Читать книгу: «Каиновы сказки. Премия им. А. А. Блока»

Александра Окатова

Шрифт:

НП «Литературная Республика»

Благодарности:

ЛИТЕРАТУРНАЯ РЕСПУБЛИКА

Директор издательства: Бояринова О.В.

Руководитель проекта: Крючкова А.А.

Редактор: Петрушин В.П.

Вёрстка: Измайлова Т.И.

Обложка: Дондупова С.Ж.

Книга издаётся в авторской редакции

Возрастной ценз 18+

Печать осуществляется по требованию

Шрифт Old Fashioned

ISBN 978-5-7949-0780-3

Издательство

Московской городской организации

Союза писателей России

121069

Россия, Москва

ул. Б. Никитская, дом 50А/5

2-ой этаж, каб. 4

В данной серии издаются книги номинантов

(участников) конкурса им. А.А. Блока,

проводимого Московской городской организацией

Союза писателей России

Электронная почта: litress@mail.ru

Тел.: + 7 (495) 691-94-51

ISBN 978-5-7949-0780-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КАИНОВЫ СКАЗКИ
ОТ АВТОРА

Первая книга моих стихов вышла в 2013 году. Спасибо старшему сыну, который подготовил её к печати. Книга называлась «Опавшие листья». Так же называется книга Василия Розанова и песня, любовь к которой досталась мне от родителей. Хорошее название, жаль только, что не я первая его использовала. Хотя, почему жаль? Не я первая, не я последняя! Здесь мы встречаемся с общечеловеческим законом – проявлением архетипического в нашей жизни, физической и духовной. Кто не грустил по поводу быстротечности жизни и не сравнивал улетающие от нас дни с осенними листьями, срывающимися с лёгким щелчком с ветки и без сожаления летящими ленивыми галсами, как жёлтые крылья умерших бабочек, к притягивающей их да и нас тоже, земле, дарящей всем покой? Ничего более наглядного, чем осенний листопад, как образ приходящей в своё время смерти, я не знаю. Поэтому моя первая книга стихов получила название «Опавшие листья».

Когда я начала писать стихи? В юности. Только писала я в полусне, с закрытыми глазами, не видя, а только предчувствуя. Самое томительное, щемящее и волнующее в той поре – именно предвкушение. Сейчас я думаю, что это было самое чудесное время, когда только ещё ждёшь, пытаешься предвидеть своё будущее, и мир предстаёт перед тобой огромным, полным загадок и предстоящих открытий. Мир выглядит и является огромным подарком тебе. Будто ты – охотник и стоишь пред волшебным, бесконечным и вечным лесом. Ты войдёшь в него, чтобы завоевать свой приз, свою награду, прекрасную, пока неведомую тебе. А теперь я понимаю, что нет ни прошлого, ни будущего, есть только нескончаемое, зыбкое, изменяющееся настоящее – твоя личная погоня за несбывшимся. Впереди туман, позади обман, а ты, как канатоходец, идёшь по дрожащей струне своего желания, и чем яростнее ты желаешь, тем туже натянут канат. Он становится упругим и отвечает на каждый твой шаг, прибавляя тебе сил и азарта.

По-настоящему я стала писать стихи, когда у меня заболело сердце. Нет, не сердечная болезнь была тому причиной – просто боль от невозможности терпеть немоту заставила меня писать стихи. Когда у меня сильно болит сердце – я пишу стихи. Когда не сильно – прозу. После первой книги стихов мне значительно полегчало. Стихи, правда, на время оставили меня, зато пошли рассказы, буквально по рассказу в день. Иногда стихи возвращаются, но уже не так интенсивно прорастают сквозь мои зажившие раны. Один издатель вежливо не принял мои стихи, сказав: «Пожалуйста, найдите что-нибудь без крови!» «У меня нет бескровных стихов», – подумала я и ничего менять не стала. И правда, у меня трудно найти стихи без слов «сердце» и «кровь». И я этому рада.

Позже появились публикации в периодических изданиях: в журналах ЛиФФт, журнале Поэтов ДООС, в коллективных сборниках: «Автограф», «Золотые пески», «Вальс влюблённых», «На пороге осени», «Золотая осень», в альманахе «Российский колокол».

Мои стихи – как пущенные блинчиком камешки. От них пойдут круги, волны, вибрации осеннего воздуха, и я надеюсь, что услышат их те, кого негромко вспоминает моё сердце.

Искренне ваша,
Александра Окатова

I. КАИНОВЫ СКАЗКИ

Крест

Когда мой милый руки на кресте раскинет,
и на ладонях выступят стигматы,
то не моя вина, что смерть он примет
на мною выбранном кресте – распятый.

Я – самое ценное дерево в мире —
я к свету тяну, словно листья, ладони.
Сочится из них благовонное мирро,
и люди кладут мне, как Богу, поклоны.

Я выбрала самые длинные гвозди
и крепких слепых кузнецов пригласила —
и вены их, как виноградные грозди,
вздуваются чёрною грубою силой.

Вы наши ладони совместно пробейте,
(глаза зелены твои, будто бы мята)
и крови смешавшейся в чашу налейте,
и пейте вино за здоровье распятых!

«Набелюсь и нарумянюсь…»

Набелюсь и нарумянюсь,
юбку красную надену
и пойду походкой смелой
я за городскую стену.

Там под небом ярко-синим
лягу под кустом зелёным
с самым злым и самым сильным
я с бродягою влюблённым.

Будем с ним соревноваться —
он в жестокости – я в ласке,
буду нежно прижиматься,
губы закушу от страсти.

Я ему навстречу тело
так подам, как в воду кинусь,
как тебе подать хотела,
только ты меня не принял.

Самый злой тебя добрее:
не отвергнет мой подарок.
– Обними меня скорее,
поцелуй твой зол и жарок.

Как уйдёт он – не замечу,
мне теперь никто не нужен,
я платком закрою плечи,
косы заплету потуже.

И вернусь дорогой пыльной
мимо той стеклянной башни,
где ты что-то пишешь, милый,
где ты ищешь день вчерашний.

Вот теперь ты мной доволен?
Ты, любимый и свободный?
Мне сейчас почти не больно,
что ты был со мной холодным.

Стикс

Ты не найдёшь меня среди живых
и среди мёртвых не отыщешь.
Харон среди теней людских
уже не слышит, как ты дышишь.

Под мёртвым языком обол лежит —
к Аиду путь теперь свободен,
Харон мне в душу поглядит —
он взгляд свой хмурый не отводит…

Из Стикса зачерпну святой воды
и, наклонясь с челна, умоюсь.
На берегу – своих родных
приму, прощу и успокоюсь.

Я здесь своя, я смерти не боюсь,
здесь всюду души предков реют.
Полынной горечи напьюсь.
В огне родных костей согреюсь.

Родные тени. Я теперь средь них.
И счастье полное такое…
Здесь новых встречая живых,
мы посидим на берегу. В покое.

Месть

Под стягом осени багряной
стяну я силы для броска,
и захлебнутся кровью пряной
твои разбитые войска.

Мне не нужна твоя корона,
мне не нужна твоя земля,
но я сломаю эти стены,
без жалости сожгу поля.

Ты десять лет держал осаду,
так были стены высоки,
что солнца не хватало саду,
и были яблоки горьки.

Я призову тебя к ответу:
Ты будешь робок, я грозна,
и буду я подобна свету,
слепящему твои глаза.

И ты мой счёт оплатишь смертью:
я жадно выпью твою кровь
и нежно вырву твоё сердце
и, размахнувшись, брошу в ров.

Я предъявляю счёт: ты должен
не пробудиться поутру.
Тебя хотела я так долго,
что этим вечером умру…
…И будет замок твой дымиться,
во рву станет кровью вода.
И души умерших солдат
разлетятся как птицы,
и только твоя
не покинет меня.
Никогда.

Измены

Осенних листьев горький аромат
твои глаза в тумане мне рисует,
дождь поцелуями прикидываться рад
и ими стать, мне кажется, рискует.

Листом кленовым, словно нимбом золотым
обманут Бог, как ласкою Иуды,
но самым нежным был лишь тот один —
из тысяч самых нежных поцелуев.

Обманчивы слова и «нет», и «да»,
обманчивы дождя косые струи,
но остаются неизменны навсегда —
измены, расставанья, поцелуи.

Сад смерти

Смерть всех примет,
всех примирит,
избавит от забот
и, единственная,
будет всегда с тобой.

Там прегрешения отмыты,
там мёд забвения рекой,
и горький запах аконита
печаль снимает, как рукой.
Меж ярких башен наперстянки
белеют звёздочки цикуты.
К Давиду льнёт сунамитянка,
душою девичьей укутав.
Жизнь разведёт, а смерть сомкнёт объятья,
прохладен заботливо сотканный лён,
завёрнуты оба в смертельное платье
Каин и Авель – вдвоём.

Там, отвернув белый чистенький череп,
сложив на груди отчленённые кисти,
Иезавель, не предавшая веру,
лежит, облечённая в пурпур и виссон.
Там сосны колоннами строятся в ряд,
их корни – как жилы земли,
и, как богомольцы, покорно стоят
гранитные валуны.
И там, засыпая под музыку сфер,
поют, шелестят дерева,
всё так, как хотел всегда Олоферн:
Юдифь и его голова.

Там Пётр до зари отречётся не раз,
а Яхве не примет дары,
и только в этом саду у оград
цветут золотые шары.
Над нами склонятся тихо цветы
размером с мужской кулак.
– Я их любила, а ты?
– Со мною рядом приляг!
– С тобой!? В раю ли, в аду,
я, гордая Иезавель,
в самом печальном саду
лягу одна, поверь.

Любовь и смерть

Когда последний лист, как пьяный,
падает на землю,
когда объятия саднят, как содранная кожа,
покорно и легко я немоту приемлю —
любовь и смерть твердят всегда одно и то же.

Любовь и смерть твердят всегда одно и то же…
Беззвучно я кричу, глотая слёзы,
и даже кровь моя остановить тебя не может,
горит невысказанное «нет»,
как раскалённое железо.

Ты снова сделал вид,
что ты меня не слышишь,
но в глухоту твою не верю – не похоже —
ведь музыка, звучащая в тебе, берёт всё выше —
любовь и смерть твердят всегда одно и то же.

Любовь и смерть твердят всегда одно и то же:
зовут, целуют – две всесильные богини,
и каждая зовёт к себе на ложе…
А я, безгласная, стою посередине.

Похороны любви

Кресты. Ограды в грудь. И сочный
под ногами хруп костей.
Золотой и непорочный
день над поймой. Это дача.
Не кресты? Огороды,
маленькие, как могилы,
страшное место. Роды
цементного завода в пойме.
Гиблый воздух. Язва.
Безумие цивилизации.
Хруп. Хруп. Хруп.
Ядовитое полнолуние.
Любовь была такой хрупкой,
сейчас – труп.
Нежно – наклоняюсь и, напрасно,
дыша ей в лицо, пытаюсь
её оживить.
В помертвелости – отблеск страсти.
Моей? Твоей? В землю лицом, каюсь
над бедной: она была чистой. Вечный
покой тебе, светлая. Как нам
жить без тебя? Ногтями
рою ямку. Нужна небольшая —
после смерти любовь
стала маленькой, так и тянет
к ней прикоснуться… Руками шаря,
как воду, сжимаю тающее её тело.

– Мы сошли с ума, – кричу в исступлении.
– Не надо закапывать! Это моё дело!
Не надо! Моя – живая!
Не надо закапывать, лучше – меня!
(Я невменяема? Невменяема.
Я что-то кричала и билась
головой тебе в темя).

Я проклинала всех богов,
крича от боли и отчаянья…
– Кого хороните?
– Любовь, – беззвучно отвечала я.

Бродячий сюжет

Взять бродячий сюжет,
напоить его собственной кровью,
и у сердца согреть,
под своею оставив кровлей.

Смотреть, как розовеют щёчки у сюжета,
в его глазах читать свои мечты,
с ним тихо говорить и робко ждать ответа,
и узнавать в его лице свои черты.

И у кровати, опустившись на колени,
под тоненькую шейку подвести ладонь
и замереть. Когда растает звук молений,
тихонько встать и погасить огонь.

И помня о тревоге ветра за окном,
с щемящей грустью слушать гул метели,
и согревать родной сюжет своим теплом,
чтоб утром – не найти его в постели.

Schneewittchen

Всё как в сказке.
Всё как надо.
Гроб хрустальный.
Вокруг ограда
живая. Осины.
Утро холодное.
Воздух синий.
Солнце робко
проглянет сквозь зелень,
лес тебя
в самом сердце лелеет.
Лес ревниво
тебя охраняет
и росу,
свои чистые слёзы,
роняет.
Что услышала ты?
Встрепенулась,
слабо вздрогнула
и проснулась.
Ясным, чистым
и тёплым лбом
резко встретилась
с хрусталем.
Ласку лучика
шаловливого
приняла ты
за губы любимого.
Иль лесной
затаённый шум
потревожил
твой спящий ум?
Шорох ящерицы
в камнях
или вздох ветерка
в кустах
приняла ты
за шорох шагов.
Рано проснулась,
рано, твой приход
ещё не готов.
Тишина в ушах
непривычная.
Ну-ка плечиком,
горемычная,
хоть и хрупкая —
сильная, ладная,
что ж не можешь ты
с крышкой сладить?
Встать нельзя
и нельзя идти.
Хочешь – плачь.
Хочешь – в высь гляди.
Ты сквозь листья
увидишь облако.
Что же делать?
А вспомни-ка яблоко!
Как же больно тебе,
красавица,
пока дышишь ты,
с болью не справиться.
Ну, смелей,
так с тобой уже было,
страшно, милая?
Не забыла?
Ну, смелее,
так сладко и нежно,
так свободно
и безнадежно.
Ах, спасибо за яблоко,
мачеха,
как легко мне
и радостно плачется.
К алым губкам
его подносила.
Кожицу гладкую
про-ку-си-ла.
Спи, красавица,
спи, невеста.
Где твой принц,
никому неизвестно.
Лес склонился
над драгоценной добычей,
настороженный, тёмный
и необычный.

Будь что будет

Будет лучше.
Просто. Бедно.
Была – лучик,
стану – ведьма.

Пальцы длинные,
словно сломаны,
взгляды дымные,
мысли тёмные.

Была прозрачная,
как родниковая,
теперь незрячая,
вся в лёд закована.

Обломаются края,
в проруби потонет
непосредственность моя —
сердце на ладони.

Жених-разбойник

Мне осень поднесла вина:
как кровь, янтарь и снег – тройного.
И это не моя вина,
что рвётся сердце от такого.

Я помню, что сама пришла
в зловещий лес, в притон разбойный,
ему внимала не дыша,
а он был бледный и спокойный.

Сама пришла, сама ложусь
на стол, залитый алой кровью.
Здесь смерть моя – я не боюсь,
клянусь – не поведу и бровью.

Там сразу разорвут на мне
красивое льняное платье,
и дело вовсе не в вине,
и не в таинственном заклятье.

– А перстень твой с мизинца снять,
увы, никто уже не сможет, —
мне говорила, плача, мать.
(Жених пугал её до дрожи.)

Под лезвием ножа сверкнёт рубин:
мизинец упадёт мне на колени.
Мне всё равно: жених, лишь он один —
и смерть моя, и муж мой вожделенный.

Мне осень поднесла вина:
как снег, янтарь и кровь – тройного,
и это не моя вина,
что рвётся сердце от такого.

Ворона

Опять ты не дал мне напиться.
Я не в обиде. Я привыкла.
Опять неразличимой птицей
Придётся в небе мне кружиться.

Взмахну руками как крылами
и посмотрю в глаза по-птичьи —
и расстоянье между нами
придётся сильно увеличить.

Я днём проклятою вороной
осуждена одна скитаться,
и только ночью длинной, тёмной
смогу тебе я показаться.

Тебе придётся постараться —
расколдовать меня не просто:
вслепую с демоном сражаться,
и с простаком большого роста.

Три дня не спать, три дня не бриться,
не есть, не пить и матери не верить,
с обрыва прыгнуть и разбиться —
чтоб смерть ужасную примерить…

Вороной, днём, тебя забуду.
Придёшь – тебя я не узнаю,
и от тебя скрываться буду,
с куста на куст испуганно перелетая.

Опять ты не дал мне напиться.
Я не в обиде. Я привыкла.
Опять неразличимой птицей
Придётся в небе мне кружиться.

Кольцо с рубином

Хрустальный купол голубой,
берёзы жёлтая тревога,
о возвращении домой
мечтает старая дорога.
В густом лесу среди берёз,
за изгородью из скелетов
и над прудом из чистых слёз
стоит мой дом, не зная лета.

Навечно осень в доме прижилась,
там нету лет и зим, и нету вёсен,
там каждая былинка горем налилась,
а воздух там тяжёл и смертоносен.
В моём роду русалки – все.
Не зря в деревне люди нас боялись
и сразу узнавали по косе
из локонов, что змеями свивались.

Я раньше очень мстительной была —
я никогда виновных не жалела,
волшебницей без сердца я слыла,
и магией свободно я владела.
А трое юношей меня пытались полюбить —
расколдовать меня они хотели,
пришлось их, бедненьких, убить,
и я от крови чистой захмелела.

Один лежит с ножом в груди,
другой сокрыт в чащобе леса,
его следочков не найти,
а кости третьего разбросаны по плёсу.
Три чистых сердца на моей груди
сияют ярко, будто три рубина,
и лучшего подарка не найти
для моего седого господина.

Два сердца я ему отдам,
но утаю твоё сердечко,
два сердца он подаст – гостям.
Из твоего, пожалуй, сделаю колечко.
В октябрьскую особенную тишь
мне кажется, я слышу твои стоны,
мне кажется, от неги ты кричишь,
моей любовью истомлённый.

Мой муж измены не простит,
любовь преступную заметит,
и он захочет отомстить,
а я не побоюсь ответить.
Я глаз своих не опущу,
не заслонюсь в полупоклоне,
я душу к Богу отпущу —
зажгусь звездой на небосклоне.

И ты меня благослови:
остра любовь, как нож, и вечна.
Ты берегись моей любви —
горячей, строгой, бесконечной.
Мой господин сорвёт с руки кольцо,
но заглянуть в глаза уже не сможет
и, наклонив холодное лицо,
кольцо на веки мёртвые положит…

…и тело хладное столкнёт
ногою с ветхого помоста,
и надо мною пруд сомкнёт
потоки слёз прозрачного погоста…
Мерцает солнце надо мной
сквозь толщу вод неощутимо,
и дни земные чередой,
меня не задевая, мчатся мимо.
Темнеет купол голубой,
как ночь, опустится тревога.
О возвращении домой
и не мечтает старая дорога.
В густом лесу среди берёз
за изгородью из скелетов,
в глуби пруда из чистых слёз
исчезнет дом, не ведающий лета.