Читать книгу: «Украденный город»

© Нарин А., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

Открываешь первую страницу «Украденного города» – и вот ты в Индии, незримо следуешь за героями книги, слушаешь их разговоры, вдыхаешь пряные ароматы и буквально кожей чувствуешь прикосновение индийского сари.

Смотришь на обложку, чтобы удостовериться еще раз – нет, это не перевод индийского автора, это новый роман Александры Нарин, автора из Екатеринбурга.

Через историю одной семьи погружаешься в историю Индии, обряды, традиции, о которых мы немного знаем из индийских фильмов, увиденных в детстве. Но «Украденный город» все-таки другой. Более глубокий, насыщенный и реалистичный Каким и должен быть НАСТОЯЩИЙ РОМАН.

Наталья Соловьева, писатель

 
В складках сари прячется тайна
О мире, где еще бродят наики
По пустынным улицам
навстречу любви запретной,
А глаза их тлеют, как фонари зимой.
 

Арухандати Субриманиам,

«Семейная реликвия»

Бессонница Гаури

Да, тайные любовники, в этих закоулках, куда ни пойдешь, все равно возвратишься на прежнее место. Только повернули в проход, беременный проводами, и снова у двери с грязной табличкой. Имя в коричневой паутине, как в толстых волосах уснувшей афганки. Шерстью пыли заросли двери и лампа над входом. Ищете лестницу для своего поцелуя. Кругом глаза, а в гостиницах вас ловит полиция. Какая долгая зима!

Скользнули в сумрак, поднялись по старым ступеням, подхваченные жаждой друг друга. Руки сцепились яростно. Смердит плесень, сгнившие времена, старый воздух оседает в горле.

А давно ли здесь стучали стаканы и нитяные шторы переливались на солнце? Сочилось благоухание заварки, одеколона, новых туфель, сандалового масла. А она стояла, Гаури, утопленная в сиянии украшений и одежд. Трогала стену Гаури, и стена была покрашена свежей краской.

По приказу отца меняла Гаури на камиз смелое платье с круглой юбкой, осыпанной желтыми розами. От переодеваний задохнулась, вспотела, пряный девичий запах разлился в парсале¹. Мы смотрели на пышное тело, подглядывали из-за щели жадно.

В комнате, за блеском штор, мог быть будущий хозяин ее жизни или очередной гость, который уйдет с ожогами во рту от наскоро проглоченного чая.

Лучше бы они сосватали ее в колыбели, как поступали предки. До первых месячных матери, предупреждая гороскопы и появление имени. До того, как ее могли бы рассмотреть.

Тайные любовники, прячущие влечение в тлен, здесь когда-то дым папирос царапал глаза. А она, Гаури, шага не могла ступить, хватаясь за стену цвета зимней полуночи.

Река бурых листьев

Она родилась на берегу Поруная, реки, чьи потоки питались бурой плотью юга, гнилыми ротангами, корнями диких цветов. Мама старалась, но не могла смыть мокрую землю с кожи дочери.

– Где наш жженый сахар? – говорил мамин брат, притворялся, что не видит ребенка во мраке вечерней комнаты.

– Да, кого-то слишком долго держали в печи, – бормотал разочарованный отец, когда мать виновато прикладывала младенца к груди.

Через сорок дней после родов отец с матерью уехали домой в Дели, заводить других детей. Они оставили девочку жене брата вместе с именем, которое должно было ее отбелить.

– Ну, назовите, что ли, Гаури, белая.

Имя не спасло, со временем кожа становилась лишь темнее, как горячая вода, в которую насыпали чаю. Никто не знал, как тамильская кровь капнула на мраморное дерево рода.

Винили коричневую реку, кишащую змееголовыми рыбами, которые сглазили мать; положение во сне; холодные фрукты; поездку на юг – суеверие, о котором беременная, дрожа всем телом, говорила:

– Ведь роды должны пройти в доме матери.

Подозревали и саму роженицу, никогда не ступавшую в одиночестве дальше садовой ограды. Но нам ли не знать, что всякое случается и в пределах дома.

Юная мама сотрясалась от страха: как привезти такого младенца свекрови. Они с мужем сбежали утренним поездом, закрыли смущение тканью расстояния.

Солнце Нилая

В доме родственников Гаури искупали в щедрости, окутали лаской. Ее досыта поили жирным молоком из грудей кормилицы, красно-черных и блестящих. Укладывали в семейную кровать между опекунами, отгоняли от нее москитов.

Утром Гаури будили звуки пахтанья из соседнего дома, где держали коров. В восточные окна врывалось солнце, нагревало полы, так что горячо было встать. Черные ладони сжимали лучи, как густую траву. Лучи протыкали дым кухни, где служанки с жасмином в волосах готовили завтрак и давали девочке с пальцев скрученную в шарики еду. Мелодия их браслетов разливалась далеко за город.

Гаури уносил водоворот игр с кудрявыми тамильскими детьми. Дети катились между разноцветных стен, как горошинки черного перца. Они были верными волчатами Гаури. Кто-то из них, возможно, приходился ей кровной родней.

В праздник на крышах стояли мужчины в саронгах, белых с золотой каймой. Над разноцветными домами лежало небо – голубое стекло, гладкое, омытое чисто. Осколки солнца сверкали в струях воды из козлиных кож, которыми садовник поливал землю плантации. Банановые деревья, одного роста с Гаури, тоже были ее друзьями. Павлины ходили по красным дорогам и весело вопили.

Солнца было много, как молока в груди кормилицы, которое Гаури жадно сосала, забегая домой. Молоко лилось, образуя пену на тугой коже. Никто и не думал отлучать Гаури от груди. Во время кормления дядя объяснял ей английский – валюту, на которую можно многое обменять. Девочек тогда такому не учили. А он хотел, чтоб племянница была жемчужиной, редкой, синей.

Гаури сидела на качелях, свесив крепкие ноги, а тетушка осыпала ее лепестками слов.

– Ты самая красивая, моя вечная любовь! Посмотри, – кричала она мужу, – какое у Гаури лицо!

Тетя говорила так, будто сама придумала и выточила Гаури. Она падала на качели, и утренняя луна дрожала в ее смоляных локонах, уложенных по-европейски. Гаури прижималась к коралловому сари с клетчатой каймой. Все тельце девочки, сытое, здоровое от постоянного движения напоминало статуи, которыми англичане украшали свои сады. Только не мелового, а черного камня.

Вечерами осветитель брел по улице с лесенкой-сири и зажигал газовые фонари. Служанки обильно поливали террасу водой и ложились ночевать. Перед сном они пели медленные песни юга.

Родители приезжали на поезде, привозили подарки и белокожих сестрицу с братцем. Мама, почти незнакомая, Гаури брала ее за руку и отводила глаза. Родители исчезали, оставляя в воздухе мраморную пыль. Гаури запивала мраморную крошку жирным молоком кормилицы.

Когда закончилась мировая война, дядюшка сообщил об отъезде. Говорили, что Англия очень цивилизованная страна, и улицы там такие чистые, что с них можно есть. Родители приехали в последний раз. Они оторвали Гаури от бескрайней груди, к которой она так привыкла за шесть лет, и увезли на поезде из рая в столицу.

Кожа

Любовники, в неудержимом влечении вы пачкаете спины о деревянные колонны парсала. Полосы остаются на одежде. Раньше тут и на бумажных цветах не было пыли. Она вошла сюда, Гаури, черная и к тому же обсыпанная угольной копотью паровоза, а бабушка, которую все звали Мамаджи, сказала:

– Мы не берем в слуги детей.

Когда же ей объяснили, что это ее внучка, Мамаджи перестала говорить с людьми. В ее уме и глубоко в крови разорвались горячие звезды. Века правления бледных султанов и европейцев с водянистыми глазами научили думать, что светлая кожа – символ превосходства, красоты и высшего сословия. Бабушка, принцесса и дочь махарани, отказалась заботиться о внучке и велела не показывать ее соседям.

– Если кто-то спросит, так говорите, что это ребенок бхести, водоноса.

– Но ведь он больше не работает, у нас теперь водопровод.

Мамаджи стряхивала шум, как разноцветные ткани Раджастхана, залежавшиеся в сундуке:

– Не знаю, скажите людям что-нибудь!

Гаури до того было знакомо только счастье. Она врывалась в комнаты, звала бабушку по-тамильски – «патти», а тетушек – «аяш», требовала грудного молока. Бабушка спрашивала маму:

– Твой брат действительно ученый? Что они там делали с ребенком?

Все хотели исчезновения Гаури и не теряли надежды, что однажды бродяги унесут ее за Ямуну. Только вторая жена Пападжи, родная бабушкина сестра, немая от интриг королевского детства, иногда давала Гаури беглую ласку, как чужому котенку.

– Найдем ли мы ей достойного мужа? – спрашивал отец.

– Ха! Конечно, придется колупать остатки, – отвечала Мамаджи.

– Этому подгорелому ребенку нужно образование, – говорил ее угрюмый сын.

Гаури повели в дневную школу для девочек у Турецких ворот. Скоро все заметили, что детство в доме дяди не прошло напрасно, и у Гаури лучшие баллы. Пока в классе учили цифры, алфавиты урду и хинди, она умножала и писала эссе. Ее перевели в класс старше, признали в ней разумное существо, но не избавили от изгнания. Она оставалась угольной девочкой в столице цвета бледной охры.

Одноклассницы не брали ее за руку: «Она покрыта дегтем!» На пение гимнов Гаури ставили позади, с детьми потемнее. Впереди выставляли светлокожих, не глядя на рост. В спектакле ее назначили дааяном. Мол, такая роль подойдет к ее цвету и длинным волосам, на которых дааян ходит, как на паучьих лапах. Волосы у Гаури были жесткие и неблестящие, будто всегда плохо расчесанные. Они торчали остро из кос, перевязанных красными лентами. Британский солдат у Турецких ворот подзывал ее по утрам, угощал шоколадом. Гладил по голове, держал косы в ладонях. Думал, что она не понимает слов: «Какая красивая девочка».

Учительницы вместо дааян говорили «ведьма, суккуб». Они и детей называли по-своему: Индиру – Хильдой, Хемалату – Энни, Чандру – Сандрой. Гаури они называли Маргарет или Пегги. Дети в отместку пели вместо «Боже, храни короля» – «Боже, побрей короля»².

Все исчезли

У нее появилась подруга, не похожая на всех. Дети дразнили ее «чатни-Мэри», а по-настоящему ее звали Александра. Папа у нее был англичанин, а мама – индийской женщиной. Когда родители приходили за Александрой, Гаури видела, что и здесь, на севере, как в благословенном Нилае, люди могут сильно любить друг друга и своего ребенка-девочку.

По утрам подруги ездили вместе на трамвае. Тогда Чандни Чоук еще не зарос толпами и месивом из тряпок и овощей. Рельсы еще лежали на открытых улицах, а свежий воздух летал по ним, подхватывая домотканые одежды горожан. Трамвай тащился едва-едва, подружки успевали и наговориться, и выполнить домашнее задание. Потом они пили подслащенную воду у киоска и шли на уроки. К солдату с мокрой улыбкой Гаури больше не подходила.

Девочки обменивались павлиньими перьями и цветными мелками, мыльницами и тетрадями, которые раздавали как призы за хорошую учебу. Они построили рай в трещинах школьного двора, игрушечную замену царства, из которого вырвали Гаури. Они оградили свой мир стеной английского языка.

Неожиданно Александра перестала ходить в школу вместе с учителями, которые не могли запомнить правильные имена. Пропал и тоскливый солдат. Все белые исчезли за несколько недель, и даже песни стали другими. Вместо «Боже, побрей короля»:

 
Купите мне куклу,
Не хочу японскую куклу,
Купи мне индийскую куклу,
Пожалуйста, купи.
 

«Все ушли, – подумала Гаури, – остались только мы сами». Ей хотелось говорить об исчезновении тысяч людей, но говорить было не с кем.

Чужая земля

Стаи детей тут же почувствовали одиночество Гаури. Они бросали в него шутки, соревнуясь между собой. Бросали глину и кричали: «Земля, стань землей!» Гаури шла, делая вид, что ничего не чувствует. Грязь текла по серой школьной юбке, в лицо дул ветер с запахом реки. Возле дома стаю отгонял дядюшка Яшу, который наблюдал улицу из окна своей книжной лавки. Он качал головой на племянницу, приказывал служанке отнести форму прачкам-дхоби.

Другие взрослые двигались в круговороте хавели³, словно далекие звезды. Появлялись из парсала, исчезали в комнатах, парили над Гаури, как хищные луни над минаретами города.

Женщины блуждали во внутреннем дворе, где лежали ветки на растопку, медные котлы, и возле разрушенного фонтана вяло подкипала стирка; где жили голуби, на которых ругалась Мамаджи:

– Зачем вы бросали птицам? Они привыкли к нашему чоуку⁴, теперь портят белье.

Одежда сушилась на веревках между деревянными опорами галереи. Стирали ее женщины дома и служанки. Тяжелые покрывала, простыни, занавески отдавали дхоби, которые уносили их на гхат⁵.

Лудить посуду приходил калаивала. В небольшой яме он поджигал клочок газеты и древесные угли, раздувая их козьими кожами. Гаури нравился запах канифоли и то, как тает разогретое олово, но братец сказал, что калаивала уносит детей в джунгли и делает из их костей порошок флюса. По ночам она слушала, как шаги калаивалы пульсируют в голове.

В этом чане одиночества даже воздух причинял ей боль. Воздух был слишком сухим, шуршал и крошился на зубах. Тропическая нежность и густота звездных ночей Нилая оставила в нем лишь сладковатый привкус.

Слух царапал азан, шум голубиных стай, ночной вскрик женщины. Ни пения петушка, ни знакомого смеха коз. Еда, приготовленная на горчичном масле, казалась чужой. Зимы были мучительно холодны, на галерее бродил ледяной ветер и качался керосиновый фонарь. Из кухни поднимался горький дым от чуллы.

Брат и сестра уничтожали великолепные игрушки Гаури, высланные из Лондона, упакованные в газеты и любовь. Они терзали и прятали кукол с лицами живых детей и запахом удачи, железную дорогу, странной формы плиту с духовкой, каких Гаури никогда не видела. У брата с сестрой был только тряпочный верблюд, серебряная погремушка с колокольчиками внутри шара да еще баг-чал с истертым полем и фигурами тигров и коз⁶, в которых мы вселялись, пугая детей и хохоча. Дети ненавидели игрушки Гаури.

Мама

Домашние вертелись вокруг братца и сестрицы Данники, чье имя означало «утренняя звезда». Сестрица и братец считали, что это вина Гаури быть черной, и она стала такой назло. Всех троих смазывали йогуртом с маслами от солнечных лучей.

– Хоть бы остальные два не потемнели, – говорила Мамаджи невестке, – следи, а то пойдут разговоры.

Перед приходом гостей мама заставляла Гаури мыться. Летом брызги воды создавали приятный запах мха на кирпичах купальни. В зимние дни мама в свитере и шали терла Гаури что есть силы, пыталась содрать с дочери полночь. Вода в цинковом ведре стыла. В железном чане покрывалась инеем смесь для мытья волос из плодов акации и камфоры от вшей. Мама поливала Гаури из чашки. У обеих колотились зубы.

Гости принимали Гаури за прислугу, и даже те, кто знал, что она дочь хозяев, порой нарочно, будто забываясь, отдавали ей приказы. Родственники и соседи перечисляли рецепты отбеливания человека: куркума, творог, аюрведические масла. Однажды мать сожгла кожу дочери перекисью.

– Ты сама виновата, раз родила меня такой, – сказала Гаури в купальне. Мама ударила ее по лицу. Потом прижала к себе, обернула шалью и заплакала.

Тогда Гаури догадалась: мама любит ее, но может только безмолвно смотреть и беззвучно открывать рот, как рыба, которую только принесли с базара.

– Не плачь, – сказала тогда Гаури матери, – я заберу тебя к себе в Нилай.

Она стала искать и собирать приметы любви матери: легкие касания, кусочек сладостей, подаренные сережки:

– Вот, купила для тебя серебряные, серебро осветляет, – говорила мама, возвращаясь от ювелира.

Вечером мама садилась на ее стороне кровати, которую они делили с сестрой, а после разделения Раджа еще и с кузиной. Мама гладила ромбовидные узоры зимнего покрывала над ногами Гаури. В ее движениях застряла грусть. Гаури ликовала: мать любит ее даже больше других детей.

Отец пребывал где-то далеко за изгибами Чандни Чоук, за Красным фортом, а придя в дом, усаживал старшую дочку под свет лампы и говорил:

– Теперь ты выглядишь прилично.

Он уходил сразу, тараня пространство дома телом буйвола. Гаури не знала, где его комната.

Объявления

Тайные любовники, не обещайте ничего, замолчите. Что будет завтра? Неужели вы наскучите друг другу или о вашем романе узнает вся родня? Ноги скользят по разбитой мозаике пола, в волосах засохшие осколки синей краски. Зеркало изошло темными пятнами, едва отразит мутное движение рук по спине.

А как блестела синева, когда Гаури гладила пальцами стену. Она смотрела в зеркало на клоунский макияж, нанесенный матерью – толстый слой пудры на лице, на плечах. Ждала, когда ее позовут в комнату. Она привыкла, Гаури, что ее нельзя показывать слишком быстро.

Тайные любовники, вы приняли за живое и отшатнулись от отвратительной связки желтой, искривленной от времени бумаги, истерзанной ножницами, полной запаха кошек. Мы любим ночевать в таких пачках, вспоминать их свежесть, аромат и то, как чернила пачкали руки.

Почтальон оставлял газету на террасе-отле бесшумно, как опавший лист. Но семья сбегалась тут же. Каждый хотел знать свое: о политике и ценах, об артистах и моде на прически. Все хотели наслаждаться изумительным вкусом «Времени Хиндустана».

Мамаджи овладевала газетой, отстраняя сыновей и невесток рукой, согнутой в локте:

– Возомнили себя министрами наук! Сейчас нет ничего важней, чем выдать ее. Тогда в дом придут спокойные времена.

Женщины собирались на полу, разрывали скрепленные листы. Находили в конце раздел «Супружеская реклама». Даниика, сильнее других желающая брака старшей сестры, звонко читала, содрогаясь от удовольствия. Гаури теребила рукой вышивку на лиловом камизе, слушала. Объявления, прячущие обещания. Объявления, похожие на праздничные гирлянды: «без приданого» или «простой брак» (что значило одно и то же).

– Что за раздел ты читаешь? Это не наша каста! – вырывала у внучки газету Мамаджи, увеличивала буквы очками пасынка Яшу.

Объявления – убийцы надежды: «Красивый брахман ищет сотрудника банка из семьи с хорошими связями»; «Вегетарианец с докторской степенью для девушки, которая получила образование в католической школе, со светлой кожей»; «Солидный мужчина, 25 лет, зарплата четырехзначная, хочет высокую, красивую, обаятельную, образованную жену».

– Дальше читай, – кричала Мамаджи, – дальше! – ее большие руки поднимались к небесам.

– «Требуется красивая девушка»; «Ищу стройную и красивую девушку из культурной семьи»; «Обязательно семья со знакомствами в департаменте архитектуры».

– Наглая молодежь, – говорила Мамаджи. – Где мы возьмем красивую? Ешьте, что стоит на столе.

Гаури гладила себя по ногам нервно. Бедра ее были раскрыты, как исполинский цветок. Ткань шальвар едва выдерживала их тяжесть.

– «Из семьи государственных служащих»; «Невиновный развод, ищу спокойную девушку с хорошим характером»; «Срочная свадьба: есть две недели».

– Ножницы, – командовала Мамаджи, – вырезайте.

Они вырезали и складывали объявления в стопку. Пока в доме не появился телефон, писали приглашения, отправляя с уличным мальчиком. Из хрупких вырезок воплощались холостяки столицы.

Холостяки

Незамужние девушки, радуйтесь, ибо ваше время пришло!

Холостяки столицы сидели в комнате с окнами на террасу-отлу, потели и не произносили ни слова, поручая разговор старшим. Они безжалостно ломали сахарную пирамидку беседы, когда Гаури входила в комнату с подносом, уставленным маленькими чайными стаканами. Чай с молоком раскачивался, словно началось землетрясение. Чай был светлей рук, вцепившихся в поднос, как в последнюю надежду.

До появления телефона холостяки исчезали бесследно. Они почти не присылали писем с извинениями. Когда телефонная связь соединила приличные дома города, хорошим тоном стало объясниться. Мысли женихов и их семей доходили стремительно. Сгорая от нетерпения, Мамаджи заставляла сына перезванивать, чтобы узнать о решении.

Из глубин города вместе с шорохом тьмы в проводах доносились причины отказа. Мы сновали по проводам туда-сюда, метались и извивались кольцами. Хотели ли семьи обидеть Гаури? Нет, они отыскивали вежливые причины.

– Ваша девочка смугленькая, детишки будут смуглые. Вы говорили, она цвета пшеницы, какая же это пшеница, тетушка? Это выжженное поле. Но если в приданое пойдет дом в Чандни Чоук, шкатулки золота и деньги на счете в банке, то мы уж как-нибудь упросим нашего мальчика.

Другие намекали, что им гораздо больше нравится младшая сестра. Сообщали, что им не по душе, когда девушка работает, а Гаури четыре раза в неделю выходила на телеграф и два дня помогала в птичьей больнице.

Благовоспитанные говорили: она слишком совершенна; слишком санскаари⁷; много улыбается; не коснулась ног старших. Были отказы непринужденней крышки кувшина: «Да она же черная!»

Гаури слышала, как семьи, не успев отойти от дома, громко возмущались: «Зря потратили время, почему они не сказали, что у них бочка гудрона»; или сын капризничал: «Мама, она цвета моих локтей».

Наша Гаури, веселый волчонок Нилая, стала отчаянным игроком, который ставит последний браслет в карточной игре тиин-патти. Быстрое воображение придумывало любовь, уединенные разговоры на галерее. Но до разговоров дело ни разу не дошло.

Обида резала одинаково остро, понравился ей мужчина или нет, был ли он хорош или безобразен. Она горела, как сухая трава, Гаури. Металась по комнатам и закоулкам хавели, как в круговороте жизней. Обойдя дом по внутренней галерее, опускалась у разрушенного фонтана, смотрела на квадрат желтого неба, а ее манили из кухни другие изгнанницы.

Она заедала отказы сладостями в компании тетушки-вдовы и немой бабушки. Тело Гаури становилось тяжелым, живот рыхлым. Бедра наливались незнакомой меланхолией, сокам любви некуда было течь. Она мечтала, что холостяки горько раскаются, прижмутся лицами к ее разукрашенным хной рукам, повторяя: «Твои пальцы из красного золота, богиня!»