Читать книгу: «Бог, которого не было. Красная книга», страница 8

Шрифт:

Евангелие от Догвилля

Я доплыл до черепахи, поздоровался с ней, и она подставила лапу, помогая мне забраться на ее панцирь. Вылез я рядом со слоном, который бросил небо. Он сидел и меланхолично болтал ногами в луже, не обращая на меня никакого внимания.

Я отряхнулся. Этому меня Экклезиаст научил. Не тот, который «все пройдет», а тот, который лабрадор. Он вообще многому меня научил и был одним из лучших людей в моей жизни. А может, и лучшим. По крайней мере, никто, кроме него, не учил меня отряхиваться от воды – даже бабушка. Слон поморщился от брызг и недовольно посмотрел на меня. «Привет, Кэп», – сказал я ему. Полное имя слона было Капитан Бифхарт, но я всегда звал его Кэп. А Капитаном Бифхартом его прозвали слоны. Не потому, что у него было бычье сердце, а потому что Кэп был полностью отмороженный, как и Капитан Бифхарт. И гениальный, как Дон Ван Влит – так звали этого отмороженного по-настоящему. Не слона, разумеется, а человека. Кстати, все слоны любили Captain Beefheart and His Magic Band и особенно шедевральный Trout Mask Replica. Ну потому что нельзя не любить Captain Beefheart and His Magic Band и особенно шедевральный Trout Mask Replica. Это вам любой слон скажет.

Кстати, человек Капитан Бифхарт уверял, что все двадцать восемь песен для Trout Mask Replica он придумал за восемь с половиной часов, сидя за пианино. Причем играть на нем Бифхарт тогда не умел вообще. Ну а Капитан Бифхарт – слон сидел на панцире черепахи, словно человек Капитан Бифхарт – за пианино, на котором он совсем не умел играть, и придумывал песни. Ну то есть меланхолично болтал ногами. Я сел рядом. Раньше – ну, до того, как мир скособочило, – мы частенько разговаривали, ну и пили, естественно. Особенно зимой. Дело в том, что зимой слону положено в неделю ведро водки. Не пития для, а в качестве глистогонного средства. В зоопарках это официально включено в рацион слоновьего питания, а этим двенадцати ты каждую неделю сам приносишь по ведру. Ну или твой второй. Я, честно говоря, никогда не спрашивал, откуда вы – ты и твой второй – берете эту водку: из небесных закромов или в земном магазине покупаете, но частенько падал слонам на хвост. Особенно когда денег не было. Но тут дело не только в халяве, дело в Евангелиях. Ну которые «благая весть». Дело в том, что Капитан Бифхарт – слон был крупнейшим коллекционером Евангелий на земле. Ну или под землей. Пусть будет «на черепахе» – так точнее всего. Так вот: на черепахе все знают, что есть четыре канонических Евангелия – от Марка, от Матфея, от Иоанна и от Луки. Есть еще полсотни других: от Фомы, от Маркиона, от Василида. Есть Евангелие от Истины – что бы это ни значило, а есть – от Совершенства. И от Иуды – тоже есть. И от Марии. От Варнавы. От Евы. Есть «потерянные Евангелия», и есть «неизвестные». Есть кумранские свитки. Правда, они фальшивые. Слон собрал триста двенадцать. И кумранские свитки у него были настоящие. Мы часто беседовали с Бифхартом за водочкой об этих Евангелиях. Какое из них правильное. И о тебе говорили. Ты – это Бог. Я много раз слона спрашивал: есть Бог или нет? Кэп отшучивался: зимой – точно есть. Типа раз каждую неделю появляется ведро водки – значит, Бог есть. Однажды зимой, семнадцатого декабря, мы с Бифхартом-слоном Бифхарта-человека поминали. И когда уже почти все ведро выпили, Кэп вдруг сказал, что самое правильное Евангелие – от Ларса фон Триера.

– «Антихрист»? Или «Нимфоманка»? – пьяно пошутил я.

Слон даже не улыбнулся, хотя тоже был прилично пьян.

– «Идиоты»? – спросил идиот я.

– Да нет же, – рассердился Бифхарт. – Самое правильное Евангелие – «От Догвилля»: в живых осталась только собака.

Слон помолчал, а потом плеснул нам в стаканы из ведра водки и продолжил:

– Мир – он как этот самый городок, Догвилль. Мир нарисован мелом. Просто место. Место по имени Догвилль. И в этом месте писатель не написал за всю жизнь ни одной строчки, слепой рассуждает о свете, церковный орган играет без звука, а новенькие стаканы полируют, чтобы придать им налет старины.

Кэп выпил и запел бифхартовскую Dachau Blues. Я тоже выпил и только тогда заметил, что новые стаканы – я сам их утром в супермаркете покупал – отполированы под старину.

Мир выпрямился

В тот день, когда мы поминали Капитана Бифхарта, Кэп мне многое рассказал. О мире, который он держит на своих плечах. О тебе, сотворившем мир, который надо держать на плечах. Правда, я ничего не помню. Ну потому что напился и уснул. Наверное, поэтому мне слон и рассказывал – потому что я уже не мог запомнить. Но это все было еще не в скособоченном мире. А в этом – скособоченном – явно что-то стряслось. Ну потому что Кэп сидел на панцире черепахи и ни на что не обращал внимания. Ни на остальных слонов, ни на меня. Он даже на стоящее рядом с ним ведро водки не обращал внимания. Ведро было скособоченное, и водка в нем тоже была скособоченная, но Кэп и на это не обращал внимания. Вот настолько что-то стряслось. И слоны мне обо всем рассказали. Ну о том, что стряслось. Это была очень грустная история, а слоны как никто умеют рассказывать грустные истории. «Бифхарт придумал себе возлюбленную», – сказала слониха Ассоль. «По образу и духу своему», – процитировал слон Артур то ли Библию, то ли Окуджаву. Эти слоны вообще все делали вместе, словно пожилая пара из рекламы зубных протезов. Ну эти Артур и Ассоль Грей – они вообще из сказки были и верили, что умрут в один день. Они даже в алые паруса верили – эти слоны. А слон Охлобыстин злобно засмеялся и сказал, что Капитан Бифхарт вообразил, что эта его воображаемая возлюбленная пропала. Ну или разлюбила его и пропала. «И вот теперь он тоскует», – так и сказал этот злобный слон. И заржал. Охлобыстин был очень злобный слон. Его поэтому и Охлобыстиным звали. Ну потому что он очень злобный был. А еще мордой похож на Охлобыстина и голосом. И букву «р» не выговаривал. Слон Бифхарт молчал, а остальные слоны смотрели на Охлобыстина с неодобрением. Если бы не мир на плечах – они бы этому Охлобыстину морду набили. А может, и хобот сломали. Тогда я хлебнул из скособоченного ведра скособоченной водки – и рассказал Кэпу все. Про себя. Про Дашу. Про не Дашу. И про Недашу. В общем – все рассказал. К концу рассказа ведро опустело. Я перевернул его и вдруг – вот как-то очень вдруг – глупо, беспомощно, неожиданно для себя сказал уже не Бифхарту, а Даше. А может, не Даше. Или даже Недаше. А может, себе. Не помню точно. Ну ведро скособоченной водки выпить. Хоть и неполное. В общем, я сказал: «Тебя сейчас нет здесь. Это значит только одно – ты есть где-то еще. Я люблю тебя, где бы ты ни была». А Капитан Бифхарт положил мне хобот на плечо. И мы так долго сидели, обнявшись. А потом я увидел мел. Обычный такой мел, как в школе. Тот, который всегда пальцы пачкал. Это слон Хулио забыл, когда классики рисовал. А может, ты оставил, когда мир этот рисовал, ну или твой второй. Я взял его в руки, испачкав пальцы. Как в школе. И стал рисовать. Прям на панцире черепахи. В неумении рисовать – я бог. Я бы мог нарисовать там хуй, не похожий на хуй, – вот так я не умею рисовать, но я нарисовал слониху. Ту, которую придумал себе слон Бифхарт.

Юную и прекрасную. Я смотрел на Кэпа и рисовал по образу и духу его. И у меня – получилось. Ну почти. Бифхарт поправил – сказал, что у его возлюбленной ямочки на щеках и глаза не голубые, а карие. И я нарисовал. И ямочки на щеках, и карие глаза. Прямо белым мелом нарисовал. Получилось клево. Возлюбленная Кэпа была чем-то похожа на Патти Смит с обложки ее легендарного Horses. Ну без пиджака, перекинутого через плечо, разумеется, – на хрен слонихе пиджак? Бифхарт улыбнулся ей и вернулся к остальным слонам держать Землю. Мир – выпрямился. А я – пошел к себе домой, на Дорот Ришоним, 5. Я шел по выпрямившемуся Иерусалиму, а слоны смотрели мне вслед – красивые и мудрые, как боги, и грустные, как жители Земли. Даже Охлобыстин.

Инфляция – это плата за любовь

Мир – ну тот, который сначала скособочился, а потом выпрямился, – внешне мало изменился. Как будто все то, что было, – ну то, что мир скособочился, а потом выпрямился, – мне приснилось. Но я знал, что это не сон, – хотя бы потому, что у меня пальцы в мелу были. Который кто-то из вас забыл на черепахе: то ли ты, то ли твой второй. Ну или все-таки слон Хулио.

Хотя нет – изменился. В выпрямившемся Иерусалиме проезд подорожал. На десять процентов. И недвижимость – тоже подорожала. И замена экрана к айфону тоже подорожала. И пленка противоударная. Какая тут связь с влюбленным слоном, я не знаю, но она точно есть.

Говорят, это называется инфляцией. Причины всякие приводят, статьи умные пишут. А на самом деле – просто слоны, которые держат мир, о возлюбленных тоскуют. Люди, кстати, тоже тоскуют. Просто это на ценах не так сильно отражается.

Замена стекла в магазине на улице Лунц, 1, теперь стоила не двести шекелей, а двести сорок. А с противоударной пленкой – двести восемьдесят. В общем, инфляция – это плата за любовь. Как и все остальное.

А еще там – в мастерской на улице Лунц – я девушку с татуировкой увидел. В зеркале. Не с татуировкой дракона, а просто с татуировкой. Хотя тоже – непросто. Над ключицей – это косточка такая у девушек, нежная и, я бы даже сказал, беззащитная какая-то, – так вот, у девушки над ключицей была татуировка: на дне каждого сна лежит Бог. И шрифт был какой-то нежный, я бы даже сказал – беззащитный. Как ключица юной девушки. Юная девушка с татуировкой над ключицей стояла и смотрелась в зеркало. А я ее – в другом зеркале увидел, напротив. Зеркала, они же как «Хазарский словарь» Павича – бывают мужские и женские. Девушку я увидел в мужском зеркале, а смотрелась она в женское. И в мужском зеркале эта татуировка над ключицей была, а в женском – нет. Не знаю почему. Хотя нет, знаю. Просто одно зеркало мужское было, а другое – женское.

Татуировка была на иврите. На иврите это даже красивее звучит, чем на русском: . И пока я ждал, когда починят мой айфон, она смотрелась в зеркало. И мы могли бы заговорить. На иврите. Или на русском. Но мы предпочли молчать. Она молчала на иврите, а я – на русском. Это были два разных молчания. А потом это молчание разбил хозяин мастерской. Сказал, что мой айфон готов. И девушка подошла к нему и стала рассказывать про проблемы ее айфона. Там геолокация не работала и еще что-то. И я ушел. А на дне каждого сна лежит Бог. Так Мирослав Павич написал. В «Хазарском словаре». В том, что бывает и мужской, и женский.

И у девушки, что смотрелась в женское зеркало, а отражалась в мужском, – была татуировка с этими словами. Над ключицей. И это не сон был. У меня руки в мелу и квитанция есть – на двести восемьдесят шекелей за замену экрана айфона и противоударную пленку. А все потому, что слон Бифхарт влюбился. Мир скособочило, потом выпрямило, и проезд в Иерусалиме подорожал. И недвижимость. Ну а инфляция – это плата за любовь. Как и все остальное, впрочем.

Мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть

Мел – ну тот, которым я возлюбленную Капитану Бифхарту нарисовал, – он какой-то не совсем мел был. Он не смывался. Ни водкой, ни мылом, как пели когда-то жизнерадостные ребята из группы «Крематорий». Кстати, о водке. У меня холодильник сломался. Как будто было мало, что в Иерусалиме подорожал проезд и противоударные пленки для айфона. Не то чтобы он мне был очень уж нужен – этот холодильник. Чаще всего там, кроме Канта, ничего не было. А когда Майя через алеф этого самого Канта в мусорку выбросила, так он вообще пустовал. Но я о водке. Когда мир скособочило – я ее на столе оставил. Больше чем полбутылки скособоченной водки. И она нагрелась. Ну я же долго шлялся – один Солярис, другой, ГУМ. В общем, она нагрелась. А теплая водка – ну сами понимаете. Хотя не все это понимают, не все. Я в самом начале своей жизни в Израиле в гости попал. К израильтянам. И они решили русского человека приветить как полагается. В салоне – так израильтяне называют самую большую комнату в квартире, даже если это однокомнатная квартира, ну или полуторакомнатная, как у меня на Дорот Ришоним, 5, – в общем, в самой большой комнате квартиры накрыли стол и меня за этот стол посадили. И водку достали. Из книжного шкафа. Она там рядом с менорой стояла, которая им от прадеда досталась. Не водка, разумеется, а менора. Хотя и водка, похоже, тоже. Менора была серебряная, красивая, а водка теплая. До сих пор не понимаю, как мне удалось не засмеяться, когда они эту водку мелкими глотками смаковали. Менора в шкафу – она ржала, сам видел.

У тех евреев, кто соблюдает традиции, – у них на кухне два холодильника: один для мясного, второй – для молочного. А еврей я тоже соблюдал традиции. Немного другие, но соблюдал. Поэтому новый холодильник купил. Для водки. Хотел еще и менору купить, но тогда на водку денег бы не осталось. В нарушение всех еврейских традиций холодильник привезли не через месяц, а через час. Видимо, догадались, что у меня водка теплая. А вот когда я морозильник открыл – ну, чтобы водке показать, похвастаться, – там Кант лежал. Тот самый, что у меня в прошлом холодильнике жил. Тот, который Майя через алеф в мусорку выбросила. Мы с водкой обалдели, конечно. Помните, как отчаянно голая Анна Чиповская в «Оттепели» открыла холодильник Цыганова и окаменела? А еще и мурашками покрылась. В кадре это не видно, но это потому, что она внутри мурашками покрылась. Мурашки внутри – это даже больше мурашки, чем мурашки снаружи. Просто их не видно. А мурашками внутри Чиповская покрылась, потому что в холодильнике у Цыганова ничего не было, кроме кинопленки. Железные банки с кинопленкой как ответ на все сокровенные вопросы Ани Чиповской. Те, которые она никогда не задавала: а ты меня любишь? а когда свадьба? Вот так и мы с водкой окаменели. И мурашками покрылись. Внутри покрылись. Это был ответ на все наши с водкой сокровенные вопросы: а для чего мы живем? а есть ли Бог? Мы поэтому с водкой мурашками внутри покрылись. А мурашки внутри – это еще больше мурашки, чем мурашки снаружи.

А Аня Чиповская – безумна хороша в этой сцене. И попа у нее там такая – ну словно она ее украла. Или взяла взаймы.

Как оказался Кант в холодильнике – я не знаю. И есть ли Бог – я тоже не знаю. Но как пели когда-то жизнерадостные ребята из группы «Крематорий»: мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть. Завтра – через два часа и двенадцать минут. Через два часа и двенадцать минут наступит завтра, а меня уже не будет. «Сдохну» – по терминологии ребят из славной группы «Крематорий».

А ты хоть можешь представить, что это такое – когда тебя ждут?

Я достал Канта из морозильника, полистал. Прочитал на семнадцатой странице: время – эмпирически реально и трансцендентально идеально. «Ой, вей», – громко заныла водка, залезла в холодильник и закрыла за собой дверь. Ну это же была еврейская водка – поэтому она и заныла «ой, вей». Потом еврейская водка открыла дверь холодильника и ультимативно заявила: «Купи этому Канту отдельный холодильник». И с грохотом самозахлопнулась. В холодильнике. Ну не с грохотом – у холодильников же специальные такие резиночки есть, но вот если бы их не было – то было бы с грохотом. Кант сделал вид, что не заметил демарша водки. И написал нетленное на сто сороковой странице: мочеиспускание – единственное из удовольствий, после которого не мучают угрызения совести. Я внял. Пошел и помочеиспускал в туалете. Действительно: никаких угрызений совести. Посмотрел на себя в зеркало. Глаза – как у Евгении Брик в той самой «Оттепели». Она там сидит голая у подъезда и курит. А у ее голых ножек – солнышко прикольное нарисовано. Мелом. На асфальте. Это она из-за Цыганова курит. И голая сидит – тоже из-за Цыганова.

Ну, вернее, из-за Хрусталёва, которого сыграл Цыганов. Он в этом сериале молчит. Он вообще во всех сериалах молчит, но не во всех сериалах из-за него голая Евгения Брик сидит на лавочке и курит. А Цыганов – кофе варит. В турке. Он в этом сериале такой – слегка бог. А может, даже не слегка. Такой – самовлюбленный. Слегка. А может, и не слегка. Прям как ты. Из-за него голая женщина у подъезда курит, а у тебя кофе из турки убегает – и все. Ну не у тебя, а у Цыганова в сериале «Оттепель». Хотя, может, и у тебя тоже. Я про кофе. Кстати, когда сериал вышел – знатоки утверждали, что, мол, это не настоящая голая Брик курит, а дублерша. Это я к тому, что, может, не у тебя кофе из турки убежал, а у твоего дублера. Ну который твой второй. Но по-любому факт остается фактом: голая женщина курит на лавочке у подъезда, а вы молчите. И ты и твой второй. А Брик сказала Цыганову, который Хрусталёв. Ну когда уже покурила, вернулась в квартиру и одевалась в прихожей: «Я бы, наверное, была б отличной собакой. Такой тихой, верной. Ты бы приходил, а я бы тебя ждала. Хрусталёв, ты хоть можешь представить, что это такое, когда тебя ждут?»

Это я к чему? У нее глаза были – вот как у меня в зеркале. Ну когда я поссал по Канту и в зеркало посмотрел. Саму Евгению Брик в той сцене не было видно – только голос за дверью, где она одевалась, но глаза у нее были такие – как у меня в зеркале.

Я позвонил Даше. Автоответчик. Подумал и позвонил Недаше. Автоответчик. Я бы позвонил еще и не Даше – той, из «Соляриса» Содерберга, но у меня не было ее телефона. Но даже если бы и был – наверняка ответом был бы автоответчик. В общем, меня никто не ждал. Ну кроме водки в холодильнике.

На небе Иерусалима улыбалось прикольное солнышко – точь-в-точь как на асфальте в сериале «Оттепель», в том, где голая Аня Чиповская каменеет и мурашками покрывается, глядя в холодильник; а голая Евгения Брик курит на лавочке. Короче, я засунул Канта обратно в морозильник и выпил водки. Ну за то, что мир все-таки выпрямился, а на небе нарисовано прикольное солнышко.

Интересно, а вот ты – ты хоть можешь представить, что это такое, когда тебя ждут? Ты – это Бог. Если ты, конечно, вообще есть.

Все-таки не зря мир скособочило, а потом выпрямило

В свежевыпрямленном мире было так жарко, что хотелось залезть в холодильник. В свежекупленный. Но там жил Кант, а для общения с ним я был недостаточно пьян. А еще позвонил Поллак и сказал, что Ицхака скоро освободят. Ну не освободят, а в дурку переведут. А потом позвонил Мордехай и сказал, что почта Бога переезжает в другое место. Так что, когда позвонил Илья и сказал, что идет делать обрезание, я уже ничему не удивлялся. Поллак и Мордехай звонили мне на телефон, а вот Илья – в дверь. Ну потому что он шел делать обрезание и нуждался в сочувствии. Нет, не так. Илья шел делать обрезание и хотел, чтобы его отговорили. Опять не так. Илья шел делать обрезание и поэтому купил полтора литра виски. Ну вот, это уже точнее. Хотя все равно немного не так. Вот: Илья шел делать обрезание и поэтому купил полтора литра виски. Потому что нуждался в сочувствии и хотел, чтобы его отговорили. И поэтому он пришел ко мне. Вместе с виски. Эти три звонка (два на телефон и один в дверь) произошли практически одновременно, и поэтому я так сумбурно про это рассказываю. Две телефонные новости свалились на меня, словно Илья с полутора литрами виски, который шел делать обрезание и нуждался в сочувствии, – и поэтому, пока Илья, который шел делать обрезание и хотел, чтобы его отговорили, разливал виски, я судорожно пытался осмыслить эти новости – на что ушли первые четыре рюмки виски.

Рюмка первая.

Адвокат Поллака и по совместительству муж Недаши, похожий на жопу носорога, – так вот, он сказал, что скоро Ицхака переведут из тюрьмы в психиатрическую больницу. Не потому, что Ицхак сумасшедший, хотя он, конечно, сумасшедший, а потому, что это – первый шаг к освобождению. Как уверяет муж Недаши и по совместительству адвокат Поллака. Ну тот, похожий на жопу носорога. А когда улыбается – то на жопу очень злого носорога.

Бля, бля, бля – булькает виски; бляблябля – булькает Илья, но я пока пропускаю эту информацию мимо ушей.

Рюмка вторая.

Недаша и ее муж, похожий на жопу носорога, а когда улыбается – то на жопу очень злого носорога, уехали в свадебное путешествие. В Париж.

Бляблябля – это снова виски и снова Илья, но я все еще перевариваю второй звонок – от Мордехая.

Рюмка третья.

Писем к Богу стало так много, что под них решено выделить отдельное помещение.

Бляблябля, твердит, как мантру, Илья. Переживает, видимо. Бляблябля – это виски. Вторым голосом. Тоже переживает.

Рюмка четвертая.

В этом новом помещении почты Бога я буду работать один. И моя зарплата повышается на несколько сот шекелей.

– Ты что, меня не слушаешь? – говорит виски. В смысле Илья.

Конечно, слушаю: бляблябля.

Бляблябля.

Звучит как тост.

Это и есть тост.

Рюмки с шестой по десятую.

Оказывается, Илья сделал предложение Майе через алеф. Как положено, встав на одно колено. Правое. Кажется. Хотя, может, и на левое – Илья в детстве занимался баскетболом, потом травма колена, в общем, скорее всего, левое. Майя согласилась. В смысле ржала.

Бляблябля.

Видимо, все-таки не зря мир скособочило, а потом выпрямило.

– Ты о чем?

– Не бери в голову.

Бляблябля.

Рюмки с десятой по двенадцатую.

Илья пришел к родителям Майи через алеф и попросил руки их дочери. И побрился. Нет, не так: сначала побрился, а потом пришел к родителям Майи через алеф и попросил руки их дочери. Мама Майи не пьет, а папа вегетарианец. Нет, не так. Папа вегетарианец, мама тоже. И не пьет.

Бляблябля?

Бляблябля.

Рюмки с двенадцатой по «не помню».

Папа Майи через алеф спросил, чем занимается Илья и обрезан ли он. Илья занимается херней и не обрезан. Но любит Майю. И хочет на ней жениться. Необрезанный Илья может любить нашу дочь, – это мама Майи. Или папа Майи. В общем, какой-то вегетарианец. А чтобы жениться на нашей дочери – надо сделать обрезание. А еще желательно бросить заниматься херней. Но это не главное. Главное – обрезание. А то соседи не поймут. Это уже вегетарианский папа. Или опять мама.

Кажется, папа. Не суть.

Бляблябля.

Рюмки с «не помню» до «а бог его знает».

Я вспоминаю «Отель Калифорния». Не Eagles, а Наталии Медведевой. Той, с бесконечными ногами. Еще не жены Лимонова, но уже с бесконечно прекрасными ногами. Которая с этими бесконечными ногами сначала эмигрировала в Америку, а потом вернулась в Россию. У этих бесконечно прекрасных ног лежал не только Эдичка, но и еще тысячи мужчин. А один дурень даже сделал обрезание. Ему американские евреи навешали лапшу на уши, что после этого он 1) будет ближе к Богу, 2) сможет дольше не кончать. Рассказываю это Илье. Ну как рассказываю – бляблябля. Илья отвечает, что Майя через алеф по второму пункту и так не жаловалась. Ну в смысле бляблябля и так не жаловалось. А по пункту первому он – Илья – и не желает быть ближе к Богу. Он желает жениться, бляблябля, на Майе и еще выпить. Бляблябля. Потом Илья рассказывает про своего друга-фотографа. Его зовут Миша, и он, бляблябля, хороший фотограф. Но, бляблябля, суть не в этом. А в девке, в которую этот Миша влюбился. Она из Йемена. Из семьи каких-то крутых торговцев коврами. И эта девка из семьи крутых йеменских торговцев коврами тоже влюбилась в Мишу. И они пять лет жили вместе. А трахались – еще больше. И все всех устраивало, пока они не решили пожениться. Девка, которую больше пяти лет все устраивало и в Мишкином члене, и в хозяине этого члена, потребовала, чтобы тот сделал обрезание. Потому как только обрезанный член может официально войти в семью йеменских торговцев коврами. И по хрену, что этот член из Киева. И этот член согласился. В смысле член был против, а хозяин члена согласился. После операции хозяин члена неделю лежал в больнице, умирая от боли в члене. Даже мочеиспускать не мог по-человечески. Тут я вспоминаю о Канте и рассказываю Илье про холодильник. В смысле про Канта. Что он – как Наталия Медведева – сначала эмигрировал, а потом вернулся. Илья открывает морозильник, здоровается с Кантом, но тот делает вид, что не узнает Илью. Мы с Ильей мочеиспускаем. Без угрызений совести, как и завещал родоначальник немецкой классической философии. И снова пьем. Илья говорит, что, когда йеменка пришла в больницу навестить своего обрезанного возлюбленного, тот ее послал. И дочь торговцев коврами осталась безмужней и безутешной. Бляблябля, заканчивает Илья эту трагическую историю. Бляблябля, соглашаюсь я.

Рюмки с «а бог его знает» до «а черт его знает».

Позвонила Майя через алеф и спросила: а не у меня ли Илья. Мол, он не берет трубку. Я спросил: а что, по моему голосу не слышно, что Илья уже больше литра виски как у меня? Майя сказала, что слышно. И насколько ей слышно – не меньше литра с четвертью. Я хотел дать телефон Илье, но Майя сказала, что скоро будет, и повесила трубку.

Позвонил пророк Иеремия и спросил: а не у меня ли Илья. Мол, он не берет трубку. А я спросил: а что, по моему голосу не слышно, что Илья уже практически полтора литра виски как у меня? А пророк Иеремия сказал, что слышно, и насколько ему слышно – литр триста. И слышно, что виски односолодовый. Затем попросил дать трубку Илье. А я поставил мобильник на громкую – ну потому что Илья рюмку держать еще мог, а трубку – уже нет. И пророк Иеремия сказал Илье: обрежьте крайнюю плоть сердца вашего. Мы с Ильей решили, что это хорошая идея, а еще что – бляблябля, ну и выпили.

Потом Майя перезвонила еще раз и спросила: осталось ли у нас спиртное? Я пробурчал, что бляблябля, а Майя сказала, что тогда она заедет в круглосуточный и потом приедет. И что бляблябля. «Она у тебя неплохая баба, бляблябля», – сказал я уснувшему прямо за столом Илье. «А то! Бляблябля», – сквозь сон ответил Илья и захрапел матом.

Было 8:45 – виски кончился, и мне было пора идти в новое помещение почты, где я буду один и где я буду получать на несколько сотен шекелей больше. Кстати, пророк Иеремия больше не перезванивал.

Дверь я оставил открытой – ну чтобы Майя через алеф могла зайти, и да поможет им обоим виски и пророк Иеремия. Ну и вообще: бляблябля. Забегая вперед – так оно и вышло.

Я спускался навстречу нарисованному на небе Иерусалима солнышку, изо всех сил стараясь не навернуться с лестницы.

Все-таки не зря мир скособочило, а потом выпрямило, напутствовал меня из холодильника Иммануил Кант. Ну или показалось.