего не говорить.
Она не говорила, но недавно сказала мне, что тяжелая, потому что у нее не было того, что у женщин. То есть кровей. Я ее ругал и стыдил, хотел даже побить, но она пригрозила, бессовестная, что будет кричать и плакать на всю ивановскую. И все всё узнают.
Так оно теперь и есть.
И что будет дальше, один Бог знает.
27 декабря 1919 года
Весь год не вспоминал про тетрадь, а тут как торкнуло. Год к концу, а я считать прорехи и раздавать орехи. Орехов у меня нет, но так говорится. Пословица.
На Благовещенье умер мой отец Тимофей Трофимович Смирнов, Царство Ему Небесное. Он начал зимой пухнуть и позвал сватью Софрониху. Она сказала, похоже, водянка, и надо в бане выпарить с себя лишнюю воду. Пропотеть, она и выйдет. Отец сидел в бане почти что каждый день, но ничего не выпарил. Ему было все тяжельше, и он плохо дышал. Мама моя, Анна Федоровна, жалела его и сказала мне везти его к фельшеру в Акулиновку. Смирново у нас небольшое, и нет фельшера, а в Акулиновке есть, но она за рекой, а ударила оттепель.
Я повез его крюком к мосту за 20 верст, чтобы потом опять вернуться к Акулиновке, которая почти что напротив нас, если летом. Или зимой по хорошему лёду.
Повез на быке, которого взял у зятя Сергея Калмыкова. Все своих быков забили, а он сохранил. И много чего другого. Он у Анастасие Никитишны хорошо попользовался и пошел в гору. У них с нашей Дарьей родилась под осень дочь.
Он дал мне быка, и я повез.
Привез отца к мосту, а там стреляют два военных соединения. И с той стороны, и с этой. Отец сказал, давай домой. Но нас заметили. Подскакали и сказали, что им надо тягловую силу, чтобы вытащить артиллерийскую пушку. У них была пушка, и она застряла. А лошади все верховые, и упряжи нет, и нечем тащить пушку. А им надо было пробиться на ту сторону. Я объяснил про больного отца, но они сказали, что все равно туда не проехать. Они поклали отца на снег, на доху, а я поехал с ними тащить пушку. Вытащили и приволокли к мосту. Выстрелили три раза и перестали из-за неналичия снарядов. Но с той стороны напугались или еще что, и они отступили. Я вернулся к отцу, а он уже застыл.
Я хотел поехать домой с его покойным телом, чтобы похоронить, но там оказался Иван Смирнов Большой. Он меня увидел и обрадовался. Он сказал, что теперь краснармеец. Что, когда ехал с Семеном Кружновым и с имуществом, чтобы его продать, их встрели красные. И они с Семеном сказали им, что тоже красные. И их взяли в краснармейцы вместе с имуществом.
Они взяли меня с собой. Я не хотел, но Иван сказал, что скажет, кто пострелял и пожог людей в селе. Я сказал, что он-то как раз стрелял, а я-то как раз не стрелял. А пожог уже мертвых. Он сказал, что мне поверят, а тебе нет, потому что я краснармеец, а ты не сознательный.
Отца и кто погиб при мосте мы там прикопали и поставили крест. Срубили березку и сломали навдвое, получился крест. Я потом уже позже вернулся и его не нашел. Где лежит отец, я теперь не знаю.
Мы поехали в Акулиновку. Там, благодаря за свою грамотность, я опять стал писарь. Там был главный ихий командир Савочкин. Я при нем писал документы. Они уезжали и воевали, а потом возвращались. И так почти до Пасхи. Меня не брали, я не боевая единица. Я хотел убежать, но боялся Ивана, что скажет, что я будто тех стрелял, кого они постреляли. А потом они приехали, и Савочкин сказал, что большие потери, включая Ивана. И надо отступить, потому что белые идут на Акулиновку. Он приказал мне сжечь все документы, которые не надо, а оставить оперативные. Я не знал, какие оперативные, и на всякий случай сжег всё и убежал к реке.
Я надеялся на переправу, но ее не было. Там было переходящее место. Наступали красные, и белые рубили канат и спускали плот по течению вниз, чтобы не достался красным. Красные чинили канат и строили плот, но наступали белые, и красные рубили канат и тоже спускали плот по течению. Но иногда не было красных и белых, и плот был. На этот раз плота не было.
Но была лодка. Я ее взял, и тут бежит мужик и кричит, что убью. Я говорю, мне твою лодку не надо, а надо на тую сторону. А он смотрит на мои сапоги. Я догадался и говорю, перевези меня, отдам сапоги. А он такой жестокий, говорит, что я тебя кончу и возьму сапоги задаром. И всю остальную амуницию. Я говорю, ты дурак или умный. Возьмешь на себя грех вместе с сапогами, а так помахал веслами и взял без всякого греха. Он засмеялся и перевез меня. Хороший оказался человек, я за него поставил свечку перед иконкой. У нас нет церквы, она в Акулиновке. А то бы поставил в церквы. Но у нас ее нет.
Как отошла земля, стали сеять. Сергей Калмыков начал на меня обвинять, что я не вернул быка, и потребовал корову взаместо быка. Я сказал, что у тебя и так две, а у меня останется одна, что я с ней буду делать. Он сказал, что его не касается. А Дарья вместо чтобы, как моя сестра, защищить свою бывшую семью, наоборот, тоже на меня накинулась. Была смирная девушка, а стала из-за Сергея прямо как волчица. Даже на маму Анну Федоровну сказала нехорошие слова.
Я отдал корову. Из двоих осталась одна, и та худая, на ней не пахать, а царапать. Как быть, непонятно.
Я пошел к тестю Захару Васильевичу и просил помощи. Он сам еще крепкий, и сын Никита, кроме Ивана, женатый, а живут одним хозяйством под Захаром Васильевичем. Я просил его о помощи, но он сказал, что сам еле управляется. Я сказал, как же, ведь у меня ваша дочь в смысле моей жены. Мы же родные. Он сказал, что дочь отрезанный ломоть на моем подпечении, и если я ее взял, то сам и виноват. Правда, муки два пуда дал без отдачи. И спрашивал про Ивана, но я сказал, что не знаю.
Спасибо соседу Смирнову Кривому. У него тоже одна корова, а погода уходит, надо быстрей пахать, и мы двумя коровами на один плуг объединились и спахали сперва ему, а потом мне. И отсеялись.
В ту же время выяснился большой живот Ксении. А Екатерина все болела и лежала, а Ксения, хоть тоже беременная, ворочала по хозяйству. Мама ругала на чем свет ее и меня, что мы такое сделали, но сама Ксению полюбила. А Екатерина даже не ругалась, только смотрела. Она, хоть и больная, родила в начале лета девочку Марию, а Ксения к Успенью мальчика Петра. Или раньше. У меня там записано, за Божницей, надо посмотреть. После рождения Екатерина стала здоровше.
Было событие, что прибыли из Акулиновки, где назначили Советскую Власть и сказали, что у нас тоже Советская Власть. И что здесь должен быть Представитель для справедливого учета имущества. Помощь, кто беднее. А кто побогаче, пусть помогает. Стали искать и выбирать Представителя, и все начали говорить на меня, что я грамотный и воевал за Красную Армию. Они и сами меня там видели, в Акулиновке, хоть и не знали, что я потом сбежал. И подтвердили, что я краснармеец.
Я стал Представителем. Начал ходить и переписывать имущество. Меня ночью встрели и сильно избили. Я не видел, кто это был. Две недели лежал, и до сих пор болит под ребром слева. Что-то там мне ушибли.
Потом приехал Иван Смирнов Большой, который оказался живой, а только раненый. Он сказал, что Савочкина убило. Мне это понравилось, хоть и жаль человека.
Екатерина стала помаленьку работать. Она со всеми молчала. А Ксения с ней себя вела весело и нахально. Хвастала, что на Екатерину муж не взглянет, а ее каждую ночь ласкает. Это была правда, хотя в избе нам было неудобно при всех, и мы приспособились в хлеву на сеннике. Колется, но, если подстелить шубейку, то ничего. Даже приятно, шубейка мягкая.
Надо себя с Ксенией держать строго, а то забалуется. Это я наперед себя предупреждаю.
Мне досталась кобыла, Слава Богу. С краю Смирнова, в Киевке, у нас жил Григорий Чубенко. С хохлов. Там и другие с хохлов. Шесть дворов. Поэтому мы зовем Киевка, хотя они, может, и не с Киева. Григорий, когда все это началось, ушел в бандиты. Люди сказали, что в бандиты, а они знают. Но потом вернулся, чтобы сеять. И больше уже никуда не ездил. Привел с собой двух лошадей, да свои две. Стал совсем кулак. Когда я, как Представитель, все переписал, приехали с Акулиновки и сказали, что бедный комитет решил Чубенко, да еще двух с Киевки и трех наших в добровольном порядке распределить. Чубенко стал говорить, что у него нет добровольного согласия. Что никаких бедных комитетов уже нигде нет, а вы самоуправы. Ему сказали, что нигде нет, а у нас есть. Возникла ситуацыя. Чубенко взял оглоблю, он здоровый мужик. Но его схватили и увезли. А потом куда-то дели и семью. А мне досталась кобыла. Я Чубенко не трогал и не виноват, но если двор без хозяина, то не пропадать же. Другие даже подушки взяли и всякую мелочь вроде горшков, а я имею совесть. Взял только лошадь, да и то одну, потому что без конского поголовья на земле не проживешь.
Чернило у меня кончилось.
Наскреб из печи сажи и развел в конопляном масле. Получилось хорошо, но надо осторожно, а то грязнится.
Еще одно событие. Я стал примечать сестру Елизавету, что она поздно приходит. Стал следить. Смотрю, а она к старухе Куликовой. Куликова у себя пристраивает вечерки для молодежи, какая осталась. Она живет одна, и ей так веселее. Кто принесет хлебца, а кто и кренделек. Или даже селедку. Я посмотрел в окно и увидел, что вечерки там нет, а есть Иван и что-то там делает, а Елизаветы и старухи не видно. Я вошел и увидел, что Иван занимается с Елизаветой. А старухи нет. Я стал ругать Елизавету и Ивана. Что ты делаешь, она совсем молодая девушка, а ты мужчина в возрасте. Кто должен думать, она или ты, сообрази сам. Ивану было двадцать четыре. Я не знал, а потом спросил у него, а он говорит, мне двадцать четыре. Младшей меня на год оказался, хотя выглядит не молодым мужиком. Такая у него внешность лица, старая.
Иван сказал, что хочу на ней жениться. Елизавета плакала и ничего не говорила. Я сказал, еще бы не жениться, тебе теперь некуда деваться. Он сказал, что девался бы, если бы хотел, но не хочет, а хочет жениться.
Мы сговорились, хотя Захар Васильевич был против. Один раз сроднились с Худыми, а теперь еще. Сколько можно. Я немного посмеялся над ним, потому что помнил свою обиду про его отказ, что не дал лошадь, и сказал, что жаль, что у нас больше нет девки, а то бы отдали и за Никиту. Это был мой такой смех, потому что Никита уже женатый. Его жена даже в меня плюнула от злости. Она у него очень злая. Сам Никита добрый и спокойный, а она злая, как не знаю кто.
Сговорились, что свадьба будет после Филиппова Поста. Но еще не кончился Филиппов Пост, а Иван уехал. Никто не видел, как он уехал. А Елизавета, я чую, уже с начинкой. Куда мне девать столько детей, если она родит к двоим моим. Если не будет больше, потому что Ксения говорит, что у нее опять женские не пришли.
Спаси нас всех, Господи.
У нас был человек с города и говорил про религию, что ее нет. Я не знаю. Может, религии и нет, я сам в Церквы с детства ничего не понимаю, что там поют про религию и что Поп говорит, но Бог-то есть. Потому что, если нет Бога, то кто тогда? Тогда Человек получается сам по себе, а этого не может быть. Он сам по себе зверь и животный, и у него нет Души. А раз есть Душа, то она от Духа Небесного, Иже Ныне и Присно и Вовеки Веков. А от кого же еще.
27 декабря 1920 года
Как совпало, что я прошлый год записал в тетрадь 27 декабря, и в этот пишу тоже 27 декабря. Но я не рассчитывал, это просто совпадение.
Год был очень тяжелый.
Ксения родила мальчика Семена. А Елизавета тоже мальчика Михаила.
На всю избу теперь пищит целый выводок, и всех надо кормить.
Летом была такая сухота, что собрали пшеницы всего ничего. Была еще до этого озимая рожь, ее тоже мало собрали.
И мне некогда было, я воевал.
Но я расскажу в порядке поступления.
Я мог бы и раньше писать, что захочу, потому что теперь бумага и чернило у меня всегда есть в количестве, но раз уж я решил под новый год, то и пусть будет так.
Правда, 27 декабря я теперь считаю по Новому Стилю. Это началось еще с прошлой зимы. По Старому Стилю мы бы Рождество справили позавчера, а будем через неделю после нового года. Люди путаются, а кто, чтобы не ошибиться, на всякий случай празднует два Рождества, по Старому Стилю и по Новому.
Я остался Представитель и Член Сельсовета по Акулиновской волости, куда мы приписаны. С начала года ко мне приехал с Акулиновки Савочкин. Он был в повязке на глазу. Иван зря сказал, что Савочкина убило, он оказался живой. Я испугался, что он меня узнает и начнет обвинения. Я сказал, что я не убежал, а меня ранили, и я переправился домой, чтобы вылежаться. Он со мной согласился и сказал, что тоже был раненый в глаз и чуть не умер. И сказал, что по инвалидности зрения теперь он не командир, но в Акулиновке главный по Советской Власти. Он там себе нашел жену. А тут буду я. И должен составлять отчетность в смыслах Революции и Контреволюции. И чтобы все понимали новую жизнь. Он оставил мне три книги про комунизм. И оставил бумагу и чернило.
Я уже очень хорошо пишу, но читаю медленно. Я эти книги пока осилил только половину одной. Я читаю вслух, потому что, если молча, то ничего не понимаю. Правда, вслух я тоже не понимаю. То есть по словам почти все понятно, а в цельности нет.
Насчет Революции и Контреволюции я тоже не понял. У нас нету ни того, ни другого вследствие засухи и почти что голода, а как писать про то, чего нет. Но Савочкин прислал человека, звать Игнат, совсем молодой, он сказал, что Савочкин ждет отчетность, с него тоже требовают. Я сказал Игнату, что давай выпьем, он согласился. И оказался слабый на это дело, хоть и молодой. И я его три дня поил, а сам писал отчетность. Я списал слова из книги, а к ним прибавил, что был сход и что эти слова приведены в исполнение для населения села, и что оно согласилось. Потом я узнал, что Савочкину это понравилось. И я ему еще три раза посылал отчетность со словами из книги и одобрением населения, и ему всегда нравилось.
Игнат еще приезжал, кроме отчетности. Я не знал, что он сговорился с Елизаветой. Я даже не видел, как они сговорились. Я видел, что он на нее смотрит, но думал, что он, может, женится на ней с ребенком. Сразу было бы легче нашей семье. Но они ночью уехали с Елизаветой. А ребенка Михаила оставили. Мы и так работали всего только я и женьщины, Ксения, Екатерина и наша мама. Но у мамы уже не та сила, а Екатерина поработает и хватается за грудь. Некому работать, все на мне в этой жизни. Кто же выдержит.
Я поехал в Акулиновку за Елизаветой. Она не захотела ехать обратно, и Игнат ее не давал. Я пошел к Савочкину и сказал, где такой порядок, что чужой парень живет с моей сестрой, как нехристи. Они даже невенчанные. Он сказал, что для Советской Власти это не обязательно, а теперь гражданский брак. Я сказал, что, если так, пускай Игнат идет к нам в примаки, потому что некому работать. Он согласился. Но Игнат сказал, что он не крестьянин, а строит новую жизнь и поедет в город. Вместе с Елизаветой. Я осерчал и начал его попрекать, но он показал ноган и сказал, чтобы я уехал.
